Текст книги "Планета Афон. ΑΓΙΟN ΟΡΟΣ"

Прозорливый читатель, вероятно, хорошо знает, что для приготовления салата обычно используются овощи, тем паче, что монахи мясное не вкушают. Стало быть, салат «оливье» из меню исключён. Рыбные салаты также раритет в монастырях, ибо готовить их сложно и нужно архиумеючи. А вот овощи покрошить сможет даже дрессированная шимпанзе, и уж для такого профессионала своего дела, как отец Ф – т, это вообще забава. Для него данная «гора искушений» – источник вдохновения.

Мне же при виде её сделалось примерно предынфарктное состояние. Салат из редиса с раннего детства был мною не просто любим – обожаем! Если мама порежет его тончайшими ломтиками и заправит ароматным оливковым маслицем – могло ли что с ним сравниться!

И вмиг сокрушённым сердцем осознал, что пищу плотскую даёт нам Господь не ради вкусовых ощущений, а дабы восполнить силы. Отсюда следует вывод, что прилипать к чему-либо земному есть пример поклонения твари.

А Бог наш, Иисус Христос как нас учил? «Господу Богу твоему покланяйся и Ему одному служи» [Мф.4; 10]. Вот и выходит мне, значит, кара Небесная за моё нерадение.

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй мя грешнаго». «Господи, Иисусе Христе…» Молитва потекла из моих губ и, слава Богу, что не из моих очей.

Выбрав из всех ножей – по праву первого – самый острый и удобный, азъ горемычный приступил к ответственному поручению. Молитва не сходила с моих уст, а каждый обработанный мною аппетитный красно-белый плод вполне заменял чётки. Правда, считать мне не было никакого резону. От этого «гора искушений» меньше не становилась.

Вот уже первое ведро с результатами моих трудов благополучно перекочевало под умелые руцы отца Ф – а. Хотя, не могу утверждать, что минутная стрелка успела сделать часовой оборот вокруг своей оси. Во время оного ко мне присоединился ещё один неприкаянный гость святой обители сея, и за разговорами о пережитом, дело пошло значительно быстрее.

В продолжение следующих десяти минут нас было уже трое, а не прошло и получаса, как число трудников сего послушания достигло пятнадцати. Ровно столько праздношатающихся удалось о. – ю повернуть на благое дело. «Гора искушений» зѣло борзо превратилась в пригорок, затем в холмик, и вот уже на днище осталась одна ботва.

Отцу Ф – у, чтобы успеть порезать всё это к вечерней трапезе, потребовалось бы включить вторую космическую скорость. Но просить о помощи была не его черта характера, поэтому автор этих строк, без какой бы то ни было, задней на то мысли, предложил молодому монаху свои умелые руцы. Инок не стал «кидать понты», и вот мы уже споро делаем одно дело.

И тут у меня возник крайний интерес получить ответ, отчего такой молодой отрок дерзнул дать монашеский обет? Выяснить, сколько зим отец Ф – т получал подарки от Санта Клауса мне так и не удалось, но на вид ему было не более двадцати, ачеть могу ошибиться. Просто настолько немногословное его поведение вызвало во мне удивление нескрываемое.

Всматриваясь в его юное – без единой морщины – лицо, коротенькую клинышком бородку, густые чёрные волосы, кудрями выбивавшиеся из-под скуфьи, и не по юношески выразительные глаза, трудно было представить, что жизнь его в мiру ставила неразрешимые вопросы или проблемы. Скорее всего, не скорби побудили его взять на себя монашеский подвиг. Трагической печати в его глазах заметно не было.

Инок же продолжал являть пример немногословия, проще говоря, молчал как рыба об лёд.

Поначалу меня это не пугало, но по прошествии получаса слегка возник интерес. Ответной же реакции в мою сторону отец Ф – т так и не проявил. Азъ любопытный был много наслышан о затворнической жизни афонских отшельников, но чтобы здесь, в монастыре – в толк было взять с большим трудом. Невдомёк было прийти мне на ум в тот момент, что иноки во время послушания не прекращают молитвы, оттого и достигают духовного совершенства.

