Текст книги "Планета Афон. ΑΓΙΟN ΟΡΟΣ"

Что особенно поразило меня в Свято-Пантелеимоновом монастыре, так это отношение мiрян ко священству или просто к монахам. Встречаясь с ними, паломники уважительно замолкали, почтительно кланялись и продолжали свой путь.

И сразу вспомнилось, как ведут себя в подобных случаях наши «сестры во Христе». Как свора борзых на медведя, набрасываются они на батюшку в надежде получить «благодать».

Но что можно требовать от них? Воспитанные в советское время, по молодости они так же кидались, когда им «выбрасывали» колбасу или импортные шмотки. С годами мiровоззрение поменялось, мiрские страсти отошли на второй план, но инстинкты-то неистребимы.

Им по-прежнему кажется, что Благодать иногда «выбрасывают» и нужно вовремя подсуетиться, чтобы урвать побольше. Жалкое племя! Благодать получают от Бога! Равно как если хочешь получить прибавку к жалованию, разве к кассиру обращаться потребно? Всё, что тебе полагается, даёт шеф, а не кассир. Ажбы получить Благодать, нужно прийти в храм Божий, и получишь всё, что тебе даровано Всевышним. Ни больше, ни меньше! И где же вы, пастыри, призванные «пасти словесное своё стадо», разъяснять электорату его «права и обязанности»?

Видимо «Закон Божий» у этих горе-пастырей где-то на заднем плане. Прежде всего они ратуют о том, как бы потешить собственную гордыню и извлечь доход. Забывая при этом, что двум богам служить невозможно. Здесь же, на Святой Горе, где власть денег равна нулю, никому даже в голову не придёт размениваться на «тридцать сребреников». Вот и разгадка!

Повечерие служилось в Покровском храме, поэтому необходимо было подняться в четвёртый этаж. Во второй вела по улице металлическая лестница, а дальше путь лежал через братский корпус. Ничем особенным он не выделялся: «всё вровень, скромно так, система коридорная, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Но иноков данной обители сей факт нисколько не смущает. Не за тем они подвизаются на Святой Горе, чтобы искать комфорта – от этого они чаще всего и убегают из мiра. Они знают, что получат его там, в Царствии Небесном. Во всяком случае, все они в это свято верят и надеются на милосердие Божие.

Но ажбы стяжать его, необходимо быть милосердным здесь, на земле, а это труднее всего. Можно сколь угодно поститься, молиться, просвещать свой разум, но ум-то в сердце! Сделать своё сердце умным, сиречь добрым, – вот задачка не для слабовольных. Однако афонские старцы справились с этой, казалось бы, непосильной задачей. А ведь когда-то и они были иноками, молодыми и горячими, но одно в них было непоколебимо: ВЕРА!

Без твёрдой веры во Христа здесь, на этой священной земле долго не задержится никто. Аще убо лукавый проявляет здесь особую ярость, сама атмосфера этой планеты для него как озон для болезнетворных бактерий. А это всегда вызывает усиленное противодействие.

Пройдя три пролёта по сварным металлическим ступенькам, ВПС переместился внутрь второго этажа, где на северной стене промежуточной площадки было изображение преподобного Силуана Афонского в виде фрески. Все, входящие в храм, обязательно прикладывались к настенному образу. Причём старались приложиться именно к правой руке, как бы под благословение. О преподобном старце Силуане, которому явился Сам Господь наш, Иисус Христос, рассказ впереди, поэтому продолжим путь в Покровский храм.

На площадке третьего этажа все паломники также прикладывались к образу Пречистой Девы, после чего продолжали восхождение. Дойдя до «вершины», с балкона открывался чудный вид на внутренний двор монастыря на фоне Святой Горы и безбрежной водной глади.

Островерхие «свечи» кипарисов, широколиственные пальмы, величественные сосны обрамляли купола и кресты, а также узорчатые крыши монастырских строений. Покрытые реликтовым лесом склоны Святой Горы напоминали гигантское одеяло сказочного исполина.

