Текст книги "Планета Афон. ΑΓΙΟN ΟΡΟΣ"

– А ты обжигался? – Василий удивлённо взглянул на него.

– Знамо дело, иначе бы говорить не стал. Дядька мой по наивности своей таким макаром на кичу загремел, да так и сгинул, похоже. Во всяком случае, от него до сих пор вестей нет.

Казалось бы, святое дело, причаститься захотел. Чистосердечно покаялся в своих грехах, а священник-то оборотнем оказался, стукач-гепеушник. Вот и состряпал на него донос.

Никому нынче верить нельзя. Только если кто повязан шкурным интересом, а иначе продаст. Во всяком случае, при малейшей опасности или из корысти, даже пустяковой.

– А как жить тогда, если никому не верить? – Василий был категорически не согласен.

– Как жить спрашиваешь? Ну, вот я́ тебе верю, ты мне тоже. Жене своей верю, аще убо пережили мы с ней и хлебнули столько, но она не скурвилась. Всё вынесла, такая не предаст.

– Против истины не попрёшь! И всё же противно та́к жить. Уж лучше в монастырь.

Друзья постояли молча, будто чего-то ожидая. И дождались.

Со стороны села послышался рёв мотора, Василий снова «вооружил» глаз и увидел, как двое на мотоцикле остановились возле храма и вошли в него.

У одного из них Василий заметил на рукаве полицейскую повязку. Другой же, с характерной бандитской рожей, был тоже с оружием, но без каких-либо отличий. Судя по походке, он был блатным авторитетом, но война заставила его «сменить окрас».

Василий отпустил несколько непереводимых идиоматических выражений, потом сел возле сосны, облокотившись на неё спиной, и стал ждать, не отрывая глаз от бинокля.

«Зачем они пожаловали в храм Божий? Может, конечно, поставить свечку или благословение взять у батюшки. Тогда почему вошли в церковь, не перекрестившись и даже не сняв головных уборов? Православные та́к не поступят никогда! Тогда что они забыли в храме?

Грабить им тоже смысла нет – большевики наверняка уже всё разграбили. Тогда зачем? Неужели всё-таки Алексей прав и священник является фашистским агентом?» От такой мысли Василия даже передёрнуло, но друг его в этот момент предался дремоте и ничего не заметил.

Фашистские прихвостни пребывали в церкви где-то с четверть часа, хотя Василий мог и ошибиться – до того медленно тянулось время. Когда эти двое снова показались на паперти и снова с покрытыми головами, ему всё стало понятно.

«Да уж, никакие они не православные, видно приезжали по делу. А что если фашисты обнаружили, что двое сбежали? Пришли утром похоронить убиенных и наткнулись на след, а? Трава-то примята свежо, а кое-где даже выдернута с корнем. Пустили собак по следу, да и выследили их до речки? Дальше-то, конечно, следы теряются, но вычислить направление не составит труда, поэтому и ищут их в этом селе».

Такой расклад исключать было нельзя, и Василий вновь напряг мозг, соображая, ажбы такое можно предпринять в их положении. Но с фатальной неизбежностью «приходил на копчик». Выхода не было, упование было только Бога.

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй мя грешнаго! – молитва вновь и вновь вылетала из уст Василия, а взгляд помимо воли был устремлён на Небо. Мысли же его сплетались в безформенный клубок, а потом снова возвращались в реальность.

«Как быть? Может зря они с Алексеем проделали весь этот фокус? Может быть, следовало покориться судьбе и пребывать сейчас уже в горнем мiре? Нет! Нет и ещё раз нет!

Жизнь – дар Божий, и разбрасываться ей, не дано право никому. Нужно бороться за жизнь до последнего, не нарушая, впрочем, Божиих заповедей.

Ну и что бы нас сейчас закопали там, в неизвестном селе, в волчьей яме? Кому мы там нужны? Нет! Мы должны жить, ради тех безвинно убиенных, жить за них за всех!

Впрочем, почему безвинно? Разве большинство из них не отреклись от Бога? Разве жили всегда по заповедям? Только Всевышний имеет право судить, виновен человек или нет.

