Текст книги "Тень земли"

В Третий Передел, произошедший в 2208 году, крокодильерам достался сельский пирог. Отныне они собирали «черную» дань с каждого поля, с каждого стада и с каждой деревни – за исключением принадлежавших смоленским кибуцей; а это значило, что под их контролем и властью была половина населения ФРБ. Следующие два без малого столетия и случившиеся за этот срок Переделы не изменили ничего; мощь клана осталась незыблемой, фермы, где разводили кайманов, превратились в боевые лагеря, а вооруженных людей у дона Хорхе было теперь побольше, чем у смоленских, дерибасовских и «штыков» вместе взятых. И жил он словно король – в неприступном замке, за каменными стенами, в окружении верного воинства и тысяч зубастых тварей.

Полукольцо фургонов обхватило земляную стену; из них посыпались люди – множество серых теней, похожих на легион призраков, доставленных прямо с кладбища в огромных, пахнущих железом и бензином катафалках. Две тени отделились от толпы и шустро полезли на вал. Пашка и Филин, догадался Саймон. Он махнул им, подзывая к себе, к двойному ряду туго натянутой колючей проволоки, за которым виднелись смутные очертания приникших к земле фигур. Стражи, двуногие и четвероногие, спали; часовые храпели и бормотали во сне, псы виновато повизгивали, как бы предчувствуя, что их попустительством враг проберется за стены. Лунный диск скрылся за редкими облаками, с гор тянуло теплым ветром, а враг был уже тут как тут: стоял на валу, смотрел вниз, прикидывал и усмехался.

У плеча Саймона блеснули зеленые Пашкины глаза. Он посмотрел налево, потом – направо.

– Ну, хренотень! Это сколько ж надо трудов, чтобы такую стенку наворотить! Если б собрались все наши семибратовские мужики, да еще из Колдобин и Волосатого Локтя, и было у них, значитца, пятьдесят возков, так лет за тридцать, может, и насыпали, а может, надорвались. Может, банан у всех обвис бы.

– Обвис бы, точно, – согласился Филин и передернул затвор карабина.

– Это естественная возвышенность. Погляди! – Саймон вытянул руку к темневшим на севере горам. К ним от побережья катилась волна – не океанская, сейсмическая. – Понимаешь? Тряхнуло страшно, почва с горных склонов сползла вниз, к подножию, потащила деревья и камни, потом лавина застряла в джунглях, и получился кольцевой холм. Холм, не вал. Ему, я думаю, три с половиной сотни лет. Вершина сгладилась, заросла травой. Готовое укрепление.

– Может, и так. – Пашка с сомнением покачал головой. – Ты, брат Рикардо, человек ученый, тебе виднее. Опять же сексическая волна – самое место для Хорхи. Он, говорят, страсть до баб охочий!

Саймон усмехнулся и подтолкнул Проказу в бок.

– Хватит болтовни. Бугров – ко мне! И остальные чтоб не скучали! Парням Хрипатого – резать проволоку, люди Алонзо пусть тащат катапульты. Ворота в тоннель открыть, взрывчатку и горючее поднять на вал, крокодильеров и собак сбросить вниз. К делу! Выполняйте!

– Сей момент!

Пашка с Филином исчезли. Саймон, не обращая внимания на тихую суету у фургонов, рассматривал открывшийся с вала пейзаж. Перед ним лежала котловина с озерами, в лигу шириной и вдвое большей длины; с севера ее замыкали горы, а с трех остальных сторон – серпообразный холм с колючей проволокой по гребню. На востоке его размыла речушка, бравшая начало в озере, – наверняка приток Параибы, петлявший в тропических лесах. Озер в котловине было три: два ближних к валу, почти округлых, и дальнее, у самых гор, вытянутое эллипсом, – в него струился водопад и из него же вытекала речка. У водопада воздвигли электростанцию, а на озерных берегах темнели многочисленные сараи, навесы и заборы, ограждавшие что-то темное, застывшее, неподвижное, подобное россыпям крупной гальки; Саймон не сразу сообразил, что видит лежбища кайманов – сотни, тысячи зубастых тварей, погруженных в сон.

– Чтоб вам сдохнуть в кровавый закат! – пробормотал он проклятие на тайятском и злобно сплюнул.

