Текст книги "Тень земли"

Сразу за стеной стояло длинное трехэтажное здание Синода, где размещалась семинария, та самая, в которой учился покойный брат Рикардо, а дальше – пятиглавый собор с посеребренными куполами. В нем уже Саймон побывал, подбросил к алтарю крест отца Домингеса с запиской и мешочком песюков, с просьбой, чтоб передали семье погибшего. Он надеялся, что крест и монеты не пропадут, не осядут в чьих-то карманах; все-таки Домингес пострадал за веру, пав от рук безбожников-убийц.

С Легионной Саймон свернул на Морскую, затем – еще на какую-то улицу, густо обсаженную апельсиновыми деревьями; дома сменились особняками, башенки – башнями, палисадники – парками, и в каждом за чугунной решеткой бил фонтан и блистала на солнце поверхность бассейна. Он приближался к берегу и Синей скале; ее тень накрывала дома и деревья, а в разрывах между зелеными кронами мелькали башни оседлавшего утес Форта. Саймон остановился, задрал голову и минут пять разглядывал древнюю цитадель. Над южной башней торчали три антенны: две – обычные, а третья – в форме параболоида, нацеленного в зенит. Отсюда, снизу, она казалась ажурным металлическим цветком, что распустился на камнях и смотрит в небо, раскрыв свою чашечку в безмолвном и безнадежном призыве.

– Хм-м… – пробормотал Саймон, оттягивая губу. – Коррекция баллистических траекторий плюс ближняя космическая связь. Откуда сняли? С «Полтавы»? И зачем?

Он двинулся дальше, прикидывая, как бы забраться в Форт, – то ли штурмовать скалу, то ли взламывать ворота. Оба решения казались ему слишком грубыми, примитивными и ненадежными; утес был на редкость крут и обрывался в море, а дорога, ведущая к воротам, просматривалась с наблюдательных вышек. Дав себе слово поразмыслить над этой проблемой, Саймон миновал довольно высокое здание – как оказалось, еще одну церковь – и очутился на проспекте Первой Высадки.

Прямо перед ним, за живописным нагромождением валунов, сияло море. Улица, довольно широкая, но короткая, шла на восток и упиралась в подножие Синей скалы. Домов – точнее, дворцов, или фазенд, по выражению Пако, – было на ней с десяток, не больше. Шесть или семь, насколько мог разглядеть Саймон, стояли в ряд за церковью, разделенные деревьями и стенами; на противоположной стороне находились еще три, все – за высокой оградой, к которой подступала буйная зелень. Крайний из этих дворцов, принадлежавший дону Эйсебио Пименталю, был тих, молчалив и безлюден; дальше стояло массивное здание в форме куба с восьмиугольной башней, похожей на маяк, – обитель дона Хосе, судя по описанию Гробовщика. Задний ее фасад выходил к морю, и это являлось весьма полезным обстоятельством.

У церковных дверей, несмотря на жару, толпились прихожане – одни, постарше, клали поклоны, другие, тихо переговариваясь между собой, дожидались начала службы. Саймон приблизился к ним, перекрестился и поник головой, словно в мыслях обращался к Господу; он простоял так с четверть часа, молясь за грешную душу Хосе Трясунчика, которой пришел срок расстаться с телом. Заметив, что остальные прихожане не обращают на него внимания, он отвесил поясной поклон, неторопливо пересек улицу, обогнул валуны, напоминавшие стадо окаменевших китов, и прыгнул в воду.

Она послушно расступилась перед Саймоном, пропуская в теплую темно-зеленую глубину. Он поплыл вдоль берега, временами поднимаясь к поверхности и осматривая камни, песок, деревья и маячившую за ними крышу Пименталевой фазенды. Затем начались владения дона Хосе: длинный, сложенный из гранита пирс, у которого покачивался катер, и тщательно подстриженные кусты за ним. Эта живая изгородь двухметровой высоты подступала к самому пирсу, на котором дежурили трое охранников – при пулемете и с карабинами. Заметив направление, Саймон снова нырнул, и вскоре перед ним выросло каменное основание причала, покрытое густыми бурыми водорослями. Он поднес к глазам браслет, коснулся пластины, включавшей гипнозер, и подождал секунд тридцать, привычным усилием воли превозмогая сонную одурь. Потом всплыл, держась между гранитной стенкой и катером, скользнул на пирс, бросил взгляд на оцепеневших стражей, довольно хмыкнул и растворился в кустах.

