Текст книги "Тень земли"

ГЛАВА 12

Саймон кружил по пепелищу, осматривая мертвых.

Сюда, на фазенду в Хаосе, он добрался часа за четыре и шел по лесу уже в темноте, ведомый безошибочным чутьем охотника. И то же чутье нашептало ему о несчастье: он различил запах гари, увидел протоптанный в джунглях след, но не услышал привычного верещания обезьян.

Вокруг царила тишина. Ворота, что вели в патио, еще тлели, пальмовый ствол был посечен пулями, на месте циновок и тента на деревянных столбиках кружился на ветру пепел, дом и конюшня зияли провалами дверей и окон, и тянуло из них мерзкой гарью, порохом и бедой. Саймон, шепча сквозь зубы проклятия, ринулся в дом, разыскал тайник в погребе, нацепил на запястье браслет, сунул за пояс «рейнджер», подхватил сумку с драгоценным маяком; после зажмурил глаза и задышал – глубоко, размеренно, втягивая ноздрями пахнущий дымом воздух. Он не погрузился в транс, но смог успокоиться за пару минут, ибо спокойствие было сейчас необходимо; прежде всего – спокойствие, потом – горе и мысли о мести.

Выбравшись наружу, он прошелся лесом вдоль стены, подсвечивая узким фиолетовым лучом. Следов здесь хватало – и на земле, и на траве, и на коленчатых стволах бамбука. Судя по отпечаткам сапог, пришедшие двигались двумя отрядами; один направлялся к воротам, другой – к восточной стене, и в каждом было не меньше двадцати бойцов. Очевидно, планировалась внезапная атака, когда защитники не успевают схватить оружие, но что-то не получилось: из дома тоже стреляли, и стреляли метко – Саймон нашел засохшую кровь на камнях, измятую траву, поломанный бамбук и трупы в синей униформе. Трое легли у ворот, а остальные ворвались во двор – десятка полтора против двух защитников, Филина да Пашки. Гилмор оружия не любил и не умел стрелять. Правда, еще оставался Каа…

Осмотрев догоравшие ворота, Саймон двинулся к восточной стене, атакованной вторым отрядом. Тут, в зарослях, тоже валялись мертвые тела – изуродованные, с расплющенными черепами и дырами, зияющими меж ребер, проломленных чудовищным ударом. Разглядывая примятую траву, он выяснил, что люди шли цепочкой через лес, и первая пятерка уже подобралась к стене, как сверху обрушилось нечто. Нечто, убившее четверых, не человек, создание иного рода, молниеносное и могучее, с гибким изумрудным туловом и головой-тараном. Безмолвное, как полагается в бою – но атакованные им кричали от ужаса и боли. Громко кричали и не могли приблизиться к стене – минуту, больше? Столько, что Пашке и Филину хватило времени, чтобы добраться до карабинов.

Четыре трупа в синем валялись под стеной. Луч, протянувшийся от браслета, высветил отпечатки на земле, и Саймон полез в кусты – туда, где Каа настиг и прикончил пятого. Этот раскинулся на спине, его голова, забинтованная от уха к уху, была вывернута под неестественным углом, зрачки закатились, и только глазные яблоки слепо белели на темном лице. Бучо Перес, капитан-кайман. Скрипнув зубами, Саймон поднял окольцованную браслетом руку, освещая ближний куст.

Под ним, с полураскрытой пастью, вытянувшись во всю длину, лежал питон; клыки его светились россыпью лунных камней, но чешуя не блестела, а казалась зеленовато-серой и тусклой. Его изрешетили пулями, а потускневшая кожа в нескольких местах была рассечена ударами мачете.

– Пусть Четыре звезды освещают твой путь в Погребальные Пещеры, – пробормотал Саймон сдавленным голосом. – Пусть Четыре прохладных потока омоют твои раны, и пусть Чочинга, Наставник воинов, простит меня – за то, что я не сумел сберечь его посмертный дар.

Он сделал ритуальный жест прощания и направился к воротам. Глаза его были сухими. Чочинга говорил: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза – в тот час, когда он вспоминает павших родичей.

Рассвет еще не наступил, и плакать было рано.