Вот лес, стоит неприступной стеной, сосны-великаны и дубы-исполины кажутся могучими и несокрушимыми. Но заведись язва, поразит их гниль – с виду будут как бы такими же непорочными. А подуй ураган! Повалит на землю, разметает как солому. И нет леса!

Так и с человеком. Если живёт без веры, то поселится гниль в душе́: вроде бы он тот же, а испытай его жаждой, таки продаст душу за стакан пива. И чем тогда он лучше Иуды Искариота? «Азъ же рех во изступлении моем: всяк человек ложь!» [Пс.115; 3].

Василий почему-то вдруг вспомнил Антонину. Как же он любил её! Мог всю ночь просидеть под её окнами, готов был за её честь схлестнуться с любым парнем и даже мужика не побоялся бы. Но что он, недоучка, мог противопоставить Степану? Герой, орденоносец, образованный, статный! Тонька об нём только и говорила, только и бредила. Как увидит его на улице, так сразу вся покроется румянцем и глаза спрячет. Они-то врать не умеют…

«А разве Степан любил её? Просто знал, что никто на селе не может сравниться с ним. Но Тонька-то о чём думала? Скорее всего, ни о чём, плыла по течению, вот и получила. С виду, вроде бы, образцовая семья, а на поверку гниль внутри оказалась. Подул ураган, и нет семьи!

Так же и с государствами. Казалось бы, какие великие империи знает история! Степан рассказывал и о Византии, о Македонии, о Спарте, Вавилоне, да мало ли их было? И где они все? Выродились! Иссякла вера – гниль завелась, и рухнули одна за другой!

Да что далеко за примерами ходить? Взять хоть ту же Россию. Мыслимое ли дело, чтобы полтора столетия назад русский мужик продался наполеоновским супостатам за бутылку пива? Да я скорее язык свой откушу и съем, чем поверю в это!

А ныне что творится? Четверть века, как большевики власть захватили, и где держава? Понастроили заводов в сталинские пятилетки, понаделали оружия, а в душах-то погань! Подул ураган, и оружие по своим стрелять начало. Вот и весь союз нерушимый!

Если не повернётся русский народ лицом к Богу – не быть России! Так же как Византия или Великая Французская империя в преисподней окажется. Друг друга перестреляем, а немец по трупам голыми руками нас возьмёт. Господи, спаси нас грешных!»

– О чём это ты, – удивлённо спросил Алексей. Василий даже не заметил, как начал говорить вслух и разбудил спящего.

– Да всё о том же, о ВЕРЕ. Вот мы с тобой: ну, даже если доберёмся до своих, даже если простят нас, снова дадут оружие, снова пошлют на бойню. А толку-то?

Если те, кто сегодня рядом с тобой воюет, а завтра переметнётся к врагам за бутылку пива или за пачку сигарет и будет стрелять в тебя? Так за что же мы будем кровь проливать?

– Тогда что же ты предлагаешь? Если от немцев сбежали, а к своим не вернёмся, что ж тогда остаётся, повеситься что ли или застрелиться? Я тебя правильно понял?

– Нет, Лёха, не правильно. Сначала ВЕРУ народу вернуть надо! Без веры народ – стадо! Стая волков перегрызёт его за шесть секунд, даже промычать не успеют. Вот и мы перестали быть народом, потеряв веру! Мы – стадо! И участь наша предрешена, воюй – не воюй.

– Ну, так ты конкретно так и не сказал: чего же ты сам-то предлагаешь?

– Чего? А как встречу первый монастырь на пути, в нём и останусь. Буду молиться за весь русский народ, за всех людей, чтобы вновь они ВЕРУ обрели. Тогда никакой враг Россию не покорит, никакая Великая армия нам не страшна будет, – сказал Василий, как отрезал.

– То есть ты хочешь как Тонька твоя, от мiра отречься? – снова ухмыльнулся Алексей.

– Нет, Лёша. Это мiръ от меня уже отрёкся, я лишь хочу исполнить Божию волю.