Живая изгородь из акации была колючей и густой, но тело Саймона вдруг сделалось бескостным; он полз, изгибался между стволов и ветвей, почти не думая о выборе маршрута, и листья, чуть заметно колыхаясь, смыкались над ним плотным зеленым пологом. Великое искусство пробираться в зарослях, преподанное Чочингой, отточенное в тайятском лесу, вошло в его плоть и кровь; сейчас он был не человеком, а ящерицей или змеей, гибким маленьким существом, способным проникнуть в любую щель.

Заросли кончились. Их живая стена с нешироким проходом в дальнем конце окружала бассейн – прямоугольный, большой, но мелкий: Саймон отчетливо видел каждую трещинку на плитках, устилавших дно. В воде неспешно дрейфовали игрушечные суденышки, целый флот из боевых и транспортных кораблей – крейсера, линкоры и пассажирские лайнеры размером с ладонь, эсминцы и парусные фрегаты длиною в палец и совсем уж крохотные яхты, шхуны и катера. На краю бассейна в низком глубоком кресле сидел старик; лицо его было изрезано морщинами, голова тряслась, в руках подрагивало длинное бамбуковое удилище. Он держал его, точно рыбак, который часами ждет самого скромного улова.

Саймон скользнул за спинку кресла.

– Развлекаешься, дон Хосе?

Морщинистое лицо со слезящимися глазами обратилось к нему. Голова тряслась – мелко, безостановочно, и в такт ей дергались бескровные губы. Болезнь Паркинсона в последней стадии, подумал Саймон. Или, возможно, последствия инсульта. Ему вдруг расхотелось убивать дона Хосе.

– Т-ты… к-кто? – выдавил старик. – Гр… Гришка п-прислал? Уб-бить?

– Нет, – Саймон покачал головой.

– З-значит, из ЦЕ… ЦЕРУ?

– Это ближе к истине.

– К-как пробрался? М-моя охрана?

Речь старика сделалась отчетливей, будто губы его вспоминали, как произносить слова.

– Охрана на пирсе спит, – произнес Саймон. – И не пытайся позвать других. Это бесполезно.

Лицо дона Хосе заходило ходуном: веки и губы задрожали, дернулись щеки, стали закатываться зрачки. Но он, видимо, был в полном сознании и трезвом рассудке.

– Т-ты прилетел недавно? Через К-Канаду?

Прилетел, отметил Саймон, машинально кивая. Через Канаду! Выходит, тут было на чем летать?

– Не докладывают мне… – пробормотал старик. – Будто и н-нет меня вовсе… Человек прилетел, а я н-не знаю… Хотя… – выцветшие глазки уставились на Саймона, – хотя п-пан Сапгий тоже ищет моей смерти. Н-недоволен… – Это являлось не вопросом, а констатацией факта. – Я не нашел «Полтаву». Оружия тоже нет. Только это…

С неожиданным проворством он подтянул к бортику один из игрушечных кораблей, наклонился и выхватил его из воды. Брови Саймона полезли вверх. На дрожащей ладони старца лежал крохотный крейсер-тримаран с боевыми башенками, мачтами, антеннами и даже самолетами на посадочной полосе. Точная копия «Полтавы».

– В-вот, возьми… Другого н-нет.

Саймон сунул игрушку за пазуху. Ее с великим мастерством вырезали из черного дерева, прикрепив к пробковой пластине – вероятно, чтобы моделька могла плавать.

Дон Хосе что-то забормотал, и Саймон склонился к нему, пытаясь разобрать медленную невнятную речь.

– В-всю жизнь… на кораблях… п-повеселился… от К-Канады д-до Ар-ргентины… на Ам-мазонке… на П-Парашке… Теперь – т-тут… у лужи с игрушками… З-зачем жить? П-плавать нельзя… п-пить нельзя… бабу нельзя… Я с-сам… с-сам бы умер… Т-только не от Гришки… не от Хайме… Лучше ты, чем другой…

– Почему они ищут твоей смерти? – спросил Саймон.

В горле у дона Хосе забулькало, захрипело – кажется, он смеялся.