Вершина же, утонувшая в пелене облаков, создавала впечатление покрытого саваном лица почившего монаха, как бы напоминая в очередной раз, что все мы лишь гости в этом мiре.

Покровский храм по своей архитектуре не похож ни на один из доселе посещаемых мной. Он состоит из двух пределов, или, выражаясь «готическим языком», нефов: широкого Покровского и, слева, более узкого Александра Невского, разделённых рядом колонн, увешанных иконами, под которыми сплошной ряд стасидий. Иконы висят и по стенам храма, также пребывают в напольных киотах, стоящих как бы «колодой» вдоль южной стены, и чем-то напоминающих рекламные щиты бутиков и универмагов. Справа в алтарной части придела Александра Невского расположен ковчежец с мощами святых.

Вереница паломников неторопливо двигалась против солнца. Все чинно переходили от одной иконы к другой, при этом, не создавая ни толчеи, ни «заторов», как это бывает сплошь и рядом в российских храмах, когда у шибко нетерпеливой бабули «вскочит» неотложный вопрос к священнослужителю. Ведь разрешить её сомнения по поводу того, «а правда, что у неё одно ухо левое, а другое правое», может только батюшка, остальные для неё не авторитет.

И ей наплевать, что у сотен человек, пришедших на службу, могут быть неотложные дела, что у них семьи, дети или другие проблемы. Ей лень дождаться окончания и после службы подойти к священнику; ведь она уверена, что Земля вращается для неё одной. Жалкое племя!

Впрочем, не нам её судить: она воспитывалась в советской стране, и заповедь «возлюби ближнего своего аки самое себя», по всем вероятиям, не сочли нужным ей преподать.

На центральном аналое придела Покрова Пресвятой Богородицы лежала икона святого великомученика и Победоносца Георгия, «его же память ныне совершали». Паломники, совершив «круг почёта», поочерёдно прикладывались к праздничной иконе, а потом неспешно расходились по стасидиям. Службы на Афоне, в особенности праздничные, весьма и весьма продолжительные, поэтому выстоять их порой не под силу даже молодым и крепким монахам, не говоря уже о старцах или непривычных к таковым службам гостям Святого Удела.

Отдав должное всем святыням, азъ недостойный приблизился, наконец, к праздничной иконе, и на пару мгновений задержался возле неё, вглядываясь в лик святого великомученика.

На меня как бы снова обрушился «девятый вал» нахлынувших воспоминаний и мiрских попечений. Нет, не то! Скорее это была сердечная боль, нестерпимая боль утраты. Чего, спросите вы? И будете абсолютно правы. Это сложно объяснить, но всё же попытаюсь: утраты ангела-хранителя, Небесного Покровителя, если так можно выразиться.

Поступи моя семья по всем православным канонам, зваться бы мне сейчас Юрием, и святой Георгий Победоносец был бы моим Небесным покровителем. Но история не знает сослагательного наклонения. Батя мой, пройдя через ад Ржевской мясорубки, и только чудом оставшись в живых, встал насмерть паче нежели там, подо Ржевом: скорее бы согласился назвать сына Шариком или Мурзиком, чем допустить, чтобы его сын был тёзкой «четырежды палача».

Глава VII
«Устав – закон!»

«Беда, коль пироги начнёт печи сапожник, а сапоги тачать пирожник».

Алексей хоть и проучился всего ничего – октябрьский переворот прервал образование, – но книги читать любил, и кто такой Иван Андреевич Крылов знал не понаслышке. И уважал. Во всяком случае, не за своё дело не брался никогда, а то, за что брался, всегда делал на совесть. За это его всегда уважали и родные, и односельчане, и однополчане.

…Земля, казалось, уходила из-под ног. А если быть досконально точным, то из-под копыт.