На каменистой полоске земли меж ближних водоемов тянулась шеренга казарм, двадцать или побольше бревенчатых строений, напоминавших издалека гробы; за ними высилась цитадель с квадратными башнями и высокими стенами, которые тусклый лунный свет окрасил в темно-лиловые, коричневые и серые тона. Эта крепость казалась не меньше, чем Форт на Синей скале, и выходила разом ко всем озерам – будто каменный столб, забитый в центре ровной водной глади. Слева от нее, у вытянутого озера, лежал поселок – похоже, с кабаками и прочими увеселительными заведениями; там слышался далекий хохот, женский визг и песни, похожие на волчий вой. Справа, неподалеку от казарм, Саймон разглядел навесы на высоких столбах, яркий огонь фонарей, штабеля ящиков и бочек – по виду, с горючим, тупые морды автофургонов и какие-то голенастые механизмы, подъемники и лебедки. Очевидно, там располагались склады и арсенал, а к ним, выныривая из-под холма, шла дорога – усыпанный щебнем тракт двухсотметровой длины. По прямой расстояние было еще меньше, и Саймон довольно хмыкнул, прикинув, что снаряды из катапульт накроют и арсенал, и склады, и казармы, и даже до крепостной стены долетят, хотя стрелять по ней не стоило – бесцельная трата времени и боезапасов.

Пашка и Филин вернулись в сопровождении бугров. Пако Гробовщик был весел, Сергун, предводитель «торпед», мрачен и хмур; Хрипатый сосредоточенно мял повязку, прикрывавшую остатки носа, Челюсть и Монька Разин глядели орлами, а Пономарь с подельщиками скалились, будто троица оголодавших койотов. Вокруг раздавались негромкий скрежет, лязг и натужное пыхтенье: бригада Хрипатого резала проволоку, люди Алонзо тащили на вал катапульты, а остальные поднимали напалм в небольших деревянных бочонках и очищали территорию от храпевших стражей. Саймон велел не убивать и не калечить спящих, но это вряд ли являлось милостью – если слухи о Хорхе Смотрителе были правдивы хотя бы на четверть. Впрочем, и сам Смотритель мог не дожить до завтрашнего утра.

– Бровь, – Саймон повернулся к Алонзо, – ты займешься катапультами. Стрелять, пока не кончится боезапас, спалить казармы и склады. Ты, Пономарь, вместе с Холерой будешь в оцеплении. Отрыть окопы на внутреннем склоне холма, расставить пулеметы, и пятерых пулеметчиков послать к ближнему озеру, левее казарм. Пусть займут позицию, окопаются и ждут. Если начнется атака из поселка – отбить нападающих. Желательно всех уничтожить.

Пономарь довольно кивнул. Его отличали хладнокровие, выдержка и осторожность; он не отказывался от драки, но предпочитал окопную войну. Засады и нападения из-за угла были его коньком.

– Дон, – подал голос Алонзо, – если подтащить стрелялки к озеру, так до поселка достанем. Подбросим огонька крокодавам! Заодно и шлюхи их погреются.

– Поселок обстреливать не будем, – отрезал Саймон. В его представлении всякое место, где обитали женщины – неважно, монахини или шлюхи, – являлось землей мира. Женщины у тай были священны, и Саймон без крайней необходимости не поднял бы на них руку. А если б поднял, то одарил бы быстрой смертью, а не мучительной, как от напалма.

Он кивнул Челюсти:

– Вы с Монькой займетесь складами и арсеналом. Окружить, залечь цепью, глядеть, как горит, стрелять, если кто высунется, и подбрасывать взрывчатку. Все!

– Вошь не проскочит, дон, – пробормотал Челюсть. Его огромный подбородок двигался с основательной неторопливостью дорожного катка.

Саймон оглядел остальных предводителей своего воинства, мысленно примеряя их к намеченным задачам. У Сергуна и Бабуина были самые крупные отряды, вместе – две с половиной сотни бойцов; Гробовщик являлся самым надежным, а Хрипатый – самым злым. Саймон велел Гробовщику встать в заслон на перешейке у казарм, а прочим – атаковать; Бабуин и Сергун займутся пылающими казармами, а Хрипатый сопроводит дона к крепости. Это будет ударный отряд: дон, два пулемета, пятьдесят головорезов и ящики с динамитом. Услышав про пулеметы и динамит, Хрипатый радостно осклабился и снова начал мять повязку на носу.