– В-ижу… н-недавно прилетел… н-не знаешь… Старая история… Хайме б-был молод, и я б-был молод… лют… руку ему отхватил… мог бы – башку, но без нее он бы столько н-не прожил… Шутка! Полвека б-без руки, кхе? К-каково? Н-не любит меня… очень…

– А дон Грегорио?

– Гришке люди мои нужны, к-корабли… Анаконду подмял, с Хайме д-договорился… Т-теперь на мое зарится… Чего ж не позариться? У всех – н-наследнички… У Гришки – дочь с племянниками, у Хайме – сыновья. Хорхе н-наплодил ублюдков… А у меня – никого! Мои паханы будут власть делить. Сергун, Митяй и Понт. М-может, Гришка с ними и стакнется… м-может, и Пимена объездит…

– И что потом?

– П-потом? – Старик внезапно оскалился, будто дряхлый, но сохранивший зубы волк. – Потом они Хорхе к-кровь пустят. П-передел случится, вот что потом! Успеешь ноги унести – т-твое счастье. В порт иди, к м-моим паханам. Скажешь им слова на тайном языке, будут знать, что от м-меня пришел…

– Какие слова? – спросил Саймон и услышал на искаженном английском:

– Оллз фиш зет камс ту зе нет…

Тайный язык! Пожалуй, здесь он мог считаться тайным – забытый и мертвый, как речь шумеров или древних египтян. И столь же непонятный, как язык аборигенов Тайяхата.

«All's fish that comes to the net», – повторил Саймон про себя. «Что в сетях, то и рыба».

Дон Хосе продолжал бормотать:

– В порт иди, в порт… К Сергуну… или к Митяю… Найдешь их… А коль вернешься, скажи своим – нечего у н-нас искать и н-незачем. Н-нет ничего, давно нет…

Это он об оружии, догадался Саймон и спросил:

– Может, Грегорио что-то известно? Или Анаконде?

– Н-не думаю. Но если не веришь – спроси.

– Спрошу. – Саймон поднялся и отступил к зарослям. – Спрошу, дон Хосе. Прощай. Привет тебе от пана Сапгия.

– Обожди… – Старик потянулся к нему дрожащей рукой. – Т-ты как моих качков усыпил? Т-там, на пирсе?

Саймон неопределенно пожал плечами:

– Есть способы, дон Хосе.

– Есть, с-слышал… У нас забыли, а у вас, видно, помнят… У нас б-больше ножиком или д-дубиной… н-не хочу… и трястись н-не хочу… Хочу уснуть! Б-быстро. С-сделаешь?

Опустившись на колени, Саймон заглянул в морщинистое лицо. Первый дон, разысканный им в Рио, был стар, немощен и жалок, словно крыса, которой перебили хребет. Он, несомненно, умирал; он шел в Погребальные Пещеры мучительным путем, что было карой за прошлые грехи, за всех сгоревших в топках и переправленных на дно. Саймону уже не хотелось его убивать; возможно, это было б вмешательством в прерогативы судьбы, определявшие, кому и как закончить жизнь.

Но дон Хосе просил о смерти. Как человек, соприкасавшийся с ней и выступавший нередко ее посланником, Ричард Саймон знал, что она предстает в самых разнообразных обличьях и, в зависимости от ситуации, может являться казнью, карой, мукой, искуплением или избавлением. Кара была налицо – но заслужил ли этот старик избавление?.. Саймон, не веривший ни в дьявола, ни в Бога, не задавался таким вопросом, ибо его воспитали тайят, не склонные в отличие от людей решать моральные дилеммы. Для них просьба о смерти была всего лишь милостью, оказанной врагу – последней и единственной.

Он коснулся пластины браслета и задержал на ней палец, чувствуя, как цепенеют мышцы; гипнозер был выведен на максимум, и даже для его тренированного мозга удар оказался слишком сильным. Старик, сидевший в кресле, хрипло выдохнул, потом, закрыв глаза, откинулся на спинку. Голова его больше не тряслась, руки лежали на коленях, морщины сделались глубже, щеки обвисли и будто закаменели, придав лицу выражение монументального спокойствия. Здоровых людей гипноизлучатель не убивал ни при каких обстоятельствах – они лишь погружались в сон, более или менее крепкий, в зависимости от дозы и персональной восприимчивости. Но Хосе Трясунчик не был здоровым человеком, и сейчас он стремительно плыл по реке Забвения к океану Вечных Снов.