Лихая кавалерийская атака, по мнению штабного начальства, должна была принести, наконец, желаемый успех. Несжатая рожь была вытоптана десятками тысяч солдатских сапог до основания. А сотни убитых солдат направо и налево свидетельствовали о том, что лучше бы они её не топтали. Однако сзади в спину смотрели пулемёты заградотрядов, и рассуждать было смерти подобно. Сколько таких бесплодных атак захлебнулось за последние дни, подсчитать было невозможно. До стольких Алексей в начальной школе считать не научился.

Немцы же, закопав свои танки по самую башню, расстреливали цепи наступавших в упор, не неся при этом никаких потерь. Сколько ни пытались наши гаубицы «выкурить» противника с занимаемых рубежей – всё было тщетно.

А чтобы сменить тактику, отказавшись от лобовых атак, не приносящих ничего, кроме огромных потерь личного состава, нужно было иметь не только высшее военное образование, но и хотя бы среднее соображение и начальное воспитание.

Однако тот, кому Ставкой было поручено возглавить Западный фронт, был чуть грамотнее Алексея: имел в своём активе лишь образования три класса да знание правил штыкового боя в объёме унтер-офицерских курсов. Зато твердолобого упрямства и жестокости в нём умещалось «на всю Ивановскую», о чём наглядно свидетельствовало его маниакальное упорство, с которым он гнал всё новые полки и дивизии навстречу гибели.

Сам когда-то кавалерист, будущий маршал, видимо, ждал от лихой кавалерийской атаки только победного результата. Без победы можно было не возвращаться – отступавших ждала или пуля, или дисбат, что означало тоже смерть, только медленную.

«Тебя как, сразу кончить, или желаешь помучиться?» – так, кажется, спросил рыжий унтер красноармейца Сухова. Лысый унтер, который дорвался до генеральских погон, таких вопросов не задавал – сразу ставил «к стенке». Редко кому «посчастливилось» попасть в дисбат и отсрочить смерть на несколько дней, но зато «пасть смертью храбрых».

Человек предполагает, а Бог располагает. Подпустив конармейцев поближе, немцы ударили залпом изо всех орудий. Ураганный пулемётный огонь буквально скосил первые ряды, задние в пылу атаки наваливались на них, спотыкаясь об убитых и также попадая под пулемёт. Как тут не вспомнить известные Лермонтовские строки: «Смешались в кучу кони, люди…»

Пока задние сообразили, что атака захлебнулась, и нужно «уносить копыта», половина эскадрона уже была уничтожена. Алексей, с шашкой наголо, попытался остановить своего верного гнедого жеребца по кличке Храбрец, чтобы не оказаться посреди кучи-малы. Он резко рванул поводья, Храбрец встал на дыбы…

Дальнейшее рисовалось ему страшным сном. Солнце почему-то померкло, в ушах стоял невообразимый гул, а в ноге была нестерпимая боль. Потом почему-то лица родных, друзей, какие-то картины из потустороннего мiра… И, наконец, якая вспышка и вечная тьма.

Сколько времени прошло, Алексей не мог предположить даже приблизительно. Вроде бы всё также светило солнце, также шумел невдалеке осенний лес, кое-где уже тронутый золотом увяданья, но ещё достаточно зелёный. Вокруг была всё та же несжатая рожь, только теперь изрытая снарядными воронками и усеянная осколками. К мёртвым телам красноармейцев добавились ещё трупы лошадей, а кое-где лежали оторванные руки, ноги и даже головы.

Попытка чуть пошевелиться сразу же отозвалась нестерпимой болью, и на миг снова отключила сознание. Но нет худа без добра: Алексей тихо застонал, и это было подарком судьбы. По крайней мере, это дало ему возможность ещё почти четверть века топтать нашу грешную землю. Но за спасение иногда приходится расплачиваться сторицей.

– Лёха, очнись, да очнись же! Ты живой или нет? – Василий теребил его за плечо, пытаясь привести в чувство. Алексей разлепил веки, попытался произнести что-то, но вместо членораздельных звуков из уст его вылетало какое-то безсвязное бормотание.