– Вперед, – сказал Саймон. – Спускайтесь с холма и стройте людей. Алонзо, откроешь огонь по моей команде.

Бугры торопливо разошлись. Саймон следил, как темная масса его бойцов хлынула вниз, распадаясь дорогой на группы: малые – Челюсти, Пако и Хрипатого и две побольше – «торпед» и лесовиков. Потом он поднял голову, всматриваясь в неясные контуры казарм: эти строения в три этажа были довольно крупными, так что в каждом могло обитать семьдесят-восемьдесят человек. Скажем, сотня, решил он; значит, две тысячи крокодильеров, что совпадает с данными Прохора Переса. При мысли о Пересе он усмехнулся и вспомнил подвал под «Красным конем» – там, на стене, на одной из бамбуковых палок, висели уши капитана-каймана.

«Две тысячи, – повторил он про себя, – но многие веселятся в поселке. Зато и крепость не пуста – в ней, разумеется, есть гарнизон из лучших бойцов Смотрителя, а их может оказаться сотен пять… Впрочем, внезапность уравняет шансы, а напалм даст преимущество – забытый способ ведения войн, самый жестокий из всех, изобретенных на Старой Земле. Однако к данному случаю он подходит».

Пашка дернул его за рукав.

– Брат Рикардо, а, брат Рикардо. Нам-то с Филей чего делать?

– Держитесь за мной, – сказал Саймон. – Будете прикрывать и добивать.

Губы Проказы растянулись в ухмылке. Он был сообразительным парнем и не нуждался в объяснениях, кого прикрывать, а кого – добивать. Саймон знал, что может на него положиться – в той же степени, как на Марию, на зеленого змея Каа и Майкла-Мигеля Гилмора, поэта, архивариуса и шпиона. Гилмор, в одной из своих ипостасей – или, быть может, в трех, – рыскал сейчас по темному городу либо держал совет с Пачангой; Каа стерег Марию, а она, как всякая девушка, чей любимый странствует в лесах войны, тревожилась и ждала. Все пребывали в безопасности, все находились при деле, и это успокаивало Саймона, вселяло уверенность и решимость.

Он ощупал пояс – оружие на месте. Слева – нож и мачете с широким лезвием полуметровой длины, справа – ребристая рукоять «рейнджера», на пояснице – сумка с фризером и четырьмя обоймами. Пора, мелькнула мысль. Сложив ладони рупором, он крикнул в темноту:

– Алонзо! Огонь!

Не оглядываясь, Саймон быстрым шагом направился вниз, потом помчался легкими стремительными прыжками, догоняя ушедших вперед бойцов. За спиной скрипели Пашкины сапоги и слышалось тяжелое дыхание Филина; потом сзади ухнуло, где-то вверху раздался протяжный свист, и тут же справа, у складов, взметнулось пламя. Снова уханье и свист; жидкий огонь растекся по кровлям и стенам казарм, накрыл их алым жарким покрывалом, лизнул окна, осторожно пробираясь внутрь, и вдруг взревел, поднялся волной, затмив сияние звезд и луны. Справа что-то грохнуло, в воздух взлетели столбы с частью кровли, разодранный пополам фургон, бочки и ящики – видно, на складе хранилась взрывчатка. Бочки посыпались в озеро и на берег, лопаясь и выбрасывая синие огненные языки; горящий бензин начал растекаться по воде, и Саймон увидел, как заметались в ней длинные гибкие тени.

На бегу, обгоняя людей Бабуина, он считал залпы. Уханье – свист… уханье – свист… Катапульт было пятнадцать, и к каждой – по семь бочонков напалма, обвешанных динамитными шашками. После шестого выстрела Саймон уже бежал в середине колонны, с группой Хрипатого, между людьми «торпед» и лесовиков. Свистнуло в седьмой раз, впереди раздался рев Сергуна, и «торпеды» ворвались на плац, окруженный пылающими зданиями. В дыму метались полуодетые люди, вопя и потрясая оружием, кто-то выбрасывался из окна, кто-то, объятый пламенем, с воем катался по земле, стены казарм выстреливали длинные ало-сизые искры, в воздухе висели чад и вонь, а справа, со стороны складов и озера, небо багряно светилось, будто зев раскаленной гончарной печи. Эта картина напоминала Харбоху, горящие пирсы и корабли. Но были, разумеется, отличия: на сей раз «торпеды» резали крокодильеров, а не наоборот.