Саймон несколько раз глубоко вздохнул, чтобы насытить кровь кислородом, поднялся с колен и перепрыгнул через живую изгородь. За ней, у ног усопшего, плавал в бассейне длинный бамбуковый шест, медленно вертелся, подгоняемый ветром, переворачивал и расталкивал игрушечные кораблики. Но маленького крейсера-тримарана среди них не было.

* * *

Дорога к «Красному коню» заняла у Саймона минут тридцать; в конце концов, Рио – невеликий город, и он уже свободно ориентировался во всех его четырех районах. Он предпочитал ходить пешком, не выделяясь среди горожан, поскольку автомобилей тут было немного – может, сотен пять, считая с грузовыми фургонами, сновавшими от складов в гавани к фабрикам и лавкам. Лиловый лимузин, хоть и покрытый дорожной пылью, слишком бросался в глаза, и Саймон ездил в нем только по определенному маршруту – от базы до штаба и обратно. Штабом являлся подвал под «Красным конем», а базой – усадьба Пачанги, спрятанная среди холмов, где поджидала его Мария. Хорошее место, тихое и безопасное, с великолепным сторожем. Правда, крыс и обезьян в окрестных рощах поубавилось, ибо Каа рассматривал их как свою законную добычу.

В «Красном коне» не обнаружилось ни Пако, ни Кобелино, зато – и это было куда приятней – там обретался Гилмор. Сидел за столом у окна, не пил, жевал пшеничную лепешку и что-то писал в толстой тетради. «Мертвые тени на мертвой Земле», – вспомнилось Саймону. Быть может, теперь под пером Майкла-Мигеля рождались не плачи о прошлом, а гимны грядущему?..

Лиловый автомобиль заревел, унося их из города, мимо домов с черепичными кровлями, мимо харчевен и складов, мимо приземистых пальм, заборов, водонапорных башен и часовен с восьмиконечными крестами. В туче пыли они пронеслись по площади, и Гилмор отвернулся, чтобы не видеть полицейского участка; однако на этот раз тут никого не избивали и не подвешивали над ямой, хоть от нее и пованивало скверным. Безлюдная магистраль стремительно взлетела на гребень холма, потом скатилась вниз, к полям столичного кибуца, уже не желтым и зеленым, а блекло-бурым под гаснущими небесами, где загорались первые звезды. Саймон сбросил скорость и повернул на боковую дорогу, вслушиваясь в басовитое гудение мотора и в шелест, доносившийся из бамбуковых зарослей.

– Останови, брат Рикардо…

Мотор смолк, и шелест и скрип стволов сделались отчетливей. Гилмор сидел, опустив голову, уткнувшись подбородком в набалдашник трости; из кармана белого пиджака торчала свернутая трубкой тетрадь. Казалось, он погружен в раздумья.

Саймон коснулся руки учителя:

– Что-то не так, Мигель? Ты чем-то встревожен?

– Да, брат Рикардо. Наше убежище…

«Убежище, – отметил Саймон. – Не дом, не фазенда, не каса Пачанги – убежище… Очень точно. Майкл-Мигель умеет выбирать слова».

– Семибратовским я доверяю, не говоря уж о девушке. – Трость в руках Гилмора шевельнулась. – Но этот огибаловский отморозок… Сам он не продаст. Но если прижмут…

– Ты хочешь сказать, что наше убежище – наша безопасность?

– Вот именно, брат Рикардо. Мы могли бы перебраться в другое место, в такое, о котором он не будет знать. Пачанга что-нибудь найдет.

– Вероятно, у Пачанги большие возможности?

– Да. Он…

Слово повисло в воздухе, но Саймон напрасно ждал продолжения. Что-то мешало Гилмору; возможно, не о всех своих тайнах он мог говорить с посланцем со звезд. Или же тайна была не его?

Вздохнув, Саймон вытащил из-за пазухи крошечный кораблик и положил на ладонь.

– Сегодня я наведался к Хосе Трясунчику, Мигель. Трясунчик мертв. А это – все, что осталось от «Полтавы», все, что ему удалось найти. Он сказал, что ничего нет – ни корабля, ни оружия.