Во дворе Саймон насчитал пять окоченевших трупов в синих мундирах. Огромное тело Филина было придавлено рухнувшей стеной у маленького бассейна; кровь еще сочилась из разрубленной шейной артерии, неторопливо стекая в воду. Рядом, откинувшись на камни, сидел Майкл-Мигель в своем щегольском белом костюме. Его лицо, запрокинутое к звездному небу, казалось умиротворенным, под левой ключицей по ткани расплылись темные пятна, руки, бессильно брошенные на колени, стискивали карабин. У ног Гилмора, уткнувшись в землю, лежал человек – не в синем мундире смоленских, а в полотняной рубахе, штанах и стоптанных сапогах. Саймон перевернул покойника, поглядел на выпученные глаза, тонкую нитку усов и залитый кровью рот – пуля вошла Кобелино под челюсть, разворотив затылок.

Он пробормотал проклятие, повернулся к Майклу-Мигелю, осторожно освободил оружие из окостеневших пальцев, понюхал – пахло порохом. Значит, Гилмор стрелял? Защищая себя или Филина? Или кого-то другого?

Расстегнув окровавленный белый пиджак, Саймон пошарил под рубахой Мигеля, вытащил толстую, пробитую пулей тетрадь, раскрыл наугад и прочитал:

 
Мне уже однажды умиралось,
Но совсем уйти не удалось.
Я живу. Но Там душа осталась…
 

– Но Там душа осталась… – повторил он вслух и прикрыл веками мертвые глаза Мигеля.

Тел Марии и Пашки нигде не было, и Саймон, обыскав конюшню, дом и двор, полез на крышу. Пара мертвецов валялась у нижней ступеньки, еще двое – на лестнице, а наверху обнаружился только один труп, обгоревший до неузнаваемости – кожа на лице полопалась и почернела, волосы рассыпались в прах, и только на затылке – там, где голова прижималась к черепице – торчали жалкие рыжие клочья. Еще Саймон увидел оскаленный Пашкин рот, простреленные ноги и стиснутые кулаки, мачете, зажатое в правом, страшную рану поперек горла и карабины: один – под телом Пашки, второй, с серебряной фигуркой ягуара на цевье, – поодаль. Здесь, как внизу во дворике, бились не на жизнь, а на смерть: кто-то перезаряжал оружие, Пашка стрелял, а когда кончились патроны, вытащил клинок… Саймон поднял мачете, заткнул за пояс, потом опустился на колени и разжал левый Пашкин кулак. На ладони пестрела тряпица, цветной обрывок, истлевший по краю клочок знакомого женского платья – будто бы женщину тащили, а Пашка, вцепившись в подол или рукав, не пускал. Пока его не кольнули в горло.

«Они защищали Марию, – подумал Саймон, вставая с колен. – Каа – тот защищал всех; но Гилмор, Филин и Пашка дрались за нее. За нее, не за себя. И она сражалась тоже. Этот второй карабин, мой карабин, он был в ее руках. Где же она?»

У него перехватило дыхание, но рассвет еще не наступил, и глаза Саймона оставались сухими. Сухими, как дно безводного колодца, как русло древней реки в пустыне, как кратер, занесенный песком, как пепел надежд, сгоревших в кострах смерти.

Ричард Саймон, воин-тай, Тень Ветра из клана Теней Ветра, запрокинул голову, посмотрел на звезды, сиявшие над Хаосом, и запел Прощальную Песню. Пел он на языке тайят, и временами песнь его казалась то рыком разъяренного гепарда, то звоном боевой секиры, то шелестом стрел, буравящих воздух.

Голос его был громким и не дрожал.

* * *

Когда он добрался до склада Пако у пятого причала, уже рассвело. Живодерня при въезде в город стояла пустой и тихой, но на Аргентинской улице были явные следы побоища: окна в «Красном коне» и похоронной конторе осыпались грудой стекол, двери, столы и гробы были продырявлены, и всюду валялись покойники в синем. Саймон заглянул в подвал, но там не нашлось ни бочек с пивом, ни мешков с песюками – и то, и другое было заботливо эвакуировано, как и бронеавтомобиль, который он угнал из Кратеров прошлым вечером. Машине полагалось находиться во дворе, между питейным и похоронным заведениями, под защитой крепких ворот – однако сейчас ворота были распахнуты, на земле отпечатались следы покрышек, а по обе стороны от них холодели трупы. Вероятно, здесь поработал пулемет броневика, и это вкупе с остальными признаками свидетельствовало, что Пако выиграл битву и отступил со своими людьми не суетясь, в полном порядке и добром здравии.