Позже мне расскажут менее продвинутые в подвиге молчания, что монах Ф – т приехал на Афон из Н – й пустыни примерно год назад. До этого Денис с отличием окончил гимназию, но в институт поступить не сумел – не прошёл по конкурсу. В армию его тоже не взяли по здоровью, что самым негативным образом сказалось на его отношениях с любимой девушкой.

Яна резко охладела к «недоразвитому неудачнику», как она изволила выразиться, и нашла себе самца элитной породы. Нашему же горемыке ничего не оставалось, как проглотить обиду и уйти в затвор, по причине бысть однолюб.

Так и не явив достойной замены своей пассии, Денис решил порвать с мiром, но не с жизнью. Пуля и петля для него были неприемлемы, а вот монастырь оказался той спасительной соломинкой, за которую хватается утопающий.

Придя в Н – у пустынь, он как-то сразу приглянулся настоятелю своим смирением и благопокорливостью, однако имел один существенный изъян, как считал игумен, не есмъ зѣло достойный монаха-подвижника. Слишком уж молодой послушник был несдержан на язык, а это отнюдь не способствует усердной молитве.

И тогда настоятель придумал весьма оригинальный способ, как укоротить его многословие. В Прощёное воскресенье, когда братия просит друг у друга прощение, он наложил на готовившегося к постригу послушника епитимью: весь Великий пост произносить в день не более тридцати трёх слов! В противном случае ни о каком прощении, тем паче пострижении даже и не яви мимолётного помысла.

Иной жизни кроме монастыря Денис себе уже не представлял, но и выдержать подобное испытание, было для него сродни взойти на Арарат. Сорок дней и сорок ночей в поте лица постигал он премудрость подвига безмолвия, но в Чистый четверг предстал перед игуменом достойный отчитаться в приобретении добродетели.

И в Светлое Христово воскресение в полку насельников Н – й пустыни прибыло: послушник Денис принял постриг с именем Ф – т, что в переводе звучит как… Нет, пусть будет интрига для дорогого моему сердцу читателя, ибо многословие не есть добродетель, но грех тяжкий.

В тот же год игумен был командирован на Афон, и взял в сопровождение новоиспечённого монаха. Пребывание на Святой Горе оказалось для инока настолько благотворным, что Ф – т дерзнул упросить настоятеля оставить его в Уделе Богородицы до скончания века.

Согласие игумена не заставило себя ждать, и вот уже второй год монах Ф – т подвизается в трапезной святой обители сея. Пройдя через множество искушений, тем не менее добродетель немногословия он сумел не только сохранить, но и преумножить.

Появление о. – я в подсобке явилось предвестником того, что салата уже предостаточно, и духовного просвещения с меня тоже. Тепло попрощавшись с делателями во насыщение утробы нашей, ВПСлуга, по причине данного вчера обета просветить Вячеслава на предмет половой жизни в гражданском браке, поспешил застать его в архондарике.

Но, по восшествии в пятый этаж, встретил там лишь своего незадачливого попутчика. Дима старательно укладывал в рюкзак последние дневниковые записи и был уже «под парами» постигать своими грешными ногами магию горы Афонской. Койки наших вчерашних друзей были пусты, видимо задор подняться на вершину у них пересилил, и ребята не стали терять времени даром. Что ж, значит, так тому и быть, подумал азъ неприкаянный. Слава Богу за всё!

– Куда теперь? – мой вопрос был скорее ради приличия.

– Сначала в Карею, а там посмотрим. Ребята посоветовали остановиться в Андреевском скиту и посетить близлежащие монастыри налегке. Посмотрим.

– Ну, что ж, ангела в пути! – азъ есмъ указал жестом супостата «правильную дорогу».

– Спаси Господи! А ты ещё долго будешь пребывать в этой обители?

– Мои друзья только завтра приезжают, а там видно будет. Сразу пойдём или задержимся на сутки – как они решат. Мне и здесь зѣло не скучается.

– Мне тоже. Только хочется все монастыри поглядеть, к святыням приложиться.

– Само собой. Есть резон в ваших словах, милейший. Вовик со Славой уже подались?