– Да очнись же ты! Идти сможешь? – Василий пристально смотрел на него в упор.

Алексей наконец-то начал кое-что соображать. Он лежал на земле, в нескольких метрах от него зияла воронка. Храбрец, принявший на себя всю осколочную массу, лежал сверху бездыханный, придавив ему правую ногу. Алексей попытался её выдернуть, но резкая боль снова «отключила» его на короткое время.

Василий пришёл на помощь, снова привёл его в чувство, и попытался было вытащить из-под убитого коня. С третьей попытки ему это удалось. Правая нога у Алексея была вся в крови, под коленкой торчал осколок снаряда. Василий оторвал рукав нижней рубахи, насыпал на рану немного махорки, чтобы не началась гангрена, и ловко забинтовал.

– Ну что, сможешь идти? – вопрос был скорее риторический.

– Попробую, – Алексей попытался подняться, но гримаса нестерпимой боли была красноречивее всяких слов. Он опять присел на землю. Василий подхватил его под левую руку, и они, потихоньку ступая, побрели на восток.

Долго ли, коротко ли брели они до своих, но пулемётная очередь заставила их припасть к земле. Не было печали – Василия тоже зацепило, но уже «родная» пуля.

Он отпустил залп ненормативной лексики в адрес «жандармов войны», потому как больше ничего не оставалось. Красное пятно на гимнастёрке зловеще увеличивалось, резкая боль пронизала всё его естество по самые пятки, положение становилось критическим.

– Лёх, что делать-то будем? – Василий попытался остановить кровь и, частично ему это удалось. Рана была хоть и пустяковая, но потерю крови не восполнить.

– А что делать? Надо дождаться темноты, тогда есть шанс добраться до леса, а там уж что-нибудь придумаем. Голь, говорят, на выдумки хитра, не помирать же в чистом поле.

– Весёленькая перспектива! Эдак мы кровью изойдём до вечера-то.

– А у тебя есть другие соображения? Если только фрицам сдаться, но это без меня. У меня дома семья осталась. Каково им будет, если меня «врагом народа» запишут?

– А ты думаешь, ещё не записали? – ухмылка исказила лицо Василия паче боли.

– С чего бы? – Алексей недоуменно, даже ошалело посмотрел на товарища.

– А почему со всеми вместе не возвратились? Думаешь, разбираться будут? Нас уже в мертвецов, поди, записали, похоронка, небось, отправлена. А ты жив, оказывается. Непорядок! Сатрапы быстро исправят.

– Ты уж совсем, гляжу, спятил, – Алексей повертел у виска указательным пальцем.

– Я не спятил, Лёша, просто «подкован» на этот счёт хорошо. Сам подумай: если похоронка родным пришла, а ты вдруг жив, значит и у других сомнение возникнет: врут, мол, всё! И такая катавасия закрутится, надо им это? А так шлёпнут тебя, и дело с концом. Есть человек – есть проблема, нет тебя – и нет проблем. Или ты думаешь, что они Бога боятся? Они только товарища Сталина боятся. Да Жукова. А то ему проблем мало? Для него солдат, что тля навозная, он нас в упор не видит. Только о славе мечтает.

– Что-то ты разошёлся на него. Он что у тебя, невесту увёл? Оттого и холостой?

– Не он. Но я тоже калужский, и про него кое-что слышал от праведных людей.

– Ну, и что же ты про него слышал? – в голосе Алексея явно прозвучал сарказм.

– А то! Мы с мужиками, когда в Калугу ездили, завсегда через его родное село проезжали. Батю его знал, он сапожником мастерил. Никудышный, говорят, был, потому и обращались к нему лишь такие же пьянчуги, как и он сам. Платили копейки, да и те пропивал. Семья еле-еле концы с концами сводила, да и то благодаря матери. Устинья была бой-баба, подкову, говорят, согнуть могла. Тянула всё на себе. А Егора-то в Москву спровадили, учиться на скорняка что ли, или на шорника. Один хрен мастер из него не вышел, потому как не мужицких он кровей.

