Текст книги "Планета Афон. ΑΓΙΟN ΟΡΟΣ"

Глава VIII
«Трапеза»

«Один старец и его ученик во время Великого поста шли по пустыне. Под вечер, увидев стойбище бедуинов, решили остановиться на ночлег. Те гостеприимно пригласили их вкусить немного пищи, ажбы подкрепиться на дорогу.

Когда монахи под утро покинули стойбище, то по прошествии короткого времени увидели оазис, где росли смоковницы и бил родник. Послушник кинулся было срывать смоквы и хотел утолить жажду, но авва остановил его.

– Что ты делаешь? – заметил старец. – Ведь сейчас время поста.

– Но разве мы вчера не вкушали жареное мясо и кумыс? – удивился ученик.

– Ели, но то было дело любви, – ответил старец. – А теперь, сын мой, мы должны соблюсти свой пост»…

* * *

– У нас, Лёха, в селе учитель жил, – после некоторого молчания продолжал Василий свой рассказ. – Так вот, он с Гражданской героем пришёл, в Первой конной воевал.

Много о своих подвигах рассказывал, только не обо всех. Женился. Девку красавицу взял, все парни на селе по ней сохли, Тонька Забелина. Тогда грамотных на селе шибко почитали. Жили они справно, сынишка у них родился, потом дочь. Хозяйство было, всё, казалось бы, честь по чести. А как праздник какой, он орден Красного Знамени нацепит – всё гордился им.

Герой! А потом р-р-раз! Чёрная полоса у них пошла. Сынишка тяжко заболел и помер вскоре. Тоська с лица спала, почернела вся, сединой покрылась, сильно переживала.

– Ну, ещё бы, такое горе пережить! Мне знакомо.

– Что, детей хоронил? – голос Василия даже как-то дрогнул от испуга.

– Пятерых! – Алексей растопырил пятерню, как тот барин на картине Н. Неврева «Торг».

– Не приведи Господь! – Василий трижды перекрестился.

– Это уж точно, – Алексей провёл пятернёй по лицу, будто смахивая воспоминания.

– Ну, так вот… А через год и дочурка преставилась. Тут уж совсем… как ещё умом не тронулась? Из дома почти не выходила, ни с кем не разговаривала, бабы говорили – в молитву ушла. В чёрном всегда ходила, только глаза открыты, а в них скорбь застывшая.

Степан запил, хозяйство начал распродавать, всё в запустение пришло. И вот Тоньке, то ли во сне, то ли наяву, говорят, ангел явился и повелел ей в Оптину идти. Причём немедля.

– Куда итить? – Алексей недоумённо сдвинул морщины на лбу.

– В Оптину пустынь, монастырь у нас был такой под Калугой, его после революции закрыли, монахов разогнали, но они все по сёлам стали жить. Среди них, говорят, прозорливые были. А монастырь этот вроде как разбойник основал по имени Опта, раскаялся и на все награбленные деньги церковь построил, чтобы грехи, значит, замаливать. С тех пор в монастыре много прозорливых старцев жило, вот Тоська к одному из них и направилась.

– Ну, и что он ей наплёл? – скепсис угнездился в нашем герое как клещ в лодыжке.

– Зря-а-а ты, Лёха, так про него, он действительно прозорливый был, – Василий аж позеленел с досады как ливерная колбаса на жаре. – Всю душу он ей наизнанку вывернул, всю жизнь по косточкам разложил. А под конец открыл, почему у них детки-то поумирали.

– Ну, и почему же? – усмешка сквозила в глазах Алексея как ветер в дырявой бочке.

– Налютовал Степан в Гражданскую, вот за это его Бог-то и покарал. Когда они на Дону или на Кубани в какой-то станице бунт казачий подавляли, священник местный вроде как благословил казаков супротив власти. Силы были неравны, казаков разбили, и тогда будёновцы там такую резню учинили! А Стёпка-то над самим попом поглумился: не только его самого, но и всю семью вострой сабелькой в лапшу искромсал. А у попа-то девять деток было, да баба на сносях. Никого не пожалел, изверг! Потом и церковь поджёг.