– Да-а, ещё с утра. Про тебя спрашивали, хотели попрощаться. Ты где пропадал?

– В трапезной. Беседовал с о. – м, потом послушание дали. Надо же кому-то и о пище телесной заботиться. А то до жизни вечной не доживём. Дуба кинем.

– Ну, тебе-то это не грозит, ты же этим грехом не страдаешь.

– В ваших словах, милейший, сквозит фальшивая нота превозношения моей персоны.

– Да ладно, это я так, к слову, – Дима резко сбавил обороты укоризны.

– Вы изволите глаголить так, что иной может подумать совсем другое.

– По тебе так всё, что ни скажи, сразу вскидываешься.

– Это происходит оттого, молодой человек, что давление атмосферы и степень влажности здешнего климата влияют на моё душевное состояние самым благотворным образом.

Дима не стал более продолжать диалог, сочтя, по всей видимости, мои шибко поэтические обороты признаком желания остаться наедине. Да и погода на сегодняшний день, в сравнении со вчерашним, была контрастно противоположной.

Дождь прекратился ещё вечером, и солнце согревало небосвод зѣло основательно. По резону здравомыслия Диме нужно было уже быть на полпути к намеченной цели.

Вызвавшись проводить его до монастырских ворот, ВПС захватил с собой фотоаппарат, ажбы запечатлеть в памяти печальный момент расставания. Сие мероприятие не отняло много времени. Обнявшись и трижды похристосовавшись со мной по православному обычаю, Дима развернул стопы на восток.

Мне же торопиться было некуда, поэтому, дождавшись, когда его по-детски миниатюрная фигурка с необъятным рюкзаком скроется за ближайшем поворотом, азъ неприкаянный тяжко вздохнул и неторопливо побрёл к монастырскому кладбищу.

Глава XIV
«И мы будем такими»

Одному святителю задали три вопроса:

– Какая величайшая мысль, достойна человека? Какая величайшая забота, достойна человека? Какое величайшее ожидание достойно человека?

Святитель так на них ответил:

– Мысль о Промысле Божием в человеческой жизни – величайшая мысль, достойная человека. Потому что она приносит душе мудрость и блаженство.

Забота о спасении души – величайшая забота, достойная человека. Потому что душа – величайшее сокровище на земле, а великое сокровище нуждается в наибольшей заботе.

Ожидание смерти – величайшее ожидание, достойное человека. Именно оно очищает совесть и понуждает человека ко всякому добру.

* * *

Войдя в сарайку, Надежда первым делом поинтересовалась самочувствием нашего героя и нашла его весьма удовлетворительным. Горячка чуть спала, но Алексей был ещё очень слаб.

Пристальный его взгляд не ускользнул от глаз «сестры милосердия», стало быть, он проснулся уже давно, и про визит нежданной гостьи знает. Улыбка на лице у Нади его чуть успокоила, тем не менее, он продолжал оставаться в нескрываемом напряге.

– Кто это был? – скороговоркой спросил Алексей.

– Да ты успокойся, это золовка моя приходила, Катерина. Муж у неё в партизаны ушёл, так она в городе старается меньше появляться. Мало ли что, люди-то разные, могут и выдать.

Поэтому она больше у родни, по сёлам старается быть. У Семёна ведь двое братьев да четыре сестры, и почти все тутошние. Наташка только за военного вышла, где-то в Карелии живут. Хотя сейчас, может быть, и переехали, давненько от неё писем не было.

– Это печально. Скорее всего, он на Финскую войну попал. А если писем нет, значит хорошего ждать не приходится. Либо убили, хуже того если в плену.

– Всё может быть. Молюсь за них непрестанно, – Надежда трижды перекрестилась.

– Больше ничего не остаётся. Брат мой воевал на Финской, рассказывал потом, что там творилось. Сам чудом жив остался.

Там болота сплошные, поэтому и начали войну зимой, когда они замёрзли. А мороз за сорок ударил – обмороженных эшелонами потом увозили. Финны не дураки: они на лыжах, в спецкостюмах да маскировочных халатах. А мы на танках да на лошадях по болотам.