Новость, кажется, не удивила Гилмора. Он откинулся на сиденье, посмотрел на бурую стену зарослей и согласно кивнул.

– У меня аналогичный результат. Ничего – ни корабля, ни оружия. Я тоже ищу, Рикардо, – с тех пор, как вернулся в Рио. И не я один. Другие ищут гораздо дольше.

«Опять недомолвки», – подумал Саймон и осторожно произнес:

– Ты и эти другие, вы ищете для меня? Потому, что я просил?

– Нет. У поисков совсем иная цель, брат Рикардо. Но если что-то удастся разузнать, мне удастся, ты будешь первым, кому я скажу. Ты, не Пачанга. Видишь ли, после встречи с тобой цели мои изменились.

Намек был достаточно ясен, и Саймон решил, что давить на учителя не стоит, а лучше зайти с другой стороны.

– Дону Хосе показалось, что я прилетел из ЦЕРУ. От Сапгия. Похоже, он был неплохо осведомлен о европейских делах.

Гилмор слабо усмехнулся, не спуская глаз с зарослей.

– Разумеется, мой звездный брат. Разве ты еще не понял? В нашей стране все как бы имеет явную и тайную сторону, но тайное строго регламентировано и, в общем-то, не является тайным. Есть конституция и Дума, есть министерства-департаменты, и есть бандеро – и все это, в сущности, единый и неделимый конгломерат. Есть «белый» налог, и есть «черный»; первый будто бы собирают власти, второй – кланы, а на самом деле какая разница? Власть – это кланы, а кланы – это власть, и расцветка налогов ситуации не изменяет. Есть полиция, и есть смоленские – одни и те же люди под одним хозяином; есть армия, и есть «штыки», есть силы местной самообороны, и есть крокодильеры, есть явное и тайное, и они неразделимы.

– Но мы говорили о «торпедах», – сказал Саймон. – Что здесь явное и что – тайное?

– Явное – их корабли и монополия на морские перевозки, благодаря чему они добираются до самых дальних протекторатов. Например, до Канады, где обитает сотня тысяч индейцев и метисов и, как говорят, нет другой власти, кроме паханов дона Хосе. А тайное… Тайное, брат Рикардо, заключается в том, что «торпеды» – осведомители ЦЕРУ. Лазутчики, разведчики, шпионы, через которых информация уходит на восток.

– И другие кланы мирятся с этим?

Гилмор пожал плечами:

– Мирятся же они с гаучо! К тому же информация путешествует в обе стороны, от «торпед» – в ведомство пана Сапгия и обратно. Тихая сделка, выгодная и для нас, и для них. Понимаешь, брат Рикардо, наши предки бежали из ЦЕРУ после кровопролитной войны, и мир так никогда и не был заключен. Мира нет, но есть определенные контакты. Это не возбраняется, если известно, кто контактирует, как и зачем. Это даже полезно: нам надо знать, что творится у них, им – что делается у нас. Ведь на Земле осталось так мало людей и стран! И они по-прежнему враждуют. Однако не могут жить, не замечая друг друга – даже на расстоянии десятков тысяч километров.

– Это мне понятно, – промолвил Саймон, почти не удивленный, ибо он ожидал чего-то подобного. – Итак, церушникам надо знать, что творится у бразильян, и в этом им помогают «торпеды» с благословения прочих кланов. А что творится у церушников?

– Ничего хорошего, брат Рикардо. – Гилмор прикрыл глаза, словно утомленный созерцанием бамбуковых зарослей. – Почвы истощены, шахты опустели, города и заводы в развалинах, нет ни транспорта, ни топлива, ни оружия, ни продовольствия. Зато есть голод, бунты и угроза нашествия с востока. Байкальский Хурал…

– Я знаю, – сказал Саймон, – я слушал их передачи на орбите. А вот откуда знаешь ты, Мигель? Ты ведь никогда не работал на дона Хосе Трясунчика? Ты – сосланный в кибуц диссидент, отставной архивариус, поэт и учитель. Или я не прав? Возможно, я перечислил не все твои занятия? Возможно, у пана Сапгия есть в ФРБ и другие люди, кроме «торпед»?