Картина разгрома не удивила Саймона. Трудно поверить, чтобы предавший не предал до конца, а это значило, что обе его опорные базы, в Хаосе и в «Красном коне», подвергнутся нападению. Но Бучо, капитан-кайман, пошел не сюда, а в Хаос, не за похищенными деньгами, за девушкой… Выходит, Мария для дона Грегорио была дороже песюков, и это вполне укладывалось в общую схему. Схема же оказалась простой и древней, как мир: чтобы приневолить сильного, бей тех, кто ему дорог. Неуязвимость – в одиночестве, но одиночество лишь синоним опустошенности и равнодушия, противных человеческой природе; равнодушный не может стать защитником – и, следовательно, самый могучий и самый искусный защитник уязвим. Не в первый раз Саймон обдумывал этот парадоксальный вывод, то упрекая себя в ошибке, то уговаривая смириться с естественным ходом событий, разрушивших его неуязвимость. Однако можно ли считать ошибкой, что он приблизил к себе Марию и Майкла, Проказу и Филина, что эти люди стали ему дороги, вошли в его сердце?.. Разум подсказывал, что он виноват, что он принес им несчастье и гибель, но чувство говорило, что существуют вещи похуже смерти. То же одиночество, например, или ужас вечной несвободы, пытки и страх перед небытием.

Вернувшись на улицу, Саймон уселся в лиловый автомобиль, оглядел глухие равнодушные фасады домов, беленые стены и запертые двери. Пошарил за пазухой и вытащил тетрадь Майкла-Мигеля. На этот раз она открылась на строках:

 
Ничто во мне не дышит, не поет,
Не плачет, не стучит – окаменело.
Покажется – обычное, мол, дело,
Коль жизнь внезапно покидает тело…
 

Он захлопнул тетрадь и запрокинул голову: звезды меркли, небо начало сереть, а луна, склонившись к горизонту, походила на ущербный, полупрозрачный и туманный круг. Слишком поздно для рандеву с Джинном. Да и подходит ли для этого ночь печалей и смертей?

В гавань, решил Саймон, в гавань. К пятому причалу. Туда, куда отступил Пако – на заранее подготовленные позиции.

В гавани постреливали – Сергун, при поддержке Хрипатого и Моньки Разина, вышибал с кораблей смоленских, а из пакгаузов и складов – дерибасовских. Эта операция началась без ведома Саймона и могла завершиться полным уничтожением «торпед», ибо за правящим триумвиратом еще сохранялось преимущество в силе, организации и технике. Но боевые действия шли вяло. Карабинеры «штыков» и большая часть синемундирных в них не участвовали вообще – охраняли городской центр, дороги и побережье в районе проспекта Первой Высадки. Ходил упорный слух, что Хорхе намерен покинуть Озера и ворваться в Рио со своими крокодильерами – с одной стороны, чтоб поддержать порядок, с другой – чтоб посчитаться с Железным Кулаком, с «торпедами», с пришельцами с небес и всеми остальными обидчиками. В предчувствии бурных событий народ по-прежнему утекал из Рио на Плоскогорье, дон Алекс Петров-Галицкий выставил усиленные караулы на стенах Форта, а дон Эйсебио Пименталь отбыл в Разлом на бронированном дредноуте. Что же касается дона Антонио Монтальвана, то он, несмотря на серьезность ситуации, кутил и объезжал кабаки, в каждом производя инспекцию – как за столами, так и в постелях.