За ентот «подвиг» его, вроде как, и орденом-то наградили. Вот Господь и выкорчевал весь род его за это. Так и сказал старец тот Антонине: если в монашки, мол, не определится, то и ей туда путь уготован – Василий указал перстом на небо, – в аду гореть будет. Степану тем паче.

Вернулась Тоська, сама не своя, всё Стёпе выдала. Тот взбесился, изметелил её, говорят, до полусмерти, из дома выгнал, она и пошла по́-мiру. Не знаю, где она сейчас, бабки говорят в каком-то монастыре осела, в Коломне что ли?.. А Степан запил пуще прежнего. Всё пропил. И орден свой с тех пор перестал носить. Потерял, говорит. Или украли…

К нему как-то сосед, на Первое мая что ль, зашёл, самогонки принёс, так тот ему по пьянке и проболтался, что пропил орден-то. И про Тоньку всё рассказал. А Колян к ней тоже не ровно дышал, завидовал, что Стёпке досталась, а не ему. Может от зависти, а может и по другой какой причине, короче рассказал Николка всё Федьке, брательнику своему – энкаведешнику.

Ну, а дальше – сам понимаешь. Повязали Степана, вроде как даже в Москву, на Лубянку таскали, всё допытывались, кому он орден продал. А он и сам не помнил.

В конце концов, пришили ему 58-ю статью, дали десять лет без права переписки, а это либо лагерь смертников, либо сразу к стенке. Так что слова старца-то пророческими оказались.

– И что, ты в это веришь? – Алексей смотрел на него в упор, словно на допросе в НКВД.

– А как не верить, Лёха, сам посуди: старец ведь про Степана не знал ничего, а Тоньке всё до последнего открыл, – Василий сделал на губах дуду и убедительно кивнул подбородком.

– Ну, так она сама-то, говоришь, не померла! – Алексей всё ещё пребывал в сомнениях.

– Для мiра-то померла; кто в монахи идёт, для мiра, считай, умирает. Если потом отречёшься, то не приведи Господь: такие скорби претерпеть придётся – мама не горюй! Не стань она монахиней, то и её бы туда же. Вот так!

– Что ж, выходит, и нам с тобой в монахи подаваться? – хмыкнул Алексей сквозь зубы.

– Кто знает, раз Господь нам жизнь оставил, значит, мы Ему служить должны.

– Да уж! Если бы снаряд громыхнул на пару саженей ближе, лежать бы мне сейчас, ворон кормить. Или пуще того, на куски бы разорвало, – он даже закрыл глаза от ужаса.

– А мне? Прошила бы пуля чуть левее…

Василий неожиданно замолчал, устремив взгляд на небо. Ему вдруг вспомнилось, как Степан, рассказывая ему о войне с Наполеоном, процитировал главу из «Войны и мира», в которой повествовалось, как князь Андрей лежал раненый под Аустерлицем и глядел на небо.

Вот и сейчас лёгкие перистые облака слегка закрывали солнце; птицы кружили стаями, видимо собирались в жаркие страны. А они, лёжа в несжатой ржи, были в буквальном смысле между двух огней. Куда ни приди, ты и там и там враг: для одних – противник, для других – предатель. И участь ждала одинаковая, с той лишь разницей, что у одних ты умрёшь как герой, а у своих – как собака.

Как бы там ни было, но Василий всегда считал, что будущего нет только у мёртвых. Если ты жив, значит, выход есть. Человеку он не всегда открыт, а Богу всё ведомо. Люди только не умеют, а чаще всего не хотят обращаться ко Творцу, на себя грешных уповают. Вот и выходит у них чаще всего шиворот навыворот.

Василий расстегнул гимнастёрку, взял в левую ладонь висевший не шее серебряный крест, что достался ему от деда, и обратился с молитвой к Богородице. Он всегда верил, что Матушка-заступница никогда не оставит в беде.

Долго ли, коротко ли длился их «привал» но вскоре начало смеркаться. Земля укуталась туманной дымкой, и можно было уже подаваться в сторону леса. Алексей немного задремал, но тотчас проснулся, едва Василий сделал попытку приподняться. Хотя боль в ноге немного утихла, путь предстоял утомительный.