Один раз хутор какой-то штурмом брали. Он на высотке расположен, кругом местность открытая, а в хуторе церковка имеется. Нашим велено «ура!» кричать и на штурм, а с церковки пулемёт огнём поливает, косит бойцов, как колосья.

Когда хутор взяли, оказалось, что пулемётчик-то баба-смертница, кандалами к станковому пулемёту прикованная. Стреляла, пока патроны не кончились, а последним себя порешила.

– Какой ужас, – Надя прижала ладони ко щекам и не моргая смотрела на Алексея. – Это что ж, до такой степени они нас ненавидят или боятся?

– Не знаю. После Васиного рассказа, как будёновцы на Дону зверствовали, я уже ничему не удивляюсь. А когда в Кронштадте бунт подавляли? Финнов там тоже жило изрядно, вот и насмотрелись на зверства большевиков. Матросов взять не могли, так красные баб и детишек живым щитом выставили. Погнали по льду впереди себя, а сзади артиллерия.

Матвей говорил, что весь лёд красный был от крови. Он, когда в Питере жил, от извозчиков узнал, они ему подробно поведали. А уж как на Тамбовщине газами мужиков травили, он и сам тому свидетель, можно сказать. Вот почему финны и драпали от нас, как чёрт от ладана.

– Всё равно не верится. Неужели ж до такой степени…

– Брат говорил, что все до единого хутора, которые они брали, были словно вымершие. Не только ни единой души – даже скотину уводили или резали и солдатам своим отдавали, коли унести не могли. Хлеб и тот уничтожали, хотя не жгли, а заливали водой. На морозе он моментально застывал, и ничего с ним уже не поделаешь.

Потому, видать, смекнул товарищ Сталин и не стал завоёвывать всю страну. При царе-то Финляндия в составе России была, а под большевиками, видимо, быть не захотела. Не знаю.

Алексей откинулся назад и уставился на потолочные доски. Надежда некоторое время тоже пребывала в молчании, потом немного опомнившись, продолжила диалог.

– Что-то мы на политику перешли, о деле совсем позабыли.

Я тебе чего сказать-то хотела: Катя мне поведала, что к партизанам регулярно самолёт прилетает с Большой земли. Это часть какая-то в окружение попала, выбраться не могут – немцы окружили их, – так они по воздуху связь держат.

Самолёт прилетает по ночам, чтобы его не сбили фашисты. Привозят им продукты и боеприпасы, а у них раненых забирают, немцев пленных или важные документы. Вот я и подумала, что тебя можно в тыл переправить.

– Ты что же ей про меня рассказала? – Алексей встревожился не на шутку.

– Да что я – дура совсем? Нет, конечно. Так, разговор зашёл, она про Семёна спросила, нет ли какой весточки от него? Вот я ей и скажи, что приходил, мол, боец, раненый, попросил помощи, еды какой, ну и рассказал про Сёму. А сам про партизан расспрашивал, хотел к ним податься. В тот же день, мол, и отправился восвояси. Я пообещала ему, что разузнаю. Если он сам не разыщет их, то, скорее всего, опять придёт. Когда не сказал.

– Больше она ни о чём не расспрашивала? – тревога по-прежнему не покидала его.

– Да ты успокойся. Она если бы и знала, никому не скажет. Она в Бога верит, зачем грех на душу брать? Сдаст тебя, а её саму выдадут, Господь той же мерой отмеряет.

Не-ет, насчёт неё я спокойна. Да и не догадывается она. Я так, вскользь у неё разузнала про партизан, без особого интереса. Она на всякий случай решила у Кости своего спросить, не пришёл ли к ним в отряд тот раненый боец. Я ей не сказала, как тебя звать, сама, мол, не знаю, а он не представился. Описала тебя вкратце, на том и разошлись.

Как только она выяснит что-нибудь, так снова ко мне пожалует. Тут мы тебя и определим.

– А как же я расскажу про своё спасение? Кто мне поверит, что из плена бежал, да ещё таким чудесным образом? Сразу заподозрят, что заслали меня фрицы и шлёпнут без разбору. Или хуже того – отправят, только не в госпиталь, а на Лубянку. Там пытать будут, семью же в лагерь загонят. Нет, это не выход, надо что-нибудь разумнее покумекать.