Эти и другие новости Пако Гробовщик вывалил на Саймона, прихлебывая пиво, почесывая лысину и ковыряясь в тарелке ножом. Он устроился на мешках с песюками, а вокруг, под деревянной кровлей просторного склада, ели и пили его молодцы, поминали геройски погибших Пехоту и Шило, Скобу и коротышку-бармена, хвастались, кто и сколько прикончил синезадых и скольких уложит в следующий раз, когда дон Кулак поведет их громить живодерни. Временами то один, то другой из пирующих падал на бетонный пол или лицом в тарелку, и речи его сменялись сочным храпом; таких под улюлюканье и гогот оттаскивали к стене. Веселье длилось не первый час; воинственно лязгали затворы и сверкали клинки, пот струился с красных разбойничьих рож, пиво лилось рекой, но пили не все – десяток головорезов сгрудились у броневика, стоявшего в распахнутых воротах. За ним виднелся пирс, уходивший в море на сотню шагов, массивные тумбы причалов, два паровых катера, запорошенных угольной пылью, шхуна с голыми мачтами, другие пирсы, баркасы и парусники, а вдали, у горизонта, – ослепительно яркий солнечный край.

Саймон подумал, что завтра пейзаж здесь будет другим. Если в ближайшую ночь он доберется до передатчика – разумеется, с помощью Джинна, – то завтра у этих пирсов будут покачиваться серые туши десантных «акул», в небе будут кружить «ведьмы» и «бумеранги», а над ними, где-нибудь у границ стратосферы, зависнет звено «байкалов» или «синих призраков». Железная длань закона накроет ФРБ, и это будет означать конец. Конец Переделам и сварам, властолюбивым ублюдкам, Разлому, Озерам и Кратерам…

Пако поерзал на тугих мешках.

– Совсем осатанели синезадые. Это ж какой беспредел – «Коня» разгромить! И с чего бы? Ну, в гавани драчка случилась, Сергун сцепился с вертухаями, а у нас все тихо было… Тишина, как в раю, когда господь садится на горшок! Никто и мысли не имел, что старый Пако, подручный монтальвашкин, серьезным делом занят. Ну, там в Озерах пошуровать или в подвалах Богадельни. Однако выследили! Может, тому вертухаю, которого ты обкорнал, чего удалось разглядеть? Э? – Пако поскреб лысину, покачал головой. – Но это вряд ли: притащили в мешке и утащили в мешке. Кто ж тогда навел?

– Кобелино, – сказал Саймон. Придвинув к себе тарелку, он вытащил нож и начал есть, отхватывая мясо крупными кусками.

Гробовщик скривил тонкие губы.

– Кобель? Вот скользкое дерьмо. Должно быть, песюками соблазнился или бабой. Падок на баб, стервец! Да и на деньги. Должно быть, долю отторговал у синезадых из похищенного. Только он не из моих парней, Кулак. Он вроде бы твой…

– Был мой, да весь вышел.

– Ну и ладно! Убытков он нам, пожалуй, не принес. – Пако погладил мешок, и тот откликнулся довольным звоном.

Смотря какие убытки, мелькнула мысль у Саймона. Про убежище в Хаосе Пако не знал, как и про убытки, понесенные там, о коих Саймон не собирался ему рассказывать. Зачем? Пако был не из тех людей, с которыми можно поделиться горем или оплакать погибших.

– Холера и Пономарь тут, – заметил Гробовщик, прожевав ломоть говядины. – Новые приходили, Клещ с Фокусником, просились под тебя. Еще Номер Десять заявился. Говорит – только свистни, всех «штычков» на Северной дороге в расход пущу и встану там насмерть со своими парнями. Они, дон, крокодавов боятся, а «штыкам» и вертухаям не доверяют. Сколько раз бывало: пойдет грызня промеж больших бандеросов, а шкуру лупят с вольных.

– С невинных, – уточнил Саймон, думая о беженцах, тянувшихся с рассветом к плоскогорью Серра-Жерал по Западной дороге. Потом мертвое лицо Майкла-Мигеля всплыло перед ним, он увидел обгоревший Пашкин труп, тело Филина, заваленное камнями, и повторил: – С невинных!

– Ты о шестерках, э? – Гробовщик, глотнув пива, подвинул кувшин Саймону. – Так разве они невинные? Они – шестерки, а это великий грех! Потому их и бьют. А мы теперь – бандеросы, Железные Кулаки, мы сами умеем бить. Сначала – других бандеросов, потом – тех же шестерок. – Пако погладил лысый череп и резюмировал: – Так что, дон, давай-ка пошлем за Бабуином, а как он подвалит из лесов, займемся живодернями. Еще бы с Фортом совладать. Возьмем его, и город – наш!