– Ну что, с Богом! – Василий привстал на колени и огляделся. – Вроде тихо.

– Плохо, что тихо, – резонно заметил Алексей. – Сейчас каждый шорох за версту слышен.

– Семи смертям не бывать, а от одной не скрыться. Будем на Бога уповать. И молиться.

– Бог-то Бог, да сам не будь плох, – неверие у Алексея упорно не хотело сдавать позиции.

– Как повезёт… Как Господь управит, – быстро поправился Василий.

Друзья вылезли из воронки и по-пластунски стали перемещаться в сторону леса. Высокая рожь до поры до времени позволяла им оставаться незамеченными. Но, голодные, мучимые жаждой, измождённые, да к тому же ещё и раненые, на скорый успех они рассчитывать явно не могли. К тому же за каждое неверное движение можно было «поймать» снайперскую пулю.

Тем не менее, расстояние до леса, хоть и медленно, но неуклонно сокращалось. Темнота также становилась всё гуще – день с каждой минутой всё явственней передавал эстафету ночи. Вот уже острый серп луны указал направление на запад, на лиловом небосводе зажглись светлячки звёзд, и, то тут, то там стали вспыхивать сигнальные огни ракетниц.

С наступлением темноты безопаснее идти не стало, поэтому бойцы при малейшей опасности не просто замирали, но и старались учащённое дыхание «запереть на замок».

Лес они даже не увидели, а скорее почувствовали. Запах хвои, можжевельника, тихий шелест берёзовой листвы, и даже шёпот ручья, перекликающийся с осенними звуками лесных обитателей, Василий – потомственный охотник – умел различать безошибочно. Равно как и чуждые живой божественной природе звуки шагов вражеских солдат, шум моторов или клацанье затворов. Но пока было тихо, во всяком случае, так ему казалось.

И, когда лес спасительной стеной уже, казалось бы, принял их в свои объятия, друзья забыли про осторожность и, уже во весь рост, пошли навстречу судьбе. А она-то и сыграла с ними злую шутку. Алексей не заметил, как наступил на сухую ветку, и треск в ночной тиши прозвучал как звук выстрела.

– Halt! – лающим голосом как бы откликнулось эхо со стороны леса.

Бойцы мгновенно упали на землю и замерли. Но сердце колотилось настолько бешено, что, казалось, каждый его удар слышен был даже на луне. Минула секунда-другая, и всполох ракетницы распорол ночную тьму. Остаться незамеченными – нечего было даже и мечтать, однако друзья не теряли надежды, а Василий пуще прежнего молился Пречистой Деве.

Ракетница погасла, однако они продолжали лежать неподвижно, и не дыша. Спустя пару секунд ещё одна ракетница осветила окрест, и несколько фигур в мышиного цвета мундирах с автоматами наперевес стали приближаться к роковому месту.

Вступать в бой было равносильно самоубийству: они бы даже не успели передёрнуть затвор. Выход был только один – покориться своей участи.

Но Алексею такая перспектива не рисовалась даже в страшном сне. Как? Неужели это конец? Так удачно уцелеть и так нелепо погибнуть! Нет! Не может быть! Я не хочу умирать! Я должен жить! А семья? Ведь они же погибнут без меня. Я должен дочерей замуж отдать, прежде чем помру. Господи! Я отрекался от Тебя, прости меня, Господи! А может ещё пронесёт? Может быть…

Развязка не заставила себя долго ждать. Зловещие зрачки автоматов уставились на бойцов как глаза чёрной кобры, готовые в любое мгновение изрыгнуть смерть.

Всё дальнейшее нет нужды описывать подробно, поскольку пленение, как правило, всегда и везде происходит одинаково. Василия с Алексеем препроводили в штаб, однако «языками» они не смогли бы стать при всём своём желании. Друзья даже не знали, что стало с их эскадроном, остался ли хоть кто-нибудь в живых. Ну, а про своих соседей рядовым бойцам тем более знать не полагалось. Допрос был коротким и безрезультатным: пытать их смысла не было никакого, поэтому они отделались «лёгким испугом».