Алексей ничего не ответил. Но решил, что, по-видимому, Василий прав. Разве это священная война, если за последние дни они видели столько смертей, при этом немцы не сделали ни единого выстрела! Ведь и Василий чуть не погиб от родной пули!

А все его, Алексея, родственники? Не в фашистском же плену томились они лишь за то, что были справными хозяевами своей земли. Разве от немцев получил дядя Андрей «десять лет без права переписки» лишь за то, что исповедал пред Господом свои грехи?

И всё же у него, у Алексея, своя стезя. Нет уж! Сначала надо, во что бы то ни стало, увидеться с родными, а там как Бог управит. На всё воля Божия! Так было, так есть и так будет!

* * *

Исповедь, как всегда, проходила в главном соборе в честь целителя Пантелеимона, хотя он был на реставрации. В ночном полумраке трудно было что-либо разглядеть, да и особо разглядывать желания не было. Храм как храм, не сказать, чтобы огромный, расписанный фресками отнюдь не мастерами Возрождения, однако, людьми глубоко верующими.

Было ощущение, что от фресок исходит тепло, какая-то божественная энергия. Огромное паникадило, окружённое ещё более огромным хоросом висело настолько низко, что, пожалуй, любой баскетболист, протянув руку, сумеет достать до него. Впрочем, этому есть объяснение.

В афонских обителях до сей поры используется исключительно свечное освещение. Электричество применяется лишь в жилых и производственных помещениях. Поэтому свечи паникадила во время службы зажигают при помощи длинного металлического шеста прямо с пола.

Исповедовались в крохотных притворах по обе стороны алтаря. Исповедовали три священника, однако подолгу, основательно. Именно исповедовали, поскольку, если даже трапезарь подобно «духовному рентгену» видел меня насквозь, то уж для аввы и подавно все мои грехи, как явные, так и забытые, были наяву, как товар в сувенирной лавке.

Ведь что такое святость? Это присутствие Бога в человеке! А Богу известно всё, Он только ждёт покаяния в содеянном, больше ничего. Вот и авва М – й, по очереди выслушивая исповедников, ждал полного признания своих грехов и чистосердечного раскаяния.

Он был сосредоточенно молчалив, лишь изредка «подсказывая» очередному исповеднику «забытый» им грех, но чаще просто улыбался и, глядя в глаза собеседнику, как бы пронизывая его насквозь, произносил неизменное: «Это всё?»

После этого грешник не мог не вынуть из самого сокровенного уголка памяти затаённый проступок и не посвятить в него о. М – я. И так до тех пор, пока все «авгиевы конюшни» покрытого паутиной страстей сердца паломника не очищалось от греховной коросты и не начинало впитывать аромат Божественной благодати.

Вот уже прошёл час, второй, а очередь моя всё ещё не подошла. Уже засветились свечи огромного паникадила и хороса, и экклесиарх начал их раскачивать по кругу.

Мириады огней, вращаясь в противофазе, создавали тот неповторимый ореол божественного сияния, при котором лица святых на фресках как бы оживали, фигуры как бы приходили в движение. Это было даже не чудо – нечто невообразимое! Такого мне не доводилось видеть ни в одном российском храме, ни в одном монастыре.

Фантасмагория длилась достаточно долго, и как-то незаметно подошла моя очередь. Сложив руки на груди и попросив прощения у братии, азъ многогрешный шагнул за порог и… потерял дар речи. Опустившись на колени, я смотрел в глаза аввы и не мог вымолвить ни слова!

Примерно через минуту старец улыбнулся и по-отечески спросил: «Помнишь, о чём говорится в четвёртой заповеди?»

Вопрос был до того неожиданный, что меня будто прорвало. Подобно тому, как в трюм корабля, невзначай налетевшего на риф, с шумом начинает проникать морская стихия, я начал перечислять свои грехи с таким упоением, будто читал заключительный монолог Чацкого перед приёмной комиссией театрального института.