Люди Сергуна не стреляли, бились широкими тесаками, морскими топориками и оружием, которого Саймон раньше не видел – крючьями на длинных рукоятях с торчащим вперед копейным острием. Крокодильеров на плацу было втрое больше, чем их, но половина их легла в первые мгновения атаки; остальные, узрев реального противника, взялись за ножи и мачете. Сзади уже слышалась пальба и взрывы динамитных шашек – Бабуин по охотничьей привычке считал, что пуля вернее клинка. К тому же пуль в карабине было пять, и летели они подальше, чем метательные ножи, а значит, причиняли больший ущерб. Бабуин, бурый лохматый гном, был человеком расчетливым и по-своему честным; он собирался отработать полученные песюки, держась от врагов на дистанции выстрела.

Саймон вел свой отряд скорым шагом, не обращая внимания на кипевшую вокруг битву. Его мачете то поднималось, то опускалось, и каждый раз за взмахом широкого лезвия раздавался предсмертный хрип – точно такой же, как в тайятских лесах, когда четырехрукие воины сходились в поединке. Момент насильственной смерти странным образом приравнивал людей и аборигенов Тайяхата, столь непохожих обычаями и обличьем; погибая, те и другие роняли оружие, одинаковым жестом зажимали кровоточащую рану, хрипели и падали, скошенные острой сталью. Правда, люди бились за власть, влияние и богатство или тешили честолюбие и жестокость, а любой из этих мотивов был презренным в глазах воина-тай.

Честь и слава! Вот что вело их кровавой дорогой к гибели или почестям!

Но Ричард Саймон сражался сейчас не ради славы и, конечно, не затем, чтобы потешить гордость или обрести сокровища. Его труд был подобен работе ассенизатора, уничтожающего крысиную стаю – опасных тварей, от коих полагалось защитить ту половину человечества, которая еще не превратилась в крыс. Но в этой работе не было ни чести, ни славы – только хищный высверк глаз, хрипящие рты и тела, падавшие под его ударами.

Он отбил удар мачете, проткнул нападавшему горло, швырнул наземь бородача с ружьем в руках. Сзади раздался глухой треск – Филин проломил бородатому череп прикладом. Толпа крокодильеров раздалась, и Саймон увидел, как из последних в ряду казарм выскакивают люди. Этим строениям досталось меньше – кровли их занялись, однако пламя еще не охватило стены, и, вероятно, потому их обитатели действовали без паники. Отряд бойцов разворачивался цепью; все – одетые, все – в широкополых шляпах, защищавших от искр, с карабинами и клинками. На лезвиях играли багровые сполохи, и казалось, что десятки лазерных лучей нацелены в Ричарда Саймона, что они испепелят его, и Пашку с Филином, и всех, кто двигался плотной колонной к темневшей впереди цитадели.

– Хрипатый! – позвал Саймон. – Пулеметчиков ко мне! Огонь!

Его «рейнджер» монотонно затарахтел, и тут же этот тихий звук перекрыли загрохотавшие пулеметы. С каждым управлялись четверо: двое держали, третий стрелял, четвертый разматывал ленту. Но пистолет в руках Саймона был смертоносней неуклюжих тяжелых махин; крохотные пули «рейнджера» извергались потоком, летели с чудовищной скоростью, отрывали конечности, дробили кости. Сорок секунд, сто пятьдесят выстрелов. Пустая обойма вылетела со свистом, Саймон нашарил в сумке плоский пенал, щелкнул магнитный замок, и пистолет снова ожил. Однако лишь на мгновение; вместо атакующей цепи громоздился вал трупов. В дымном воздухе остро и резко запахло кровью.

– Запах, какой запах… – пробормотал кто-то, и Саймон обернулся. Хрипатый, содрав повязку и закатив глаза, жадно втягивал воздух обезображенными ноздрями. На его лице было написано блаженство.