Но через какие тернии и испытания им придётся пройти во вражеском плену, Василий с Алексеем даже отдалённо не могли себе представить. Насколько немцы пунктуальны, точны и педантичны, мужики не имели ни малейшего понятия. Их поселили в бывшем колхозном свинарнике, причём как в прямом, так и переносном смысле этого слова.

За свиньями, скорее всего, не убирали ни разу со дня образования колхоза, поэтому можно себе представить, в какой атмосфере предстояло томиться нашим героям. Видимо, немцы таким образом «просвещали» их, к чему привела коллективизация сельского хозяйства.

Но Алексею этого можно было не преподавать: в его родном селе в начале тридцатых каждый второй умер от голода или сбежал в город от коллективизации. А после войны село вообще исчезнет с географической карты страны и останется лишь в воспоминаниях.

Сарай, в котором ожидали своей участи наши герои, изначально был, скорее всего, барской конюшней. Чувствовалась добротность исполнения, стены и крыша могли бы дать сто очков форы советской халтуре. Однако время не щадит деревянных строений, тем более, если за ним нет должного ухода. А кто будет радеть о колхозном?

Крыша во многих местах прохудилась, но в отсутствии дождя это обстоятельство лишь играло на руку его обитателям, иначе свинарник превратился бы в газовую камеру.

В бараке (будем его так называть) наши герои были отнюдь не одиноки. По всему полу валялось ещё несколько десятков вонючих тел, слышался храп, стоны, кое-где разговор. Рассмотреть кого-либо в темноте не было никакой возможности, поэтому друзья на ощупь отыскали более-менее «плацкартные» места и очень скоро «уехали в село Сапегино».

Долго спать им не пришлось, аще убо с рассветом всех вывели на поверку и пересчитали. Убедившись, что за ночь никто не сбежал, рыжий обер-лейтенант лающим голосом стал выяснять, нет ли среди пленных командиров и комиссаров.

Бойцы стояли смирно, как бы в оцепенении, некоторые поглядели на соседей, но ни один не подал голоса. Тогда обер прошёлся вдоль строя, если его уместно так назвать, вглядываясь в лица военнопленных. Однако рыжую бестию ждало разочарование. Если кто и был «при звании», то все вовремя успели сорвать петлицы, и сейчас чинно стояли рядовыми. Евреев и цыган он тоже не обнаружил.

Рыжий обер опять начал что-то говорить по-ихнему, однако опричь «руссиш швайн» Алексей ничего не понял. Переводчик что-то пытался изобразить по-русски, но акцент у него был настолько явным, он так коверкал слова, что понять его было не намного проще.

Паче того, после сильной контузии у Алексея возникли небольшие проблемы со слухом, да и ветер уносил слова куда-то на юго-восток. Рана его, понемногу, но всё же начала гноиться, и это многократно усиливало боль. Чтобы не потерять ногу, а с ней и голову, нужно было что-то срочно предпринять, но все вещи у бойцов отобрали, поэтому не было даже махорки.

Они с Василием стояли рядом, поддерживая друг друга. Василий тоже корчился от боли и тоже внимал словам обер-лейтенанта в четверть уха. Сколько времени продолжалась «лекция» они не знали, поскольку часов у них не было, а ориентироваться по солнцу и вовсе не умели. Да и какая разница, что он там бормочет? Не молитву же!

А если им суждена «стенка», то наверняка её уже построили, и волноваться не о чем. Жалели они только об одном, что не смогут себя «продать подороже» этой старухе с косой. Удавить бы напоследок эту рыжую бестию, тогда не страшно принять свинцовый дождь.

И учёные, и святые отцы утверждают, что мысль материальна. Во всяком случае, обер-лейтенант закончил пропаганду, и конвойные стали группами водить пленных «на оправку».

Алексей не в силах уже терпеть боль, застонал, и стал развязывать рану. Василий как мог ему помогал, но ничего не мог предложить для облегчения. Если срочно что-либо не предпринять, могла начаться гангрена, а это означало только одно: смерть! Лечить их никто не собирался, всё упование было лишь на Бога.