Авва слушал, не перебивая, а когда меня потянуло порасспросить его о том, можно ли…, он отвечал мягко и лаконично: «Ну, ты же знаешь!» И означать это могло лишь одно: Бог не требует от нас того, чего мы не в состоянии совершить, а лишь то, что нам по силам. Как нельзя требовать от земли урожая, если не посеяно.

Для человека очень важно осознавать собственную немощь и быть искренним в отношениях с Богом. Но очень часто мы прибегаем ко греху самооправдания, хотя знаем, что Адам и Ева утратили Рай не потому, что согрешили, а потому, что стали оправдываться.

Паисий Афонский утверждал, что тот, кто постоянно оправдывается, имеет своим старцем демона. А ему многое было открыто Господом, поэтому не верить старцу нет оснований.

Нет греха, который Господь по милосердию Своему не смог бы простить. Есть грехи, в которых человек по неразумию своему никогда не раскается. Посему гордыня – грех самый тяжкий, мать всех пороков. Гордый человек никогда не признается в своём заблуждении, всегда будет с пеной у рта доказывать свою правоту, не осознавая, что это путь к погибели.

Авва М – й продолжал увлечённо отвечать на мои вопросы, видимо решив, что прежде чем искренне покаяться в своём грехе, человек должен его искренне осознать. А для этого нет ничего лучше духовной беседы. Потому что, даже искренне осознав, человек не избавится от порока, если по немощи или нерадению будет опять и опять впадать в этот грех.

Есть даже люди, которые кичатся своими грехами, и это, конечно, зазор ещё больший. А если человек смiренно сознаёт свой грех, пытается изо всех сил бороться с ним, то Всемилостивый Господь по милосердию и человеколюбию Своему избавляет его от этого порока.

Под конец беседы мы затронули вопрос о том, где лучше спасаться: в мiру или в монастыре? Ответ старца был не нов, и в то же время неожиданным.

У христианина в жизни два пути ко спасению – брак и монашество. Оба пути ведут к Богу, вопрос лишь в том, к чему человек больше склонен. Кому больше по душе жизнь в браке, не должен идти в монашество, а кто создан для монашества, тот не должен жениться.

Везде свои искушения. Бывали случаи, когда и в мiру, живя в безбрачии, люди угождали Богу, но это скорее исключение из правил. В мiру море соблазнов и устоять крайне сложно.

Тем более, когда окружающие тебя люди, видя твою добродетель и тем самым в сравнении с тобой ощущая свою греховность, начинают строить козни, а то и откровенно гнобить. «Блаженны вы, когда будут всячески поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня» [Мф. 5;11]. Поэтому, как говорил преподобный Паисий Святогорец, «самые счастливые люди на земле те, кто умерли по пути из Афин на Афон».

Глава X
«Чудо – дело рук Господних»

Одного местного священника видели в компании некоей привлекательной особы не слишком тяжёлого поведения, в том числе и в общественных местах. Это вызывало большое недовольство у прихожан. И об этом тотчас донесли епископу.

И вот, вызывает владыка иерея к себе на крупный разговор. Когда епископ закончил разнос, священник сказал:

– Ваше святейшество! Я всегда считал, что лучше говорить с хорошенькой женщиной с мыслями о Боге, чем общаться с Богом с мыслями о хорошенькой женщине.

* * *

Алексей, вспомнив о трофейном «подарке», достал сигареты и закурил. Нужно было как-то успокоиться, чтобы принять правильное решение. В село идти нельзя, это даже не обсуждается, а чтобы добраться до П – о, необходимо было проделать долгий путь по открытой местности. Если их ищут, то запросто могут засечь с самолёта, даже если они пойдут в обход села.

Можно, конечно, дождаться ночи, но это потеря времени, а силы и так на исходе, да и съестных припасов у них не осталось. Чтобы подстрелить какую-нибудь дичь, – об этом и думать нельзя, сразу себя выдадим. Вздремнуть до темноты – тоже выход, ажбы накопить сил, однако какой-нибудь случайный гуляка мог их увидеть и засветить.