– Возьмем, – согласился Саймон, прикидывая, как бы использовать этот благой порыв на пользу делу. Дело, не считая свидания с Джинном, оставалось только одно, последнее – найти Марию и забрать ее с собой. Он полагал, что ее припрятали в городе или в окрестностях, возможно, в Кратерах или на Синей скале, но где-то неподалеку. Искать ее наугад было бессмысленной тратой сил и времени, и от него, конечно, ждали иных, более разумных, действий: контакт, переговоры, соглашение и, может быть, капитуляция – смотря уж по тому, насколько ценный приз достался похитителям. Против контакта и соглашений Саймон не возражал, но собирался выставить свои условия. Игры в заложников были опасной затеей, и здесь, на этом ристалище угроз и шантажа, дон Грегорио был уязвим в такой же степени, как Ричард Саймон.

Прекратив жевать, он наклонился к Пако:

– Пошли гонцов к Бабуину. Всех, кто еще придет, принимай – Клеща, Фокусника и остальных. Проверь, как у них с оружием. Если чего не хватает, добавь из наших запасов. Пусть готовятся. Ударим завтра, по всем живодерням сразу.

– Лучше бы ночью, э? Ночка – время темное, разбойничье…

– …и потому мы займемся Фортом, – продолжил Саймон. – Ночью, ровно в два часа, ты должен быть в море у подножия Синей скалы. Там камень есть – большой, с трещинами по краям, похож на осьминога. Я буду ждать на этом камне, а ты придешь на катерах. Два катера, сорок бойцов, четыре пулемета и проводник. Насчет катеров договорись с «торпедами». С Сергуном.

Пако кивнул:

– С ним-то я договорюсь. А вот проводник откуда возьмется? Да и зачем он?

– Ты ведь не собираешься маршировать к воротам или лезть под пулями на скалу? – Пако снова кивнул. – Так вот, мы пойдем иной дорогой. В утесе есть трещины: одни кончаются тупиками, другие ведут в пещеру, а из нее подземными проходами можно попасть наверх, к Архиву и тюремным ярусам. Наш проводник…

– Постой-ка, дон! – Глаза Пако блеснули, и он в возбуждении схватил Саймона за плечо. – Ты откуда об этом знаешь, э? Ежели есть такие проходы, то о них лишь «штыкам» известно! И не простым, а паханам да самому Анаконде. Я вот жизнь в Рио прожил, сорок пар сапог стоптал, а о пещере под Синей скалой слыхом не слыхивал!

Вытянув руку с браслетом, Саймон продемонстрировал его Гробовщику.

– А про такое ты слыхивал? Однако работает. Вспомни Богадельню!

– Работает, – внезапно остыв, согласился Пако. Лицо его опять сделалось невыразительным, незаметным, и только между бровей пролегла глубокая складка. – Работает, – повторил он, – а как и отчего, я и подумать боюсь. Не мое это дело, э! Ты – дон, я – пахан, ты – командуешь, я – навытяжку. Значит, два катера, сорок бойцов – и в пещеру?..

– Сперва в трещину. В какую, знает проводник. Ты его жди, его вечером привезут на пятый пирс. А если не привезут, то проводник уже со мной. Садитесь в катера и отправляйтесь в море. Ясно?

– Ясно, дон. Проводника я как узнаю?

– Узнаешь! – Саймон усмехнулся. – Девица будет у нас в проводниках. Волосы – темные, длинные, глаза – карие, стройна и собой хороша, но пуглива. Не ровен час, кто из твоих ее обидит. На собственных кишках повешу!

– Присмотрим. – Пако отпил из кувшина, прищурился и задумчиво молвил: – Девка, значит… Ну, тогда дело понятное. Говорили мне, «штыки» любят баб не меньше покойного Кобеля, а где бабой запахнет, там секретов не сохранишь. Баба, она сегодня к одному мужику прислонится, завтра – к другому. А ты, Кулак, из видных мужиков!

– Верно мыслишь, – сказал Саймон. – Я умею уговаривать девушек.