Но тут стоящий рядом с ними пожилой боец, видимо ополченец, подсказал им очень простой, до гениальности простой выход! Надо всего лишь помочиться на рану, и это будет лучше любого лекарства. Но только своей мочой, ни в коем случае не чужой! Способ многократно проверенный и безотказный. И балование производить обязательно с молитвой Царице Небесной, тогда Она непременно поможет.

Алексей от души поблагодарил незнакомца и даже от неожиданности не спросил его имя. Но, как уже отмечалось выше, мысль материальна и боец проявил инициативу.

– Семён меня зовут, Столяров. Я из-под Вязьмы, доброволец.

Василий и Алексей так же представились и впредь предложили новому знакомому держаться вместе. Тот откликнулся на предложение, однако невольно пошутил, что дружба их может закончиться уже через минуту. Кто может знать своей участи в плену.

Но вот, наконец, наступила их очередь, и бойцы под конвоем зашагали «в интернет». Алексей воспользовался случаем сделать ноге «скорую помощь», после чего перевязал её чистым рукавом нательной рубахи, если уместно такое определение. Конвойный немец с удивлением взирал на манипуляции нашего героя, а потом неистово расхохотался.

Всем вдруг стало интересно, что же его смогло так рассмешить? Конвойный с видимым удовольствием рассказал про «народное целительство» своим соотечественникам. Те также пришли в неистовый восторг и, как знать, может это на какое-то время отсрочило пленным печальный удел. Но не навсегда. К сожалению…

После оправки всех опять загнали в барак, и неизвестность снова тяжким грузом придавила их волю. Некоторые томились здесь уже не первый день и, как выяснилось позже, без пищи и воды! Это поведал им Семён, которому Алексей был безмерно благодарен, аще убо рана перестала гноиться, боль утихла, и он мог даже идти.

Смекалист всё-таки русский мужик! Немцу бы в жисть такое на ум не пришло. Вот если бы ещё смекнуть насчёт «пижу-ежу»… Солдат должен уметь варить кашу из топора, но где взять топор? А из поросячьего навоза даже в сказках кашу варить не умеют. Задачка, sin embargo…

Чтобы заглушить чувство голода, Семён решил увлечь новоиспечённых друзей приятной беседой. Человеком он был образованным, и ему это удалось. Время, по крайней мере, не стало уже таким тягучим. Семён даже продемонстрировал им свои часы, которые «ходили», впрочем, только в солнечную погоду. Но сегодня светило яркое солнце и робкий солнечный лучик, пробиваясь через дырявую крышу, проделывал замысловатый маршрут по земле.

Зная же немецкий распорядок, нетрудно было высчитать часовые промежутки. Друзей немного развеселило подобное изобретение, и переносить неволю стало заметно легче.

Ровно в два часа пополудни, если верить семёновому здану, дверь барака открылась, и переводчик объявил, чтобы готовились к трапезе. Его слова вызвали до зѣла бурный восторг, и особо изголодавшиеся и нетерпеливые, чуть ли не наперегонки, рванули к двери. Но конвойный выпустил короткую очередь в воздух, и толпа моментально успокоилась.

Переводчик приказал построиться и выходить по двое. Куда идти конкретно, он не объявил, поэтому Василия это немного насторожило. Если несколько дней не давали ни крошки, то с чего бы вдруг такая щедрость?

Интуиция его не подвела. Во дворе стояли две бочки, в которых и была «трапеза». Однако ни котелков, ни ложек пленным не выдали, значит что ж – по-собачьи есть что ли?

Внезапная догадка пронзила его как молния, поэтому Василий остановил обрадовавшихся было Алексея и Семёна. Первые подсуетившиеся уже ринулись к бочкам и взахлёб уминали дарованный харч. Читатель, наверное, уже догадался, что это была солёная рыба. Озверевшие от голода бойцы, уписывали её за обе щеки. Бочки пустели с неимоверной быстротой. Лишь с десяток пленных, включая и наших героев, так и не прикоснулись к «щедрому» угощению.