И тут Алексею пришло на память, что до войны его любимым занятием было вырезать ложки. Настолько искусно у него это получалось, что даже удавалось «расплачиваться» ими на рынке за фрукты-овощи. Потом их расписывали, продавали, но Алексея это уже не заботило. Хотя частенько, приходя в гости, он узнавал свои ложки, но виду не подавал.

Он умел даже играть на ложках, причём так ловко, что мог бы и концерты давать. Но делал это только в семейном кругу или для друзей – был абсолютный безсребренник.

Чтобы как-то занять время и руки, Алексей достал нож, без труда срубил небольшую липку и начал вырезать ложку. Василий с лёгкой усмешкой наблюдал за его манипуляциями, аще убо не мог взять в толк, зачем ему это нужно. Если Господь и пошлёт трапезу, то уж ложки-то наверняка найдутся. А землю есть можно и руками.

Но Алексею было безразлично настроение друга, просто торчать без дела было невыносимо, а ничего более достойного придумать он не мог. Василий тоже, чтобы не сидеть дуриком, достал из кобуры «Вальтер» и начал чистить его. Воронёная сталь и так блестела на солнце как зеркало, но и у него другого занятия под рукой не оказалось.

С полчаса друзья провели «не покладая рук», меж тем напрочь забыв о молитве Богу. Но Господь долготерпелив и многомилостив, поэтому решил напомнить им, что забывать негоже.

Сухая листва неожиданно зашелестела, и бойцы вмиг притихли и затаились. Кто бы это мог быть? Змея или млекопитающее? А может быть селянин по-грибы ходил? Любая встреча им в данный момент была ни к чему.

Но всё оказалось гораздо прозаичнее. Из чащобы на опушку пробиралась косуля.

Василий, потомственный охотник, сразу сообразил, что дичь находится с подветренной стороны, стало быть, не чует опасности. Он быстро приложил палец к губам, так как Алексей сидел к ней спиной и не мог её видеть.

Косуля была примерно в тридцати шагах и медленно приближалась. Василию не составило бы никакого труда завалить её и на этом расстоянии, однако он всё же решил не рисковать и подпустить животное как можно ближе.

Алексей обернулся и тоже заметил лесную красавицу. Он был не чужд сентиментальности, поэтому при других обстоятельствах никогда бы не поднял руку на «таёжную балерину».

Но сейчас ему было не до жалости. В нём работал лишь инстинкт охотника, хотя инстинкт самосохранения вовремя образумил, что шум поднимать нельзя. Дичь требовалось завалить безшумно, и это Алексею было вполне по зубам.

До войны никто на селе лучше него не умел резать скотину. Если хотели сделать это быстро и качественно, то всегда обращались к нему.

Приведут, бывало, свинью, пудов эдак в двадцать, а то и больше. Алексей покормит её с ладошки, приголубит, потом причешет, так, что хрюшка сама ляжет и закроет глазки. В этот момент обухом по лбу и нож в самое сердце. Даже хрюкнуть не успеет, как становится ветчиной. Потом разделка, освежевание, ну, и конечно, не без вознаграждения! Закуска в доме не переводилась никогда. Впрочем, выпивка тоже.

И вот представился случай вновь проявить своё мастерство. Алексей сделал знак Василию, чтобы тот убрал пистолет. Лучше пусть они будут голодными, чем пленными или мёртвыми.

Он пополз по направлению огромной берёзы, росшей как раз где надо и закрывавшей их от глаз животного. Косуля тоже, не чуя опасности, приближалась к роковому месту.

Когда Алексей подполз к берёзе, дичь была в дюжине шагов. Он, облокотившись на ствол, привстал на колени, и в ту же секунду нож со свистом вонзился в шею животному.

Косуля повалилась на землю, задёргала ногами, но через пару секунд всё было кончено. Алексей с юношеской прытью преодолел расстояние, вытащил кинжал из шеи и воткнул прямо в сердце. Издав предсмертный хрип, косуля затихла, а кровь дымящейся струйкой продолжала сочиться.

Василий подошёл и в первое мгновение даже не знал что сказать. Придя в себя, он упал на колени и вознёс хвалу Всевышнему.