Он поднялся и, обогнув броневик, вышел за ворота к своему автомобилю. Солнце уже поднялось, огненным оком нависло над бухтой и набережной, брошенной пыльной подковой за пирсами и складами. В дальнем ее конце, на площади, серой громадой торчала Богадельня, за ней мотались по ветру зеленые лохмы пальм, виднелись кровли и белые стены старого города, вздымал купола собор, а еще выше, на фоне аметистовых волн и прозрачной небесной голубизны, плавали башни Форта. Утес, который подпирал их, казался сейчас не синим, а угольно-черным, угрюмым и грозным; его основание, выступавшее в море, окаймляли жемчужные ожерелья пены.

Несколько мгновений Саймон глядел на скалу, потом уселся за руль и спрятал лицо в ладонях. Спать ему не хотелось; он мог обходиться без сна по двое-трое суток, лишь временами отдыхая в кратком забытьи цехара. Но в эти минуты он не нуждался в отдыхе. Ярость клокотала в нем, фантомы разрушения и смерти проносились под сомкнутыми веками; он видел то развалины замка в Кратерах, то огненный факел, пожирающий донов, то Форт, взлетающий в воздух в ослепительной вспышке взрыва, то озера пылающей нефти и стаи кайманов, которые рвали людей со знакомыми лицами – дона Грегорио, старого Хайме, Хорхе и прочих, ненавистных и омерзительных, точно клыкастые тайяхатские крысы. Зная, что ярость – плохой советчик, он дал ей выплеснуться, перегореть, рассеяться; потом глубоко вздохнул и вызвал другую картину.

Перед ним, будто видимый с высоты, простирался Рио, стиснутый меж Хаосом и морем, с лабиринтом нешироких улиц и серыми лентами дорог. Одна уходила на запад, к Плоскогорью, отделяя изумрудные джунгли Хаоса от маисовых полей, фруктовых рощ, ферм и строений пригородного кибуца; другая вела на север, к Параибе, Озерам и городу Рог-Гранде. Эту магистраль проложили на возвышенности, рядом с рельсовыми путями, однако она была не единственной: от нее ответвлялся еще один тракт, прямой, тянувшийся ближе к морю, почти незаметный в густой прибрежной сельве. Но Саймон ясно видел его мысленным взором, как бы превратившись на краткий миг в парящую над лесами и холмами птицу.

Дорога в Кратеры! Она врезалась в его память, будто впечатанная голографическим сканером. Каждый спуск, поворот и подъем, абрис береговых утесов, тени, протянувшиеся от них, дубы с приметными кронами и развилка, где стоял вчера броневик и где остались лежать охранники в синем. «Если обойдется без происшествий, можно доехать часа за четыре», – подумал Саймон, коснувшись рычагов.

Автомобиль взревел и ринулся к набережной.

* * *

Без происшествий не обошлось.

На Северной дороге, у выезда из города, боевики «штыков» резались с толпой оборванцев – те, очевидно, ударили в заставу, обойдя ее кривыми улочками окраины. Выстрелов слышно не было, только звенели мачете да жужжали метательные ножи; один из них пролетел над головою Саймона, проткнув горло зазевавшемуся карабинеру. Нападающие – всех цветов кожи, лохматые и бородатые – щеголяли в жутких отрепьях, но у каждого на рукаве имелась повязка с изображением кулака, и Саймон понял, что это – его люди. Вернее, они считали себя таковыми; видимо, Номер Десять не стал дожидаться, пока ему свистнут, и занялся «штыками» всерьез и в меру собственного разумения.

Беженцев на Северной дороге не оказалось, так как бежать к Параибе, в пасть обозленным крокодильерам, решился бы только безумец. Одноколейный рельсовый путь тоже выглядел пустым, но это не было признаком бедствия – состав с пассажирами и грузами ходил из Рио в Рог-Гранде один раз в сутки, одолевая шестьсот километров ровно за двадцать четыре часа. Саймон не удосужился узнать, какой из кланов контролирует железные дороги; может, ими владел все тот же Хорхе Смотритель, и сейчас из Рог-Гранде катили платформы с вооруженными людьми в широкополых шляпах.