– Есть, – пробормотал Гилмор, не раскрывая глаз, – конечно, есть. Никогда не видел этого пана Сапгия, но думаю, что он человек предусмотрительный. Да и Пачанга, Петр Самойлович, говорил… – Веки Майкла-Мигеля приподнялись, в темных зрачках плавала боль. – Поверь, мне очень стыдно, мой звездный брат. Ты был со мною откровенен, а я… я… Я не хотел тебя обманывать. И если надо, я…

Саймон сжал сильными пальцами его плечо.

– Ты не обманывал, Мигель, всего лишь умалчивал, а потому – забудем и обратимся к более важным делам. Пачанга, наш хозяин, – из ЦЕРУ? Из ведомства Сапгия? Если не хочешь, не отвечай.

Кивок.

– Он тебя завербовал?

Снова кивок.

– И ты согласился? Почему? По крови ты не русский и не украинец, но все же предок твой пострадал от громадян. Его преследовали, изгнали, могли убить.

– Могли, – шепнул Гилмор, – но это – прошлые дела. Я не русский и не украинец, брат Рикардо, я – потомок американских негров, хоть есть во мне кубинская и бразильская кровь. Но прежде всего я – человек. Просто человек. И я хотел бы помочь людям. Не пану Сапгию и пану Калюжному, не дону Хосе и дону Грегорио, а просто людям, неважно, какого цвета кожи и какой крови. Людям, что живут на Земле: будто тени, заключенные в преисподнюю. Но как помочь? Я не умею карать зло безжалостной рукой, я – не боец, не защитник, я не одарен твоей непреклонностью и силой. Однако я могу наблюдать и делать выводы, запоминать и писать, говорить и учить, а значит, могу постараться, чтобы зла и жестокости было поменьше, а понимания – больше. Понимание – это так важно, брат Рикардо! Понимание, сочувствие, помощь.

– И потому ты ищешь оружие, – сказал Саймон, – ты и остальные агенты Сапгия. Бомбы, газы, вирусы. Древнее оружие, которое можно было б переправить к крымским берегам, чтоб нанести удар по Хуралу. Но там ведь тоже люди, Мигель!

Гилмор покачал головой:

– Оружие я ищу для тебя. Не бомбы, не газы и вирусы, а то, что ты просил: ракеты. Управляемые снаряды, которые могли бы разрушить передатчик на Луне. Правда, вернувшись в Рио, я получил задание искать оружие, но что бы я ни нашел, ты узнаешь об этом первым, брат Рикардо. Хотя я почти уверен, что ничего не найду. И никто не найдет. Тут я согласен с покойным Хосе Трясунчиком. – Майкл-Мигель сокрушенно вздохнул. – Триста лет – огромный срок. Все, что было на «Полтаве» и других кораблях, сделалось ржавчиной и прахом.

– Не все, – возразил Саймон, вспоминая антенну на башне Форта. – В двадцать первом веке умели строить намного лучше, чем сейчас. Особенно если дело касалось ракет и лазеров. – Проводив взглядом стайку попугаев, мелькнувших над дорогой, он повернулся к Гилмору: – Однако в Пустоши нет оружия, Мигель. Что же ты там делал?

– Наблюдал, запоминал, записывал. Иногда ЦЕРУ присылает своих агентов – осенью, с попутными ветрами, на аэростатах, что приземляются в Канаде или на Лабрадоре. Оттуда их везут на кораблях «торпед» – далекая дорога, рискованная, и все, кто ею прошел, известны морякам Трясунчика, а пану Сапгию это не нравится. Весной и летом можно лететь сюда, на юг – только не в центральные провинции, не в горы и не в амазонскую сельву. Лучше Пустоши места нет – холмистая равнина, людей немного и судоходная река, за нею – степи. Ну, ты сам видел. И тоже выбрал Пустошь.

Саймон усмехнулся:

– Значит, тебя отправили на рекогносцировку. А чтоб не возникло подозрений, был ты бит кнутом за малую вину и сослан в кибуц. Но ведь кибуцы есть не только в Пустоши, а? Могли ведь и на Огненную Землю сослать? Или нет?

– Все устроил Пачанга. Это несложно, брат Рикардо, если имеешь деньги и знаешь, кому их сунуть в департаменте Общественного здоровья. Главное, с виной не перебрать, чтоб врагом народа не объявили. Таких не бьют и не ссылают, а сажают в Форт до праздника. А потом – в яму, на перекладину или в Разлом.