– А каких же? Басурманских что ли? – Алексей даже испугался слегка и выпучил глаза.

– А кто ж его знает? Отец-то его подкидыш был. Бабёнка, видимо, нагуляла от кого-то, да и снесла в приют. Тогда ещё крепостное право было, многие с барином переспят в надежде на лёгкую жизнь, а потом не знают, что с дитём делать. Ублюдков-то не крестили тогда. Барину эти блудницы сто лет не снились, у него таких целая дворня, а невестушку, поди, родители ему из егонного сословия присмотрели, на кой ляд сдалась ему лишняя обуза?

– Знаешь, люди сбрехнут от зависти – недорого возьмут, а ты слушай больше. Может она честная вдова, от нужды с дитём рассталась, а ты на неё клевещешь.

– А ты, Лёша, сам померкуй: захочет честная вдова с единственной памятью о своём муже расстаться? Своё единокровное дитё неизвестно кому отдать? Ты вот мужик, да и то бросил бы? А то баба! Разве бросит? – в словах Василия наглядно послышался резон.

– Да мы в чём мать родила, после коллективизации-то сбежали. Как эти голодранцы приехали, начали хлеб, скотину отбирать, всех моих дядек-тёток куда-то на Север услали, кого на Соловки, кого под Котлас. В доме правление устроили, первый ворюга председателем стал. Ох, как люто ненавидел он нас, что пашем от зари до зари, от того и хозяйство справное было. Нанимался к нам пару раз, слёзно просил, а работает пусть железный плуг. После него всё перепахивать приходилось, выгоняли, так он опять за старое, ну ворюга – он и есть ворюга.

А как революция произошла, так он комиссаром, говорят, заделался. Люди сказывали, лютовал – хуже волчары. Но его с бабой по пьянке застукали, позор вроде как всей дивизии, да заступники нашлись, в ГубЧК, вроде окопался.

Ну, а когда колхозы пошли, так его к нам в председатели и определили. Что уж там он наворочал, не знаю, только голод страшный разразился через год. Мне один наш, – он в Москве на завод устроился, мы с ним на рынке столкнулись, – много чего порассказал.

Так вот я с чего начал-то. Когда нам поведали добрые люди, что эти голозадые на собрании-то порешили, мы шапку в охапку, да и дёру. А то бы и меня вместе с родичами в места не столь отдалённые. Всё, что взять с собой смогли, так это хлеба на три дня, да икону чудотворную. Матушку-заступницу. Когда у деда холопы дом подожгли, так всё дотла выгорело, а икона эта стоит целёхонькая, только уголки немножко обуглились. Как лик от копоти отмыли, представляешь, даже не подпортился! Вот Прасковья эту икону с собой и взяла, да девок двоих, что выжили. Одной четыре года было, а другая ещё грудь сосала.

Пешком до станции трое суток добирались, там, у Паши родные жили, они нас уговаривали хоть Анечку грудную оставить им. Ведь в Божий Свет, как в копеечку, отправлялись. Так что же ты думаешь, отдала им Паша Анютку-то? Держи карман. От груди не отрывала, хотя и голодала, порой, по несколько дней. Вот она, – материнская любовь.

– Ну вот, сам видишь, каких кровей командующий наш ненаглядный, что б ему… Если его бабка дитя своё бросила, не пожалела, так он, думаешь, тебя пожалеет?

Мне односельчане его поведали про то, как он домой на побывку приезжал, какой там фурор был. Как же! Зелёным пацаном из села ещё на Германскую ушёл, потом в Гражданскую с Тухачевским, слыхал, на Тамбовщине мужицкое восстание подавлял. Долго не могли мужиков одолеть, даже газы применяли, те, которыми нас немцы ещё в Первую Германскую травили. Сколько крови невинной пролил – несть числа! – Василий от досады махнул рукой и замолчал.