Но это относилось к области догадок, а вот патруль – четыре всадника на разномастных лошадях – являлся фактом вполне реальным. Завидев машину, крокодильеры открыли огонь, Саймон резко свернул к обочине, приглушил мотор и скатился с сиденья в бамбуковые заросли – не такие густые, как вокруг разоренной фазенды Пачанги, зато с шипастыми кактусами, торчавшими среди зеленых коленчатых стволов. Колючий шар ужалил его в поясницу, другой, пронизав шипами грубую ткань куртки, впился в бок, но Саймон терпел и молчал, не шевелясь и старательно изображая покойника. По дороге, все ближе и ближе, цокали копыта, и ему не хотелось, чтобы патрульные снова начали стрелять, изрешетив автомобиль. Лиловый лимузин был самым быстрым средством передвижения, а в данном случае – единственным и жизненно необходимым; кроме того, Саймон чувствовал, что привязался к нему в гораздо большей степени, чем к колумбийским глайдерам и вертолетам. Все-таки этого монстра он захватил в бою и ездил в нем не один – с Мигелем, Пашкой и Филином, а главное – с Марией!

– Фартовая тачка, – послышался голос с дороги. – А мясо где? Мясо куда отвалило? В кусты?

Другой, коротко хохотнув, пробасил:

– Может, сдохло, а может, сидит в кустах и гадит. Счас проверю, Пахарь, и счетец будет ноль-один. Не люблю оставлять свидетелей.

– Я тоже, – пробормотал Саймон, поднимаясь. «Рейнджер» с негромким гулом дернулся в его руке, потом испуганно заржали лошади, грохнули копытами о землю, кто-то захрипел, падая с седла, кто-то, захлебнувшись кровью, выкрикнул проклятие, и наступила тишина.

– Счет четыре-ноль. – Вложив пистолет в кобуру, Саймон направился к машине, проверил, что сумка с маяком цела, и включил мотор.

Поворот на приморскую дорогу, которой его везли вчера, был уже рядом, метрах в трехстах. Охраны здесь не обнаружилось, только торчал посередине фанерный щит с эмблемой смоленских – старинной пушкой на колесном лафете. Саймон притормозил, соображая, не разнести ли фанерку в клочья, потом, усмехнувшись, аккуратно объехал щиток. Пушка не вызывала у него раздражения. В конце концов, он сам имел право на этот герб, принадлежавший его родному городу, и если как следует разобраться, права его были неоспоримы. Во всяком случае, они представлялись более вескими, чем у дона Грегорио или, скажем, у покойного Карло Клыка. Но гербы в отличие от людей не склонны к персональному волеизъявлению; люди выбирают их, позорят или покрывают славой, чернят и золотят, и случается так, что грозный лев становится символом мира, а древние знаки звезды и креста – синонимом ужаса.

Размышляя на эту тему, Саймон проехал километров сорок, потом загнал машину в лес, укрыл под плотным пологом лиан, а сумку, где хранились маяк и тетрадь Майкла-Мигеля, закопал под корнями развесистой сейбы. Грохочущий автомобиль был слишком заметным и шумным, и хоть в Кратерах наверняка ждали гостей, все же оповещать о них не стоило. Как говорил Чочинга, тихий клинок выпьет больше крови.

Он двигался по лесу, торил дорогу меж стволами дубов и сейб, проскальзывал под лианами, огибал заросли – серая мелькающая тень среди других теней, коричневых, лиловых, зеленоватых. Эта чаща не походила на тайяхатские джунгли, полные опасного и хищного зверья; здесь самым смертоносным обитателем был ядовитый паук-птицеед, самым быстрым – обезьянка-сапажу, а самым сильным – древесный удав. Кроме них, тут в изобилии водились птицы: сине-желтые ара с черными полосками вокруг глаз, туканы с чудовищными клювами, большие пестрые голуби, стайки невесомых колибри – совсем крохотных, темно-зеленых, и покрупнее, с золотистым металлическим отливом. Саймон, окунувшись в это щебечущее, чирикающее, свистящее птичье царство, заметно повеселел, потом на глаза ему попался удав-констриктор, свисавший с ветки, серый с белыми пятнами и совсем не похожий на Каа – но все-таки змей. Губы у Саймона дрогнули, он вытянул руку, коснулся холодной гладкой кожи и произнес традиционное пожелание: пусть не высохнет кровь на твоих клыках! Лицо его снова сделалось мрачным; ему подумалось, что сказанное не имеет смысла – констриктор в отличие от Каа не рвал добычу зубами, а заглатывал целиком.