– А зачем всем рассказывать, что ты в плену был? Так и скажешь, мол, ранило тебя взрывом, да ещё контузило. Подобрали добрые люди, выходили, а как узнали, что можно в тыл отправить, так и сообщили. Скажешь, что очнулся только у меня на сеновале, когда – тоже не помнишь. У меня эти дни гостей никого не было, донести на тебя никто не донесёт. Чего ты испугался? Что ранен – доказывать не нужно.

– Да слишком складно всё получается, прям как в сказке.

– Это когда Господь тебя по жизни ведёт, всё складно и получается. Главное верить нужно, что всё будет хорошо. И молиться, – Надежда поставила точку в дискуссии.

Алексей ничего не ответил, только закрыл ненадолго глаза и вспомнил, вдруг, ночное видение. Вспомнил, как ангел затворил уста его и Сама Пречистая Дева повелела ему молчать до тех пор, пока не закончится великая брань.

«Надо же, – подумал наш герой, – а я не верил, что сны бывают вещими. Значит надо верить и надеяться. Если так везло до сих пор, значит и дальше всё будет удачно. И со своими встречусь, только про молитву забывать не годится, Вася не зря мне про неё постоянно напоминал». «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй мя грешнаго». «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…»

Надежда поначалу подумала, что он уснул, но узрев его уста, произносящие молитву, решила оставить Алексея наедине с Богом и пойти затопить баню. Она неслышно покинула сарайку, не забыв запереть дверь на захлопку и запереть на замок. От греха подальше.

С другой стороны, замок мог привлечь ненужное внимание какого-либо не в меру любопытного незваного гостя, но уж лучше пусть повышенное внимание, чем негаданная встреча. Даже если селянка какая узрит, то не обязательно из страха или ненависти – просто из зависти может разболтать по селу, а там и до полицая слух дойдёт. И поминай, как звали.

Повседневные хлопоты отвлекли Надежду от нежданно свалившегося попечения. Дровишки дружно потрескивали в тесной печурке, вода своей температурой неспешно приближалась к точке кипения, в чугунках уже готовилась и благоухала вечерняя трапеза, а на дворе закипал старинный медный тульский самовар.

Обычно его растапливали к приходу званых гостей, но сегодня повод был более чем подходящий, поэтому Надя решила устроить праздник по случаю банного дня. Марс тоже не был забыт по такому торжественному случаю, и ему досталась запасённая Алексеем говядина.

И всё бы замечательно, но, как говорится, не было печали, да сорока на хвосте принесла. По прозвищу Нюрка Буланова, первая на селе вертихвостка. Уж, каким её ветром принесло или духом почувствовала, только надины радостные приготовления не ускользнули от её завистливого глаза. Подойдя к воротам и внимательно оглядев двор, она начала с издёвкой:

– Чтой-то ты, Надя, небо коптить решила ни с того ни с сего, посеред недели? Ты ж всегда перед службой паришься?

Надежда скрипнула зубами: «принесла же нелёгкая!» Но виду не подала, и, как можно равнодушнее отрезала:

– Я же не спрашиваю, почему ты навеселе? Тебе что, дым глаза застит?

– Да нет, это я так, из даже интереса. И самовар затопила – гостей, что ли, ждёшь?

– Гостей, гостей, собачьих костей, – был на то ответ. – Да уже дождалась. Катька, вон, приходила, цельный тюк белья подбросила, вот и затеяла постирушку.

– А самовар зачем? В нём, что ль, стирать собралась?

Надежда, несмотря на переполнявшее её желание растерзать в клочья невесть откуда появившуюся бабёнку, сумела взять себя в руки и трезво оценить положение.

«Если она заподозрит неладное, то может напроситься в гости или заявиться попозже, в самый неподходящий момент. Откладывать баню тоже нельзя: не дай Бог начнётся гангрена, тогда Алёша без ноги останется. И это в лучшем случае, а то и…»

Про «то» даже думать не хотелось. Ведь похоронить по-человечески и то не можно будет. Но и открыть ей истину нельзя ни в коем разе. Надежда, как, впрочем, и все селяне, отчётливо знала, что к Нюрке недвусмысленно гуляет полицай, и всё тайное в пять минут станет явным.