– Мне Колян рассказывал, – тихонько, чтобы не услышали немцы, глаголил Василий. – Ну да, тот, у кого братан в НКВД. Это у них пытка № 7 называлась. Сначала голодом морят, потом селёдку дают. Алкоту ещё вытерпеть можно, а вот жа-ажду-у-у! Ещё ни один не выдержал. Маму родную сдашь с потрохами! Не приведи Господь! Так что уж лучше терпите.

– А они как же? – Семёну стало жаль братьев по несчастью.

– А что как? – Василий пожал плечами. – Мозги – товар штучный, а не развесной. Взаймы не дашь. И свою голову не приделаешь. Вот только какую каверзу эти сатрапы готовят непонятно. Но хорошего не жди. Надейся на лучшее, а готовься к худшему.

Бочки, меж тем, быстро опустели, и пленных опять стали загонять в барак. Метод был всё тот же, проверенный: короткая очередь в воздух, а если не действует, то и по живым мишеням. Но метод подействовал, и вскоре дверь барака со скрипом была закрыта на засов.

Сытые и довольные мужики растянулись в своих «ложах», и через короткий промежуток времени кое-где уже слышался храп. Нашей троице было зѣло не до разговоров, каждый сосредоточенно думал о чём-то своём. И только Василий сразу догадался, что завтра будет что-то страшное, но что? В голову лезла всякая дребедень, но вскоре и он, вероятно не выдержав нервного напряжения, за неимением альтернативы, предался полуденному сну…

* * *

Трапеза в Пантелеимоне, как впрочем, и всё остальное, начинается с колокольного звона. Вернее сказать с колокольного сигнала. Небольшой бронзовый колокол типа корабельной рынды висит на колонне справа от центрального прохода. После сигнала братия приступает к трапезе, а вахтенный монах начинает чтение жития святого, чью память ныне совершаем.

Сегодня читалось житие великомученика и Победоносца Георгия. Мiрские разговоры во время трапезы не только не благословляются, но и достаточно жёстко пресекаются. Обаче день был праздничный, на трапезе благословлялось вино, но в достаточно умеренном объёме, так что упиться не смог бы даже ребёнок.

За каждым столом сидело по двадцать человек, значит, на тысячу братии, столов, по идее, должно быть с полсотни. Но такого количества мне насчитать не удалось, стало быть, раньше братия трапезничала по очереди. Отсюда вывод: трапезу растягивать негоже, вкушать надо быстро, но не спеша. Или, как выражался мой покойный родитель, «торопиться медленно».

Трапеза в монастыре два раза в день и оба раза из трёх блюд. На первое сегодня был очень вкусный грибовный суп, на второе картошка-пюре с рыбой, а также салат или зелень. Маринованные оливки присутствуют всегда в небольших чашах из нержавейки.

К чаю обычно подаётся десерт: нарезанный пирог или печенье. Вино было разлито в причудливые кувшинчики. Рюмки, также из нержавейки, стояли стопками по четыре.

Хотя азъ непослушный много раз бывал в монастырях, даже жил на послушании, но грех словоблудия побороть так и не сумел. Вкушение вина без здравицы считаю разновидностью алкоголизма, и в этот вечер так же не смог преодолеть искушения. Тем более, что несмотря ни на какие условности, святой Георгий мой… один из самых почитаемых святых.

Братия оценила мой дар слова и дружно осушила нержавеющие бокалы. Но пока азъ говорливый упражнялся в красноречии, братишки разделалась с первым и преспокойненько доедали the fish. Трапезарь разливал по кружкам ароматный чай, а мне паки и паки хотелось супа.

Перейдя, наконец, ко второму, ВПС смог по достоинству оценить искусство афонских кулинаров: the fish con puré de patatas могла бы занять достойное место в меню самых элитных ресторанов Златоглавой российской столицы. Вчерашние маринованные черви по прозвищу «октопусы» по сравнению с этим чудом просто «отдыхают в формалине».

Тут мне почему-то вспомнилось, как преподобный Елеазар Соловецкий смирял в себе грех чревоугодия. Если ему страсть как хотелось вкусить свежей рыбки, он вылавливал в садках хариуса или омуля, разделывал его и клал на весь день на жаркое солнышко. Когда рыба протухала и начинала уже вонять, он говорил: «Вкушай, душа, чего возжелала»…

Звук колокола прервал мои размышления, аще убо время вышло, надо было заканчивать и настраиваться на молитву. А где уж тут настраиваться – впору расстраиваться, поскольку чай с пирогом стояли нетронутые и такие аппетитные! Только пригубил, как колокол прозвучал в третий раз, и братия дружно встала из-за стола и устремила свой взор на надвратную икону.