– Вперед!

Они проскочили между пылающими казармами, очутившись в дальнем конце каменистого перешейка. Озеро слева было темным и тихим, только за ним, в поселке, песни и хохот сменились тревожным гулом. Озеро справа пылало; едва ли не всю его поверхность затянул горящий бензин, а над складами вознеслась колонна огня, непрерывно стрелявшая в небо алыми жаркими фонтанами. Света хватало, и теперь Саймон мог разглядеть цитадель, ее массивные ворота с надвратной галереей, квадратные башни по углам и еще одну, тоже квадратную, но больше и шире – она выступала сбоку от ворот, и ее каменный лоб украшал символ клана – свернувшийся кольцом огромный серебряный кайман.

До ворот оставалось десяток шагов, когда над башней взревела сирена, зажглись прожектора и вместе со световыми лучами ударили пулеметы. Пять или шесть человек рухнули на землю.

– К стене! – крикнул Саймон. – Стрелять по фонарям! Динамит сюда!

Захлопали выстрелы, и свет начал гаснуть. Бойцы, тащившие ящики с взрывчаткой, сложили их двумя штабелями у ворот и в подножии башни. Саймон поджег короткие фитили. Они горели неторопливо, но время пошло – считаная череда секунд, чтоб отбежать подальше, распластаться среди камней и вытоптанной травы, прикрыть руками голову.

– Назад! Рассредоточиться и лежать! – Голос Саймона перекрыл рык пулеметов. Он видел, как падают его люди – то ли мертвыми, то ли выполняя приказ. Пуля вспорола воздух над ним, взвизгнула по камню, мелкий осколок впился в скулу. Саймон, пробормотав проклятье, выдернул его.

Оглушительный грохот! Земля под ним дрогнула, и словно из самых ее недр выплеснул огонь. Два расширявшихся огненных конуса соприкоснулись, закрыв цитадель багровым веером; в воздухе, будто странная птица с обрубленными крыльями, парили ворота. Гулкий звук взрыва раскатился по котловине, горы откликнулись эхом, пламенный веер опал, и наступила тишина; пулеметы смолкли, сирена тоже. Саймон поднялся, и сразу за ним встали еще две тени – Проказа и Филин.

– У тебя кровь на лице, – сказал Пашка. – Мария нас убьет. Скажет, не уберегли, гниды позорные…

Саймон, разглядывая крепость, машинально вытер щеку. На месте ворот зияла огромная черная дыра, однако башня устояла, только покосилась, накренившись вперед и сбросив серебряного каймана – он валялся на земле, опаленный огнем и перекрученный восьмеркой. Цитадель безмолвствовала, но сзади, где догорали казармы, слышался треск выстрелов, яростные крики и звон металла. В поселке ударил колокол, и тут же, словно по сигналу, за озером рявкнули пулеметы – видно, люди Пономаря принялись за работу.

Атаковать или отступать? – промелькнуло у Саймона в голове. Идея ворваться в замок точила его; это был такой соблазн – скрутить Хорхе Смотрителя со всеми потомками и придворными и подвесить в пыточной «Красного коня» – может, с кайманом, резвящимся в ванной. С другой стороны, акция была завершена; вполне успешный и устрашающий демарш против могущественного клана, и главное теперь – не испортить впечатление. Крепость Хорхе годилась для целого батальона, и люди Хрипатого могли не пробиться дальше ворот.

Как бы в ответ на эту мысль в темной дыре ворот наметилось некое шевеление, послышались громкие командные голоса и резкий лязг, будто сотня человек разом передергивала затворы. Потом зарычала сирена, на угловых башнях снова вспыхнули прожектора, и в их рассеянном свете Саймон увидел, что у него осталось не больше сорока бойцов.

– Подобрать убитых, – распорядился он. – Отступаем!

Потом нашарил в сумке фризер и швырнул в ворота.

* * *

Они сидели впятером на плоской кровле дома. Каа, свернувшись тугими кольцами, подпирал Саймону спину; волосы Марии щекотали висок. Филин жадно насыщался, глотая большие куски лепешек, Пашка-Пабло дремал, Гилмор прихлебывал из кружки – впрочем, не пульку, а форталезское вино. Этот напиток в большом кувшине понравился Саймону; он был терпким, кисловатым и чуть бросался в голову. Неплохое вино. Одна из немногих хороших вещей, какие встретились в этом мире.