– Знакомо. У нас в посёлке несколько семей жили, что с Тамбовщины тогда от карателей спаслись. Знал я одного, он, как и я, извозчиком работал, потом и сыновья его тоже по его стопам пошли. Младший только выучился, славный парнишка, прям с выпускного на фронт угодил. Виделись мы с ним на призывном, его вроде как на офицерские курсы направили, всё-таки десятилетку закончил…

– Ну вот, – перебил Василий, – а этот пёс поганый, с тремя классами образования, по трупам в генералы дорвался. Таких у нас лю-ю-юбят продвигать, кто солдатской кровушки по уши напился. Гляди ещё, после Сталина его место займёт.

– Слушай, как тебя ещё не шлёпнули или на Колыму не услали за такую крамолу?

– Заговоренный я, Лёха, а потом знаю, кому чего говорить можно. Ты – православный, поэтому на меня никогда не донесёшь. Так ведь? – Василий пронзил его взглядом.

– Так-то оно так, да только я бывший православный. Как раскулачили нас, так от обиды перестал в храм Божий ходить. И дети не ходили, Паша только, да и то редко.

– Не бывает, Лёша, бывших. Главное – сердце у тебя чистое и голова ясная. А остальное наверстаешь. Господь тебя всё равно к вере приведёт, вот только через скорби тебе пройти придётся. Большие скорби тебя ждут…

– Ты-то почём знаешь? – с иронией спросил Алексей.

– Скоро сам узнаешь. Всех, кто отрекается, ждут испытания. Так что ты там сказывал-то про своё житьё-бытьё, перебил я тебя…

– Да отец его мне рассказывал, как зверствовали каратели на Тамбовщине. Матвей-то сам участия не принимал, понял, что без толку всё, но сочувствовал.

А как подавили мужиков, что там началось! Вот они и не стали дожидаться, пока их вздёрнут, и в Питер рванули. Тоже в чём мать родила. Только, вроде, обжились, тут Кирова убивают, и после этого начали забирать всех подряд. Его бы как пить дать врагом народа записали, поэтому они снова решили от греха подальше сбежать. Под Москвой поселились, по соседству. Справная была семья, работящая, шестеро детей и все при деле.

– Так всех работящих-то на Беломорканал и отправляли. Да на лесоповал. А дармоеды и лодыри в партейные заделались да в чекисты. Вот и грабили, если у кого достаток. Мне вон Колька, сосед наш, под «большой стакан» проболтался, – у него братан в НКВД служит. Они, мол, что конфискуют у «врагов народа», то меж собой и делят, ну и, понятное дело, «наверх» отстёгивают, иначе их самих в Сибирь без штанов отправят. Такая вот, круговая порука была. А теперь они все в заградотрядах. Неужели ты думаешь, они тебя пожалеют?

Алексей молчал. Умом он понимал, что Василий абсолютно прав, но сердцу ведь не прикажешь. А как же семья? Получат похоронку, понятное дело – не поверят, будут ждать его. А если его обозначили без вести пропавшим? Тогда им вообще каторга светит.

Уж лучше смерть! Хотя и смерть его им радости не прибавит. Неужели ж больше не суждено им свидеться? Даже боль в ноге перестала ощущаться по сравнению с болью в сердце…

* * *

«…Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем!» – пел хор, а дьякон с каждением обходил храм. Все прихожане чинно уступали ему проход и кланялись в пояс.

ВПС, снова отбросив нахлынувшие воспоминания, также поспешил освободить стасидию от своих бренных костей и вернулся в молитвенное состояние. Моя стасидия находилась возле иконы Пресвятой Богородицы, и дьякон немного задержался возле неё, что-то шепча, потом резко повернулся и продолжил шествие.

Херувимская звучала ещё пару минут, пока дьякон обходил предел Александра Невского.