Пока он молился, товарищ его счёл полезным не разбазаривать время понапрасну и занялся мiрским попечением. Разделать и освежевать тушу для него было делом привычным. Уже через полчаса можно было вкушать свежую говядину в любом виде.

Но, даже умирая от голода, друзья не отважились есть сырое мясо и решили зажарить дичь на костре. Для чего углубились подальше в лес, и там с пользой провели время до темноты.

Примерно в полуверсте лениво пресмыкался ручеёк, что также они расценили как дар Божий. Развести костерок не составило большого труда, и вскоре дичь распространяла аромат по всему лесу. Это могло привлечь других лесных обитателей, но бойцам были страшны лишь те, кто на двух ногах, даже если и без оружия. Только от них можно было ждать опасности.

Косуля, конечно, не лось, однако съесть её за раз, даже двоим изголодавшимся мужчинам, было явно не под силу. К тому же неизвестно, сколько ещё времени предстоит им скитаться по Смоленщине и удастся ли раздобыть другое пропитание. Отсюда вывод: разбрасываться Божиим даром – тяжкий грех.

Друзья это хорошо понимали, поэтому сразу решили запастись провиантом впрок. В их положении единственной возможностью оставалось тонко порезать мясо и завялить его.

Что они и сделали. Тонкие ломти говядины Василий принялся коптить в дыму костра, Алексей тем временем нарезал прутьев, лыка, и стал мастерить средства транспортировки.

– Ты постарайся сотворить что-нибудь наподобие ранца, – вполне резонно посоветовал Василий, – а то в руках тащить будет неудобно и много сил отнимет.

– Ну да. Только корзины-то я плёл, а вот ранцы не пробовал, – Алексей картинно шмыгнул носом и сплюнул сквозь зубы.

– А ты включи воображение и вспомни, какие у немцев были.

– Я тебе что, художник? – с полуобидой-полуиронией ответил Алексей.

– Слышь, Лёха! Ты знаешь, что слово «художник» от слово «худо» произошло? На Руси на творцов искусства смотрели как на людей, занятых чем-то нехорошим, греховным.

В Европе их называли артистами, по-латыни «арт» – искусство, а у нас художниками, вкладывая в это слово откровенно бранный смысл, если верить Толковому словарю Владимира Даля. Там написано, что слово «художество» в народном употреблении обозначает «худое дело», «дурной поступок» и «вообще порок».

То есть термин «искусство» понимался как «искусити» – прельщать, обманывать, соблазнять. А также «искус» – грабёж, разбой, то есть занятие по дьявольскому искушению. И обучали этому делу «худых людей», сиречь из низших сословий.

– А ты из высшего будешь, культурный такой? – и он трижды сделал ха-ха через нос.

– Позвольте вам заметить, милостивый государь, что я бежал всякого общества. Кстати, слово культура происходит от слова «культ». Ты Гоголя читал?

– Читал. «Тараса Бульбу». А как раскулачили, так мне уже не до чтения стало.

– Нас тоже раскулачили, только я успел в гимназии проучиться, там нам словесность преподавали, я любил книжки читать. Так вот Гоголь в своих письмах друзьям указывал, что искусство – это сфера наиболее приближённая к искусу. То есть прельщению дьявольскому.

Вот иконы, как и свитки, писали монахи только по благословению. Они постились перед этим, молились, и им Господь открывал истину. А со времён Ивана Грозного уже начали сочинять всякую всячину, где невозможно отличить правду от вымысла.

– Я смотрю, тебя на поезию потянуло. Делом бы лучше занялся. Как стемнеет, в путь-дорогу нужно будет подаваться, – с чувством промолвил Алексей.

– Ты так говоришь, будто я бездельничаю. Вон уже полпуда навялил. Попробовать не желаете, милейший? – Василий протянул другу жарко дымящийся ломоть говядины.

– А что? Пора уж и о желудке подумать. Он всё-таки не казённый. Лучше думать о Боге на сытый желудок, чем о жратве на голодный.