«Надо ей чем-нибудь зубы заговорить, а то просто так не отвяжется. Катю она, скорее всего, видела, и то, что Костя к партизанам подался, наверняка тоже знает.

Хотя, откуда бы ей знать? По тому равнодушию, с которым она встретила весть о катином визите, можно судить, что, скорее всего, даже не догадывается. Об этом вслух никто не распространялся, а времени прошло всего ничего. Надо упереть на это, тогда, может быть и отвяжется».

– Так воду кипятить и в самоваре можно. Зачем дрова жечь, если щепок, вон, чренова цельная? Ты-то, небось, не бережёшь, тебе всяко привезут – за тобой не заржавеет.

– Да уж, привезу-у-ут! Как же! С них дождёшься! Им бы, кобелям, только до тела дорваться, а топись чем хошь, – Нюрка сопроводила свои слова похабно-выразительным жестом.

– Так кто ж тебе велит? Сама виновата. Живи по-честному, как вон все бабы на селе.

Надежда произнесла последнюю фразу полусмехом, чтобы как можно дальше отвести Нюркины подозрения, если таковые имели место. Тем более ей было хорошо известно, что та в своё время пыталась и Семёна соблазнить, да только обломилось у неё самым банальным образом. Тем не менее, попыток своих такие как она не оставляют Более того, это ещё пуще распаляет их страсть и добавляет злобы.

Но сейчас, когда Семён ушёл на фронт, особо опасаться было нечего. Однако неожиданный вопрос насторожил Надежду:

– Об Семёне-то нет никаких вестей?

– Откуда ж им быть-то? Сорока если только на хвосте принесёт?

– Ну-у, не знаю. Мало ли… – Нюрка осеклась на полуслове, но Надя не подала виду.

– Ничего нет. Катька тоже ничего не знает. Во всяком случае, мёртвым его никто не видел. Пашка-то твой, так и не объявился? – Надежда ухватилась за нежданно пришедшую на ум возможность переменить тему.

– Как в воду канул. И, главное, никто не знает или говорить не хотят. Военная тайна, наверное. Скорее всего, помер там или убили, а признать не хотят. Сволочи!

– Да ты, смотрю, сама не особо переживаешь о нём. Другая бы землю рыла. А тебе всё ниже колена, – Надежда съязвила, рассчитывая таким образом поскорее от неё отделаться.

Нюрка вдруг вспыхнула, и глаза её заискрились молниями. Но уже через пару секунд взгляд вновь потеплел, и она продолжала на прежней приветливой ноте:

– Как у тебя, картошка-то уродилась нынче?

– Слава Богу! А у тебя что, долгоносик поел? – Никчемная болтовня явно затягивалась и Надежда уже начала терять терпение. Обычно не особливо охотливая до пустопорожних разговоров, сегодня Нюрка была явно сама не своя, и это ещё больше подкладывало топлива в огонь подозрительности.

«Неспроста она здесь пасётся, явно неспроста! А, может, я просто накручиваю? Хотя… не похоже, чтобы ради просто так язык почесать пришла. Как бы там ни было, а бдительность терять нельзя. А то погублю и себя и Алексея».

– Да нет, почему? Вчера копала, вроде уродилась, только мелкая. Дождей давно не было, поэтому и не налилась. А у тебя нормальная? – Нюрка явно искала возможность затянуть разговор до морковкина заговенья.

Надежда не успела ответить, так как в эту минуту на печке зашипел кипяток, видимо перехлестнувши через край.

«Слава Богу, – промелькнуло в её сознании, потому что это был хороший повод прервать никчемную болтовню и отвязаться от этой бездельницы. – А то будет лясы точить до полуночи, ей-то что, а я ничего сделать не успею».

– Заболталась я с тобой, вода, вон, убежала, – и Надежда с нескрываемым раздражением побежала в дом.