– Я думал, что только гаучо вешают по праздникам, – сказал Саймон. – А еще вспоминается мне плакат в вашей Думе… Там было написано, что всех врагов народа отправляют в кибуцы. Для перевоспитания.

– Во-первых, не всякий год случается война, а народу нужны развлечения, – рассудительно ответил Гилмор. – А во-вторых, брат Рикардо, не верь всему, что написано. Так что же, просить Пачангу, чтобы нашел другое убежище?

* * *

В ту ночь Саймон долго ворочался на циновке, прислушиваясь к тихому дыханию Марии. Снизу, из дворика, где спали Проказа и Филин, доносился заливистый храп, но в пальмовой роще и бамбуковых зарослях царило молчание; только раз прозвучал короткий, оборвавшийся стоном обезьяний визг – видно, Каа удалось разжиться ужином. Ветер стих, небо было ясным, и лунный полумесяц висел над плоской кровлей, словно лезвие боевой секиры канида.

Некоторое время Саймон размышлял о девушке, доверчиво прильнувшей к нему, и о других своих спутниках, о Майкле-Мигеле, о Пашке и Филине, чей сон охранял затаившийся где-то во мраке зеленый змей. Помня об этом, Саймон мог бы считать их всех в безопасности, но – и это казалось странным – обычная уверенность покинула его. С внезапной остротой он ощутил себя человеком, не воином-тай, не Тенью Ветра и не агентом ЦРУ, а просто человеком, который инстинктивно страшится одиночества, нуждается в добром слове и поддержке, а потому окружает себя другими людьми. И эти люди были Ричарду Саймону небезразличны.

Однако не совершил ли он ошибки, разыскав и приблизив их? Ведь одиночество – тоже оружие, тоже сила; одинокий отвечает лишь за себя самого, и в опасном мире он – как скала без трещин, как цитадель без ворот и мостов над глубокими рвами. Он закован в непроницаемый панцирь и каждый свой шаг соразмеряет только с пользой дела; если он гибнет, то гибнет один, и сколь бы мучительной ни оказалась его смерть, он не страдает чужим страданием и не тревожится за близких. Но если близкие появились, он уже не одинок, зато уязвим. Тот, кто имеет близких, уязвим всегда – через них, допущенных к сердцу, враг способен поразить его, растоптать, приневолить и уничтожить.

Жизнь принадлежит сильным, говорил Чочинга, однако для тайят быть сильным не означало быть одиноким. Спускаясь в лес, самое ценное и дорогое они оставляли в мирных землях и в них же возвращались, доказав свою храбрость, – или умирали в спокойствии, зная, что самый жестокий враг не прикоснется к их женщинам и детям. Но люди сражались иначе, с коварством и изощренностью высокоразвитой расы; люди, чтобы сломить сильного, били слабых, и потому лишь одинокий был несокрушим. Разумеется, в той мере, в какой позволяли обстоятельства и случай.

Не сменить ли в самом деле убежище?

С этой мыслью Ричард Саймон уснул, и приснились ему бесконечные коридоры арсенала на ледяной планете Полигон, что являлась базой и тренировочным центром Карательного Корпуса. Будто идет он по этим гулким коридорам, раскрывая дверь за дверью одним лишь мысленным усилием, как это случается во сне, и из глубоких камер, послушные его командам, выпархивают «ведьмы» и «ифриты», потоком идут «саламандры», выезжают глайдеры с реактивными установками и стратопланы с десантными капсулами, выдвигаются серые туши «СИГов» – самонаводящихся импульсных гаубиц, грозят стволами разрядников и фризерных метателей армады боевых космолетов – ракетоносцы и заградители, штурмовики и крейсера, тральщики и истребители. Вся эта техника двигалась следом за Саймоном в торжественной и нерушимой тишине, словно он выводил ее на парад, к необозримому плацу, куда выходили все коридоры, на широкое ровное пространство под открытым небом, тускло подсвеченное прожекторами. Над плацем пылали холодные синие звезды, а в самом зените висела Луна – неправдоподобно огромная, яркая, какой на Полигоне, лишенном спутников, отродясь не бывало; и все машины, космические, воздушные и наземные, салютовали ей беззвучными струями огня. Внезапно Саймон понял, что это не парад, не тренировочный марш и не маневры, а боевая операция: под сокрушительным обстрелом спутник рухнет вниз, раздавит арсенал, сотрет его с поверхности планеты и разлетится сам на тысячу кусков. Глупо задумано, мелькнула мысль, на удивление глупо; к чему такие жертвы?