– Золотые слова и вовремя сказаны, – подтвердил Василий.

Как известно, голод исправляет недостатки кулинарии, поэтому вяленое мясо даже без соли и специй показалась бойцам ангельским деликатесом.

Насытившись «от пуза» – меньше надо будет тащить, – друзья не забыли утолить жажду, аще убо фляжек у них не было и запастись водой на дорогу они не могли.

После трапезы Василий разжарил остальную говядину, Алексей соорудил второй ранец, причём заканчивали они уже в сумерках. Уложив добычу по саквояжам, бойцы присели на дорожку и, помолившись, не спеша тронулись в путь.

Выйдя на опушку леса уже почти в темноте, они выбрали ориентир, и в обход села пошли по скошенному лугу. При малейшей опасности друзья прятались в скирду, которых было на лугу с десяток, но тревога каждый раз оказывалась ложной.

Как совсем стемнело, точное направление им стала указывать луна. Лес был примерно в пятнадцати верстах, поэтому до рассвета они надеялись – даже при их немощи – достигнуть спасительного убежища.

Часа через три Алексею идти стало совсем невмоготу, и он попросил товарища сделать небольшой привал. Они уже отдалились от села на приличное расстояние, так что опасаться было нечего. Небольшой овраг послужил им убежищем, а ручеёк на дне яруча – источником вдохновения. Да и подкрепиться бы уже не мешало, а заодно и ношу облегчить.

Но Алексею паче чаяния хотелось закурить. На ходу было опасно, лишний повод привлечь внимание, к тому же зачем насиловать дыхалку? Здесь же можно оттянуться по полной. Да и сигареты подходили к концу, нужно было экономить.

Василию сие занятие было чуждо. Его духовник в Боровском монастыре поведал ему, что курение табака – это каждение дьяволу. После такого наставления ему даже одна мысль отравиться никотином была поперёк нутра. Он пытался и других убедить отказаться от пагубной привычки, но без веры в Бога это, как правило, к успеху не приводило.

Алексей сделал последнюю затяжку, с видимым сожалением загасил окурок, и можно было приступать к трапезе. На разговоры уже не тянуло, – зачем переливать из пустого в порожнее? К тому же голоса в ночном эфире слышны за версту, лишний раз рисковать не за чем.

Ночь была тихая, звёздная, ничто не нарушало гармонию Божьего мiра, ничто не напоминало о войне, кроме страха потерять голову. Но разве только во время войны поселился в людях этот страх? За каких-то три месяца человеки не в силах переродиться в приматов. Как минимум должно смениться поколение, из которого выхолостили страх Божий, зато привили страх изветов друг на друга, ночных арестов, лагерей. Этот страх поселился в советских людях на генном уровне, война по сути ничего не добавила.

Птицы, чтобы улететь в жаркие страны на зимовку, собираются в стаи. Даже им инстинкт подсказывает, что только вместе они смогут выжить. Волки, и те живут прайдами, потому что так легче охотиться и добывать пищу. Ну почему же люди не могут понять прописных истин?

Сколько раз Господь попускал нашествия иноплеменников, когда шла междоусобная брань. И вот опять иноплеменники-супостаты устанавливают «новый порядок», потому что «низы не хотят жить по-старому», а «верхи» так и не научились по-новому управлять империей.

Два тысячелетия назад «подавляющим большинством голосов» распяли Спасителя. Аналогично в семнадцатом году благодаря «демократическому централизму» народ остался без царя в голове. «Жить стало лучше, жить стало веселей». И за два десятилетия народ превратился в стадо. У кого кнут в руках, тот и пастух.

А что будет через пятьдесят, сто лет? Даже если мы победим немца, кто придёт нам на смену? Два с половиной тысячелетия назад в праздник Пурим вырезали генофонд Персидской империи. И через сто лет войска Александра Македонского раздавили Персию одним мизинцем. Неужели и Российскую империю ждёт та же участь? И ведь ждёт, если не вернём народу ВЕРУ православную! А может быть и более печальная участь русский народ ожидает…

* * *

Исповедь продолжалась уже более получаса, но авва М – й не спешил со мной расстаться, полагая, что «авгиевы конюшни» моих грехов ещё не вычищены должным образом.