Вернувшись в свою стасидию, азъ неприкаянный начал читать Иисусову молитву, чтобы снова «не улететь» в облака воспоминаний, после чего стал со вниманием вслушиваться в слова читаемых псалмов и кафизм. Но при поверхностном знании церковно-славянского языка, у меня это получалось с трудом. Тем не менее главное, как мне казалось, «послушание паче молитвы», и благодать сама придёт и наполнит душу божественным светом и радостию бытия.

Послушание паче молитвы! В монастырях отсутствует понятие «работа», потому как здесь нет рабов. Есть послушники, есть трудники, и все рабы Божии, но все свободны!

Главное дело монаха – молитва, всё остальное послушание, чтобы в свободное время уберечь себя от вожделенных мыслей и поступков. А мы, паломники, да и просто туристы, разве мы не монахи на определённое время? По уставу и мы обязаны посещать все богослужения, трапеза также по уставу, и тайноядение не благословляется.

Если паломник хочет задержаться в монастыре более чем на сутки, то ему также даётся послушание или меряй стопами просторы Святой Горы. Христианин – воин Христов, поэтому всякое отступление для него – позор. Невидимые «заградотряды» Божиих ангелов стерегут его от грехопадения. Принципиальное же отличие состоит в том, что Милосердие Божие паче справедливости, и ангелы никогда не накажут случайно оступившегося или немощного. Зато всегда придут на помощь нуждающемуся, всегда подставят своё крыло ищущему спасения.

«Азъ есмъ Господь БОГ твой; да не будут тебе бози иные разве Мене» – это первая и главная заповедь на все времена. И тот, кто создаёт себе бога иного или сотворяет себе кумiра – будь то отдельный индивидуум или целый народ, – участь его предугадать несложно.

«Пророки предвидят будущее, потому что прозревают его в настоящем: они просто хорошо знают человеческую натуру». Отрекшийся от Бога и сотворивший себе кумира – уже нежить, труп, даже если он и подаёт пока признаки жизни…

Прозвучал последний возглас и повечерие закончилось. И снова паломники, следом за монахами, той же вереницей приложились ко всем иконам и святыням и только после этого покидали храм, направляясь в трапезную. Она располагается в здании, напротив кафоликона – главного храма в честь великомученика и целителя Пантелеимона. Здание трапезной украшено фресками и увенчано самой красивой на Афоне восьмигранной колокольней.

Все паломники, да и просто гости монастыря уже собрались на соборной площади и ожидали благословения на трапезу. I am заметил своих попутчиков. Они кучкой стояли у монастырских врат и о чём-то оживлённо беседовали. Подойдя к ним поближе, захотел вникнуть в суть беседы, но речь шла сугубо о мiрском, поэтому решил не перебивать.

Дима, неистово жестикулируя, доказывал Володе какую-то прописную истину. А тот не прибегал к особому разнообразию в ответах, как и в недавней беседе за чашкой чая. «Здесь всем управляет Богородица» – этот тезис он произносил через слово. Что, в общем-то, понятно и без всяких слов, достаточно лишь напрячь память и мозговые извилины.

Наконец, под колокольный звон из кафоликона вышла процессия, которую возглавлялнастоятель, архимандрит Иеремия. Двое иноков поддерживали его фиолетовую мантию, ещё один нёс панагиар под духовное песнопение братии. Это такой ковчежец, в котором хранится просфора, освящённая во имя Пресвятой Богородицы.

Панагиар всегда выносится во время чина панагии, включая братскую трапезу со вкушением просфоры. Часть её вкушается до трапезы, остальная после. Но к нам грешным эти тонкости отношения не имели, поэтому рассказ мой просто для информации уважаемого читателя.

В порядке старшинства, братия, а следом за ней многочисленные гости, проследовали в трапезную. Когда-то число братии было более тысячи, поэтому в наше время она заполняется где-то на десятину. Длинные дубовые столы были уже заботливо отсервированы. После коллективной молитвы игумен благословил трапезу, но рассказ о ней уже в следующей главе.