Но тут он вспомнил про передатчик на Луне и, догадавшись, в чем смысл операции, приказал усилить бомбардировку. Игра стоила свеч.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Телефон был большим, неуклюжим, в деревянном корпусе, из которого выступали похожие на вилы рычаги, с массивной бронзовой трубкой. Но он обеспечивал надежную связь – гораздо более надежную, чем коротковолновые ламповые радиостанции «штыков», где все голоса становились похожими на последний хрип умирающего. Правда, телефонный кабель удалось протянуть лишь к четырем точкам в окрестностях Рио – в Форт и полицейское управление Центрального округа, а также в гасиенду Алекса под Синей скалой и на остров к Хайме. Последняя из работ стоила жизни пяти ныряльщикам, однако дон Грегорио Сильвестров не вспоминал о таких мелочах. Другие мысли бродили в его голове, когда он касался трубки: он думал, что кабель в старых запасах иссяк, а новый, не ржавеющий под водой, вряд ли удастся изготовить. Спецы «штыков» умели делать орудия и карабины, гнать из нефти бензин, выдувать примитивные радиолампы и тянуть проволоку, но вот нанести на нее водостойкую изоляцию оказалось для них непосильной задачей. И оттого проложенная к Хайме линия была единственной и неповторимой. Впрочем, с кем еще говорить в океанских пространствах? Только с хитрым старым Хайме, чьи предки с мудрой предусмотрительностью воздвигли островную цитадель.

Дон Грегорио поднял трубку. Пока его соединяли с островом, он занялся сигарой: откусил кончик, раскурил ее и выпустил к потолку кабинета пару идеально ровных колечек. Кабинет размещался в левой угловой башне, и сквозь окно были видны небо в первых звездах и густая листва сейб, подсвеченная пылавшим в кратере огнем.

Голос Хайме был хриплым; видно, его подняли с постели.

– Случилось что, милостивец мой?

– Трясунчик мертв. – Грегорио затянулся сигарой. – Нашли его дохлым у лужи с корабликами. Часа четыре назад.

– Ах-ха… – Старик протяжно зевнул. – Так об этом я знаю, Сильвер. Культя моя чешется, а это – к приятным вестям. Вот если б ломило и зудело…

Временами осведомленность Хайме казалась дону Грегорио удивительной; он с полным основанием подозревал, что у дерибасовских было не меньше топтунов и стукачей, чем в его собственном ведомстве. Пока это шло на пользу общему делу, однако со временем…

Отложив сигару, он произнес:

– На теле – ни единой раны, никаких следов. Представляешь?

– А вот об этом я не слышал, – отозвался Хайме. – Большой искусник поработал, а? Как его? Брат Рикардо? Пожалуй, я его к себе возьму, качком либо отстрельщиком… Не возражаешь?

– Смотря кого отстреливать, – усмехнулся Грегорио.

– Ну, не тебя же и не Алекса, пока он детишек не наплодил, внуков твоих. Может, Хорхе?

– Может быть. Но не раньше, чем мы разберемся с наследством Трясунчика.

– Согласен. Тебе – кораблики и морячков, мне – склады да гавани. А вот с бойцами их что делать? Бойцы под Сергуном ходят. Договоришься с ним?

– Не уверен, – произнес Грегорио после непродолжительного раздумья. – А что бойцы? Ими, как порешили, пусть занимается Алекс. Его проблема.

– Алекс их перережет или в Разлом продаст, а зря… ах-ха… – Хайме снова зевнул. – Лучше бы сделать так: пустим слух, что с Трясунчиком разобрался Хорхе. Глядишь, «торпеды» мстить захотят. Так пусть Хорхе их и режет, не Алекс. А?

– Труп-то не поврежден. Поверят ли, что это – работа крокодильеров? – с сомнением сказал Грегорио.

– Чего ж не поверить, милостивый дон? Ты нанял Рикардо-искусника через десятые руки, а ведь его и Хорхе мог нанять. У него тоже счеты с «торпедами». Недаром их в Харбохе пощипали!