Но и память человеческая имеет свои границы, поэтому припомнить сразу такой ворох грехов мне многогрешному было явно не под силу. Старец, понятное дело, видел их все божественным своим зрением, только не торопился подсказывать, хотел дать мне возможность самому вспомнить и покаяться.

Когда что-то не вспоминается, люди обычно поднимают глаза к небу, видимо так легче напрягать мозг. Автор этих строк не стал противопоставлять себя всему человечеству и также упёр свой взгляд в потолок.

Паникадило и хорос по-прежнему вращались в противофазе, а лики святых угодников Божиих так же оставались как бы живыми. Только сейчас они будто бы посмеивались надо мной недостойным, укоряли меня в лукавстве, и уста их, казалось мне, перечисляют все мои прегрешения вольные и невольные.

Фантастика! ВПСлуга смотрел, как заворожённый на лики святых и не понимал, почему же в наших храмах такого не бывает? Ведь и Дивеево, и Киево-Печерская лавра также являются Уделами Пресвятой Богородицы, но такого там не наблюдается.

Бывают чудеса, мне даже рассказывали о чудесном видении в день рождества игуменьи Серафимо-Дивеевского монастыря матушки Сергии. Будто бы на звёздном небе высветился лик Пречистой Девы! Видение продолжалось более часа, когда сестры, паломники и просто гости монастыря совершали крестный ход по Серафимовой канавке.

Некоторые успели даже сфотографировать это чудо. Но самое интересное, что неверующие пытались дознаться, как смогли сотворить такое голографическое видеошоу? Прости их, Господи, безумное племя! Аминь: когда Ты хочешь наказать человека, то лишаешь его разума.

Опять азъ многогрешный ушёл в воспоминания, а вот грехов своих вспомнить никак не мог. Задорные искорки в прозорливых очах старца, несмотря на строгое и непроницаемое выражение лица, вещали о том, что завтра мне непременно опять захочется прийти на исповедь, и тогда я уже точно вспомню обо всех своих прегрешениях. А сегодня у меня и так свалился многотонный груз с души, и этот сонм грехов можно смыть Пречистой Кровью.

Авва покрыл мою голову епитрахилью, прочитал разрешительную молитву и перекрестил. По той лёгкости, с которой мне удалось привести себя в вертикальное положение, действительно можно было определить тяжесть всего содеянного мной, и прощённого мне Господом.

Всенощная уже давно началась, и ВПС направил путь свой в Покровский собор. Не забыв приложиться к иконам Пречистой Девы и Силуана Афонского, азъ есмъ неслышно вошёл в храм и решил не занимать стасидию, а выстоять службу на своих двоих. Неужто мне-то не осилить каких-то пять-шесть часов? Да на одной левой!

Последователей у меня нашлось немного, но всё же нашлись.

Службы на Афоне проходят по особому чину, во всяком случае, мне так показалось. Потому что ряд кафизм читались по-гречески, в России I’m такого не встречал. Или просто редко хожу на службы? Скорее всего! Вот в чём покаяться забыл!..

Чтение тропарей сменялось песнопениями; кажется, вроде бы даже читался акафист Великомученику и Победоносцу Георгию, его же память ныне совершали. И чем дольше продолжалась служба, тем всё явственнее ощущал, что после поясных поклонов всё более и более мне неохота возвращаться в исходное положение.

К концу третьего часа позвоночник уже ломило так, будто азъ горделивый втащил сизифов камень на вершину Святой Горы. Но капитулировать мне не позволял Заратустра, поэтому, несмотря на усиливающуюся с каждой минутой боль, продолжал доказывать Всевышнему…

Но при очередном поклоне разогнуться было уже невмоготу, и со словами (про себя) «лучше сидя думать о Боге, чем стоя о позвоночнике», выказав изнеможение и бессилие, занял-таки пустующую стасидию.