Но Нюрка не думала уходить и всё ждала, когда Надя появится снова. А она, воздав хвалу Всевышнему, решила отвязаться от неё любым макаром. Часы отмеряли минуту за минутой, а Нюра по-прежнему стояла у калитки и пристально оглядывала двор.

Чтобы показать видимость бурной деятельности, Надежда начала греметь крышкой так, чтобы было слышно на улице. Потом вышла во двор, подвязанная фартуком и со зваром, полным грязного белья. Нисколько не обратив внимания на Нюрку, будто её и не существовало, Надя тем самым как бы дала понять, что разговор окончен. Постояв ещё с полминуты, та неспешно побрела восвояси, при этом пару раз обернувшись. Надежда не подала виду, что намерена прерывать занятие, и это, видимо успокоило Нюрку окончательно.

Но червь сомнения всё же терзал нашу героиню и страх засветить Алексея не давал покоя. Она каждый раз пыталась себя успокоить, и каждый раз не находила себе места.

«Ночью баниться нельзя – ни рожна не видать, а свет зажечь – только привлечёшь любопытных. Значит, надо успеть до заката. А мне куда деваться? Заявится та же Нюрка, не дай Бог, баня натоплена, а хозяйка прохлаждается. Раз уж мне такое благожребие, остаётся одно, самое разумное решение. Раз Господь попустил, перед ним и ответ держать буду».

Закончив стирку, Надежда стала развешивать бельё таким образом, чтобы максимально закрыть хозяйственные постройки от глаз людских. Натаскав в баню воды, приготовив всё необходимое, она отперла замок и проникла к Алексею. Естственно, он не спал и слышал весь её разговор с Нюркой.

Уловив тревогу и в его глазах, в её душу как бы сызнова закрался червь сомнения насчёт отложить на сегодня помывочное мероприятие. Но, взглянув на рану, поняла, что тянуть нельзя никоим образом. «Будь что будет, семи смертям не бывать!»

– Алёша, как только я начну кормить Марса, ты потихонечку, и как можно безшумнее пробирайся в баню. Там всё приготовлено, начинай понемногу. Если что – подай знак в окошко, я подойду. Ежели вдруг кто придёт, ничего не бойся, во двор я никого не пущу.

– А это что за балаболка приходила? – в его голосе явственно слышалась дрожь.

– Нюрка Буланова. Первая шалава на селе. Мужика у неё посадили, ещё до войны, вот и шляется с тех самых пор. Хотя и до этого благочестием отнюдь не отличалась.

Пашка, муж её, трактористом работал, так во время посевной повадился хлеб воровать. Отпишут ему норму для посева, а он один мешок себе заграбастает. Свояк-то у него председателем был, потому тот ничего и не боялся. Из ворованного зерна наловчился самогонку гнать да кутежи устраивать. И всё ему не скажи, – не докажете, мол. А если что свояк покрывает.

Народу это надоело. Что ж, получается, тем, кто трудится – крохи, а алкашу задарма? Так-сяк, никакая справа на него не действует. В милицию попытались заявить, а попробуй, докажи! Тебя же ещё и привлекут за клевету.

И тут отец Игнатий, решил усовестить его. Тому как с гуся вода, да ещё озлился на батюшку. Пригрозил донести на него, что антисоветскую агитацию проводит. В общем – ни в какую.

Тогда отец Игнатий на хитрость пошёл. Прокурил зерно ладаном, окропил святой водой, да в милицию и сообщил.

Приехали чекисты с собакой, понюхала она зерно в колхозном амбаре, потом по дворам её пустили. Она к Пашке во двор забежала, сразу к амбару и лаять начала. Тут-то всё и открылось. Последний мешок даже высыпать не успел. Так с краю и стоял.

Забрали его в район с поличным, следствие велось, потом суд был. Дали десять лет, услали в Сибирь лес валить, там тоже трактористы нужны. С тех пор от него ни слуху, ни духу.

Правда, вначале были несколько писем, а потом как в воду канул. Нюрка особо и не расстраивается, пока в теле – хахаля всегда заведёт. А Пашка то ли помер в лагерях, то ли сбежал и скрывается, а может и убили ненароком. Дело тёмное.