Ночь еще не истекла, и в то же время казалось, что это – совсем другая ночь, тихая, ласковая, в которой не было места пожарам и взрывам, насилию и смерти. Но та ночь еще держала Саймона, вцепившись в него крысиными клыками; еще не свершилось его возвращение в мирные земли из леса войны. Он чувствовал себя уставшим и опустошенным.

– Крепость у гор, озера с кайманами, колючая проволока и бандиты, – перечисляя, Гилмор загибал палец за пальцем. – А ведь могло быть все иначе. – Вздохнув, он сделал глоток из кружки. – Горы, лес и озеро – это ведь прекрасно! Если не испортить. Если вместо крепости стоит дворец, вместо колючей проволоки – деревья, а вместо бандитов – поэты или хотя бы архивариусы.

– А вместо кайманов? – спросила Мария, прижимаясь теплой щекой к плечу Саймона.

– Наверное, лебеди. Конечно, лебеди! Раньше в озера пускали лебедей… я об этом читал, хотя никогда их не видел. На Земле их уже нет… Красивые птицы, брат Рикардо?

– Да. – Саймон кивнул. – Их много на Колумбии, Европе и России. Особенно на Европе. Парки, старинные дворцы и караваны лебедей, плывущих в небе… А внизу – толпы архивариусов, которые любуются ими. Поэтов, правда, не хватает.

Майкл-Мигель снова вздохнул и понурил голову.

– Хотелось бы мне это увидеть. Парки, дворцы и лебедей… Не кратеры, не пустыри, не озера с кайманами. Где это все? Стоило людям покинуть Землю, и с ними ушла красота. Понимаешь, брат Рикардо, красота!

– Не понимаю, – сказал Саймон, вдыхая аромат волос Марии. – По-моему, ты не прав. Кое-что все же осталось.

– Кое-что… – откликнулся Гилмор. – Но древние соборы, храмы, памятники, библиотеки, картины, великие города – все исчезло! Все, что люди сочли достойным забрать с собой. А что осталось, не считая красивых девушек? Дерьмо, грязь, мусор, падаль, насильники, фанатики, убийцы. Мы! Падаль!

Саймон наклонился и заглянул Марии в лицо. Ее темные глаза были полны муки. Он сказал:

– Падаль не вы, а ваши предки. Вы – жертвы.

– Мы ничем не лучше, даже хуже. Мы…

Он потянулся к кувшину, но Саймон перехватил его запястье.

– Хватит, Мигель. Вино – источник слишком мрачных и неверных обобщений. Ты говоришь «мы», но это подразумевает, что есть «они». Мы – те, кто здесь. Ты, я, Мария, Пашка, Филин. А те, другие… – Саймон задумался на секунду, потом тряхнул головой: – Те и в самом деле падаль. Они валяются сейчас за колючей проволокой, у своих озер с кайманами. Большей частью мертвыми, как и положено падали. А мы – мы живы!

Звезды начали меркнуть, когда они с Марией остались вдвоем. Саймон положил голову на грудь девушки и закрыл глаза. Напряжение недавней схватки медленно покидало его, выдавливалось капля за каплей, и он знал, что этот процесс можно ускорить, погрузившись в целительный транс. Но ощущение тепла, исходившего от Марии, стук ее сердца, запах кожи были не менее целительными, чем цехара, и сейчас ему не хотелось предаваться медитации. Хотелось лежать рядом с ней, глядеть на гаснущие звезды и слушать ее дыхание. Она была его тихим ласковым прибежищем в этом мире насилия и зла. Тут больше не было старинных парков и дворцов, отсюда улетели лебеди, но девушки еще остались.

– От тебя пахнет кровью, – шепнула Мария. – Мне страшно. Вдруг ты однажды уйдешь и не вернешься?

– Пока сияют Четыре алых камня, светят Четыре звезды и текут Четыре прохладных потока, я не покину тебя, – прошептал Саймон в ответ.