Полдень настиг Саймона в сотне шагов от решетки, что разделяла лес и парк, окружающий Кратеры. Впрочем, разделение было условностью; растительность по обе стороны ограды казалась такой же дикой, буйной и неистовой, деревья – такими же огромными, а птичий хор – таким же оглушительным и звонким. Уцепившись за лиану, Саймон полез на дуб с черной морщинистой корой, затем перебрался на другое гигантское дерево, путешествуя с ветви на ветвь на головокружительной высоте.

Солнце жгло его обнаженную шею, теплый ветерок раскачивал ветки, пошевеливал листву, и он скользил все дальше и дальше, сообразуясь с этими раскачиваниями, подрагиваниями и шевелениями – не человек, а призрак, порыв налетевшего с моря бриза.

Ограда осталась внизу – он прошел над ней по ветви, похожей на мохнатое изломанное щупальце с десятками покрытых листьями отростков. Ветвь под ногами была основательна и неподвижна, ветки-отростки шумели и трепетали, скрывая его путь. Он двигался к белому зданию на побережье, к замку с невысокими башнями, глядевшими друг на друга через огненный провал; он уже мог различить его плоскую кровлю, зубцы ограждающего парапета и темные фигурки часовых. Над крышей поднимался пар – видно, ее поливали водой, чтоб охладить нагретые солнцем камни. В полупрозрачном белесом мареве фигуры стражей расплывались, как восковые статуэтки на раскаленной печи; воздух был густым, плотным, и даже бриз, которым тянуло с моря, скорее обжигал, чем приносил прохладу.

«Сиеста, – мелькнуло у Саймона в голове. – Лучшее время для внезапных визитов. Кто может, спит в прохладе, а кто не спит, тот дремлет. Даже те, кому нельзя дремать».

Он поднялся вверх по стволу, не обращая внимания на зной, стиснувший его жаркими лапами. Зной и холод, жара и стужа были частыми спутниками его работы, особенно в Каторжных Мирах – тропическом Тиде, ледяной Колыме или безводной Сахаре. Да и на прочих планетах, вполне цивилизованных и обжитых, имелись неприятные районы – вроде Восточной Пустыни на Аллах Акбаре, где у верблюдов глаза вылезали на лоб. И большая часть конфликтов, споров, драк и ссор, будто повинуясь всемирному закону подлости, случалась именно в этих районах – там, где слишком жарко или слишком холодно, слишком ветрено или слишком сыро. Саймон привык не замечать подобных мелочей.

До края крыши оставалось метров восемь, главным образом – по вертикали. Расстояние прыжка, но прыгать было еще рано. Распластавшись на ветке и осторожно ворочая головой, он разглядывал крышу, кратер в полукольце огромных сейб, повисшую над пропастью беседку, кусты роз у водоема и морской берег. На берегу и в море ничего не изменилось: яхта и катер на месте, только исчез бронированный дредноут Пименталя. Над трубой катера курился дым – верный признак того, что он в любой момент может отчалить от берега. На яхте тоже разводили пары и драили палубу – не меньше двух десятков человек, на первый взгляд – безоружных. Пляж, бассейн, беседка и дорожки в розарии были пустынны, но на крыше Саймон насчитал шестерых: четверо потели у пулеметов, а двое мотались от башни к башне, тоже потели и пили воду из стоявшего у парапета бачка. Еще он заметил световые люки, застекленные, в форме призм, с распахнутыми дверцами; их было три – один, самый большой, в центре и пара по краям.

Он проверил свое снаряжение – «рейнджер», широкий браслет на запястье левой руки, пара фризеров в кармане куртки и узкий, заточенный до бритвенной остроты нож тимару. Потом прижался щекой к грубой древесной коре и, прищурившись, взглянул на солнце. Оно было ярким, золотистым, палящим, обжигающим. Жар, огонь… Его глаза шевельнулись в орбитах – теперь он смотрел на бассейн. Вода сверкала, будто расплавленное серебро, но этот блеск ассоциировался с прохладой, с гладкой поверхностью зеркала, с тишиной и сном. Холод, покой… Взгляд Саймона двигался все быстрее, заклятие цехара, вначале негромкое, теперь отдавалось под черепом набатными колоколами. Жар-холод, вызванивал первый; огонь-покой, слышался голос второго. Жар-холод, огонь-покой… И снова: жар-холод, огонь-покой…