Свояк, понятно, на батюшку злобу затаил, при всяком удобном случае грозился отомстить за сородича. И вот на Вознесение случай представился.

Из района директива пришла косить, а бабы в церковь пошли. Ну, и накатал наш председатель телегу, что, мол, саботажник отец Игнатий, да ещё людей подбивает супротив советской власти. А тем что, разбираться нужно? Они и сами рады-радёшеньки церковь в селе закрыть, уж очень она им мешала.

Долго на него дело стряпали, какую только ахинею не мололи на суде. А батюшка смиренный был, всё выслушивал, ни от чего не отрекался. В конце концов, услали его на Соловки, а церковь с тех пор так закрытая и стояла. Пока война не прокатилась по нашим местам.

Но и председателю Господь воздал по заслугам. На Троицу, когда озимые уже были в силе, и яровые взошли, неожиданно заморозок случился и почти весь урожай коту под хвост. Пересевать уже поздно было, да и нечем, поэтому по осени план заготовок был сорван, а это уже расценили как открытый саботаж. Оправдывайся потом, что Бог наказал – тебе ещё и антисоветчину припишут, вообще сгинешь на Колыме. Или расстреляют «при попытке к бегству». Но свои законные десять лет он получил; канал какой-то строить угнали, не помню.

Колхозникам в тот год вообще на трудодни соломой заплатили, вот тебе и новая светлая жизнь на селе! У кого какие заначки оставались, их съели за лето или припрятали. А то ведь отобрали бы всё до последнего зёрнышка, лишь бы перед начальством отчитаться.

– Мне знакомо. В нашем селе тоже, как в колхоз всех загнали, через год такой голод начался! Поумирали многие, другие в город подались, а там тоже не сахар. Хлеб по карточкам, да разве его хлебом можно назвать? В русской печке испечёшь – аромат по всему дому, тает во рту. А этот полежит полдня и уже прокис. Хоть собаке отдавай…

– У нас тоже многие сбежали, но голода особо не было. Всё-таки гай кругом, запаслись, кто чем сумел, грибами-ягодами, кое-как зиму пережили. Да и не весь урожай побило: то зерно, что батюшка окропил, его мороз не тронул, вызрело. Люди поначалу-то не верили, а потом вспомнили, что за балкой в последнюю очередь сеять стали, когда Пашку уже забрали.

Потому и не дал народ в селе церковь разорить. Хотя это была капля в море, даже не четверть, а десятина от плана. Так что людям всё равно ничегошеньки не досталось.

– Как же церковь-то удалось отстоять? Неужто районное начальство в Бога поверило?

– Щас, поверило! – с иронией произнесла Надежда. – Приказали сначала закрыть, а потом приехали уполномоченные, чтобы описать церковное имущество. А староста наша, тётка Алевтина, даже не подпустила их к храму. Встала посеред дороги: «Убьёте, – говорит, – тогда всё ваше будет. А ключей вам не дам».

Ну, они туда-сюда, а она ни в какую! Двери у церкви массивные, металлические, замки пудовые, на окнах решётки. Ломать неохота, решили подождать, может она наутро подобреет.

Ребята молодые, неопытные, проблем не захотели. Пошли они к Нюрке Булановой переночевать, тётка Алевтина им самогонки принесла, закуски домашней, к Нюрке ещё сестра с подругой её притащились. Им что – всё как с гуся вода, был бы самец. Ну, и растянулось веселье на неделю. Пока за ними гонца из района не прислали.

– И что, им так всё с рук и сошло? – усомнился Алексей.

– Видимо. Время же было горячее, уборочная страда, особо некогда было разбираться.

Но на следующий год опять прислали. Причём всё тех же. Сами, небось, напросились. И опять всё сызнова, как в кинематографе. Тётка Алевтина снова на дыбы. Вакханалия повторилась, опять неделю забавлялись и ни с чем уехали. И так пока война не началась. Тут уж не до церкви стало. А вскоре к нам фронт докатился, а как немцы пришли, тогда и храм открыли.