– Какие странные слова. Будто из древней сказки…

– Это пожелание тайят, с которым обращаются к другу и к женщине. Странное? Может быть… Но мы, люди, тоже странные – с их точки зрения.

– Почему? У нас слишком мало рук и мы устроены по-другому?

– Нет, милая. Мальчишкой я любил девушку-тайя, и руки нам не мешали. Разница в другом. Тайят редко испытывают одиночество – я ведь рассказывал тебе, что у их женщин всегда рождаются близнецы, а значит, у всякого тай, воина или ремесленника, есть брат-умма, а у всякой девушки – сестра-икки. Связь меж ними не прерывается никогда; братья берут в жены сестер, и потому четыре – это семейный символ, число, приносящее удачу. Иное существование кажется им непонятным и странным, даже бедственным и, уж во всяком случае, – недостойным. Мы, люди, для них – ко тохара, неприкаянные, лишенные счастья иметь брата или сестру и прожить с ним или с нею всю жизнь.

– Да, странно… – Мария погладила волосы Саймона. – Знаешь, я рожу тебе много ребятишек, и среди них, наверное, будут двойняшки. Но если б я имела сестру, то не смогла бы делить тебя с ней. – Она встрепенулась и, приподнявшись на локте, заглянула ему в лицо. – Или ты думаешь иначе? Как тай, не как человек?

– Я думаю точно так же. Если б у меня был брат, мне не хотелось бы делить тебя с ним. Все-таки я человек, милая… Во всяком случае, в землях мира.

– В землях мира? Что это значит, Дик?

– На Тайяхате один большой континент, и в его западной части есть гигантская река. В верхнем течении ее называют Днепром, и там стоит Смоленск, мой город, перенесенный из России; Днепр сливается с Гангом у Развилки, у индийского города Бахрампур, а дальше течет Миссисипи – течет к Новому Орлеану и Средиземному проливу. Есть там и другие города, американские, польские, шведские, но все они – в Правобережье, которое тай даровали людям. Колонистам с Земли, понимаешь? Моим предкам. А Левобережье – это огромный край, больше земной Евразии, и там есть другие реки, дремучие джунгли и водопады, горы, встающие до небес, равнины и плоскогорья, открытые солнцу, с лугами и рощами. Там…

– И все это – земли мира?

– Нет. Земли мира – это места с благодатным климатом, обычно в горах, у водопадов, или у полноводных рек. Там, в женских поселках, живут тайят, и там властвуют женщины; там мужчины не смеют обнажать оружие и наносить раны. Нет, не так… – Саймон пошевелился, устраиваясь поудобнее. – Не смеют – не то слово. Понимаешь, это просто не приходит им в голову, так уж устроены тай. Те, кто хочет воевать, спускаются в лес, в земли сражений, объединяются в кланы и бьются друг с другом. Чтоб доказать свою силу и доблесть.

– И ты воевал? – тихо спросила Мария.

– Да. Мой отец – ксеноэтнолог, и восемь лет мы прожили с тайят. Все мое отрочество и юность. Потом я стал Тенью Ветра и спустился в лес вместе с Чочем, сыном Чочинги, моего Наставника. Чоч был великим воином, из тех, чей Шнур Доблести свисает до колен. Когда Чочинга переселился в Погребальные Пещеры, он занял отцовское место и обучает теперь молодых.

– А что было прежде, до леса? До того, как ты отправился воевать?

– Я был Диком Две Руки и жил в Чимаре, женском поселке на склонах Тисуйю-Амат, что означает Проводы Солнца. Но об этом я тебе рассказывал, милая.

– Расскажи еще раз, – прошептала Мария и крепче прижалась к Саймону.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Перед доном Грегорио лежали два листа бумаги. Один был измятым, грязным, в пятнах засохшей крови, с оборванными краями и парой фраз, торопливо написанных карандашом; к тому же в него завернули металлический предмет – крохотную пулю с расплющенным кончиком, не больше половины ногтя на мизинце. Второй, плотный желтоватый лист радовал взгляд убористым аккуратным текстом. Строчки были ровными, буквы – четкими и ясными, но в общем эта бумага казалась обезличенно-стандартной; такие документы составляли полицейские писари под диктовку своих бугров.

Сверху листа значилось:

«Донесение.