«Достойно есть яко воистину, блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную, и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем».

После молитвы процессия во главе с игуменом проследовала «обратным курсом», а потом паломники и просто гости стали разбредаться кто куда. Меня же нестерпимо «душила жаба», что такой ароматный чай и вкусный пирог достанутся псам, так как свиней в монастырях, как правило, не держат. А потому I am всё же не смог побороть искушение и решил вернуться к трапезе. Но не успев сделать и пары глотков, азъ многогрешный был окликнут о. – м, который всучил мне тазик с водой и тряпку и, без тени смущения, приказал протирать столы.

Сам же он собирал шанцевый инструмент в плетёную корзину, а миски и кружки в специальную тележку, памятную ещё с советских времён во всех столовых. Мне ничего не оставалось, как покориться своей участи. Видимо Пречистая Дева «напомнила» мне, что в Её Уделе недостойно есть после общей молитвы. Что тут скажешь? Афон!

После того, как всё было убрано и протёрто, о. – й стал сервировать столы к утренней трапезе и от услуг новоявленного благопокорливого послушника даже и не помышлял отказываться. Прилежно разложив миски, ложки, поварёшки, расставив на столах чаши с маслинами, можно было, казалось, и ретироваться. Но трапезарь решил использовать дармовую рабсилу на полную катушку и вручил мне швабру вкупе с половым ведром.

Трапезная в Пантелеимоне – самая большая по площади среди афонских монастырей, поэтому новое послушание мне мёдом отнюдь не показалось. До блеска отдраив пол, азъ ненасытный доложился о. – ю и хотел, было, «сделать ноги», однако трапезарь налил мне ароматного чаю, предложил кусок пирога и, прищурив в улыбке глаза, ласково заметил:

– Знаю, после солёной рыбы всегда пить хочется, особенно на алчный желудок.

– Да… я… собственно… и не голодный… Так… просто чай у вас необычный.

– Да что же в нём необычного? Самый обыкновенный, просто с молитвой заваренный. А сам из Москвы будешь? – при этом он складывал оставшийся хлеб в плетёный короб.

– Д-да, из Москвы. Сегодня приехал, – но авве – ю этого можно было не объяснять.

– Знаю. На вершину хочешь подняться? – в его очах засветился огонёк прозорливости.

– Д-да, хот-телось бы, – не знаю отчего, но голос у меня вдруг ни с того ни с сего начал дрожать. А ведь не такой страшный о. – й, с чего бы это?

– Поднимешься, – как-то уж очень уверенно сказал трапезарь. – Правда пока не благословляют восходить, снег ещё на вершине не стаял, но где-нибудь через недельку благовосходное время наступит. Только помни: никогда не ешь натощак солёную рыбу! Алкота ещё не самое страшное. Голод можно побороть, а вот жажду ещё никому не удавалось.

Поблагодарив о. – я за мудрый совет, ВПСлуга побрёл не спеша в архондарик, а навязчивая мысль вновь и вновь не давала мне покоя. «Откуда он знает? И почему так уверен? Неужто все на Афоне сплошь прозорливы? Не по ладоням же моим он прочитал. Чудеса-а-а!!!

Сколько их ещё будет впереди?» Впрочем, исповедь уже началась, надо бы и поторопиться.

Возвратившись в архондарик, ВПС застал всю честну́ю компанию в горизонтальном положении. Лимит разговоров на сегодня, видимо, был исчеряпан, поэтому «картина маслом» напоминала лежбище котиков. Азъ есмъ не стал нарушать идиллии, совершил короткий променад в душ и, также молча, направился на вечернюю службу.

Исповедь сегодня проходила в кафоликоне, поэтому I am присоединился к внушительной группе исповедников и, уйдя в Иисусову молитву, терпеливо стал дожидаться своей очереди.