Кабальеро Карлу-Капитону Клыкову, ягуар-полковнику, пахану и бугру Первой бригады от Бучо-Прохора Переса, капитана-каймана, бугра Третьей бригады».

Сбоку от этого заголовка разбегались корявые буквы – пометка Карло Клыка:

«Дону Грегорио – для сведения. Остаюсь в почтительном ожидании приказов. Не подвесить ли шутника Прошку над ямой? Но как, мой дон? Вниз головой или вверх ногами?»

Грегорио с неодобрением поморщился. В Регламенте Наказаний перечислялись тридцать две позиции, в которых вешали преступников, и «вниз головой» – оно же «вверх ногами» – было не самой мучительной пыткой. Клык мог бы остановиться на чем-то более оригинальном. Кроме того, ему полагалось не забывать о предпочтениях хозяина, имевшего собственное мнение по данному вопросу: дону Грегорио нравилось, когда вешали за ребро на остром железном крюке.

Однако Бучо Перес отнюдь не заслужил подобной казни, поскольку не являлся шутником.

Глаза дона Грегорио бегали по строчкам. Вначале говорилось, где и как был отловлен многострадальный Бучо, как его доставили в подвал – нагим, в мешке, в целости и сохранности – и как вынесли из подвала – в том же мешке, но без ушей. Все эти детали не привлекли внимания дона Грегорио, и он, пропустив пару абзацев, перешел к сути.

«Оный выродок, раздвоившись, явил привидение, возникшее будто б из стены и говорящее понятным русским языком – хотя речи его казались темными и не во всем доступными слабому моему разумению. Сказано же было такое: что назвавшийся Железным Кулаком имеет доподлинное имя Ричард Саймон, что он лазутчик разных организаций и наций, то ли центральных, то ли каких еще – в точности я не запомнил, но полагаю, что он не блях, не срушник, не эмиратский, не чечен и, само собою, не чекист, поскольку мордой бел, а волос имеет светлый. Якобы он из тех людей, что в давнее время переселились на небеса, и прислан к нам как ликвидатор, при всех отстрельных полномочиях; правда, кого небесные приговорили, определенности нет, но кто-то тем бандеросам мешает, а потому к нам и прислали отстрельщика. Спрашивал он о донах, а еще грозился, что ежели доны с ним не пожелают встретиться, так он отыщет всех и сотворит над ними казнь по небесному обыкновению: сначала уши отрежет, потом – все пальцы, а после пальцев доберется до печенок. А чтобы связаться с ним, был назван Прыщ из заведения „Под виселицей“, что показалось мне удивительным: этот Прыщ хоть и мерзавец, но в связях с небесными не замечен и служит верно – за страх и песюки. Ежели устроить у него засаду и проследить…»

Дальше шли тривиальные соображения, но дон Грегорио все-таки их изучил, потирая залысины на лбу. Этот Бучо-Прохор определенно достоин награды! Мыслит правильно и, хоть расстался с ушами, разума не потерял. Конечно, половину врет, но если и так, судить необходимо по результатам. Если он выболтал Саймону-Кулаку нечто лишнее, то это касалось Хорхе – поскольку Хорхе ткнули рылом в грязь. Надо думать, при участии неба и небесных посланцев.

Дон Грегорио поднял сплющенную пульку и покатал ее на ладони. Его топтун, внедренный к крокодильерам, вырезал пулю из трупа и приписал, что хоть она мала и неказиста, но просверлила дырку в два кулака. Она попала не в сердце и не в голову, в ягодицу, и ни один из лекарей в ФРБ не счел бы такое ранение смертельным, однако пораженный ею все равно скончался – умер от потери крови.

Оснований не доверять топтуну у дона Грегорио не было. Топтун был человеком верным – таким же верным, как Прыщ, упомянутый в донесении Бучо. Топтун тоже служил за страх и песюки.

«Надо собирать совет, – решил дон Грегорио, задумчиво рассматривая пульку. – Вызвать Эйсебио из Разлома, Хорхе из Озер – ну и, само собой, Хайме с Анакондой. А Клык пусть доставит небесного выродка. Любопытно взглянуть на него, на этого Ричарда Саймона. Откуда он взялся? Может, и вправду – с небес?»