Текст книги "Служилые элиты Московского государства. Формирование, статус, интеграция. XV–XVI вв."

Князь Иван Васильев Вяземский в 1556 г. обладал окладом в 250 четвертей. Фактически же ему принадлежало всего 170 четвертей («сказал» ранее 130 четвертей). Этот оклад мог быть результатом нескольких десятилетий внутрисемейных разделов. Тем не менее, для сопоставления, новый литовский выходец князь Михаил Свирский, который, кроме Дворовой тетради, не встречается в других делопроизводственных документах, в 1550-х гг. обладал окладом в 700 четвертей[549]549
  БК. С. 104–105; ТКДТ. С. 198.


[Закрыть].

Вероятно, на положение этой группы продолжало влиять их соотнесение с М. Л. Глинским. Особенно четко взаимосвязь прослеживается применительно к князьям Жижемским. Падения и взлеты представителей этой фамилии происходили синхронно с перипетиями придворной карьеры Глинских – опала и заточение во второй половине 1510-х гг., «стратилатские» назначения начала 1530-х гг., а затем и участие в подготовке свадьбы Ивана IV и Анастасии Захарьиной в 1547 г. Связь с Глинскими сохраняли, видимо, и Гагины. В 1555–1556 гг. Василий Гагин вместе с Дмитрием Жижемским послушествовали в отказной грамоте Михаила Васильевича Глинского на куплю его брата Юрия в Переславском уезде[550]550
  Усачев А. С. Об одном нетипичном случае… С. 498; Шумаков С. Обзор ГКЭ. М., 1917. Вып. 4. С. 272.


[Закрыть].

С другой стороны, другие потенциальные лидеры «литовской» партии – князья Бельские и Мстиславские – не были замечены в покровительстве литовским эмигрантам, хотя высокое положение, например, Раевских при дворе И. Ю. Мстиславского было хорошо известно в московской придворной среде[551]551
  Бычкова М. Е. Русско-литовская знать… С. 290.


[Закрыть]. Соответственно, представители «литвы дворовой» остались в стороне борьбы Бельских и Шуйских. Не очень понятным остался эпизод московского восстания 1547 г., когда под «горячую руку» попали дети боярские из северских городов «начываючи их Глинскою людьми». Не исключено, что Глинские в это время продолжали пользоваться высоким авторитетом у служилых людей Медыни и Малого Ярославца, которые и должны были подпадать под это определение[552]552
  ПСРЛ. Т. 13. 2-я половина. С. 456. Судя по разрядной записи 1452 г., медынцы и малоярославцы служили вместе с представителями северских «городов» (РИС. Т. 5. Кн. 2. С. 27).


[Закрыть].

Немногочисленные сохранившиеся упоминания не дают возможности определить особенности несения службы представителями «литвы». В деле Ф. И. Крыжина и Щукиных упоминается эпизод служебной деятельности Григория Щукина: «по того ж Федора (Крыжина. – М. Б.), государь, посылал меня Василей Яковлич (Захарьин. – М. Б.) в Муроме, а велел всей литве быти у собя». Очевидно, что в этом случае представители «литвы» должны были выступать в поход в качестве отдельного отряда. Не очень понятно, имелись ли в виду в этом случае все члены этой группы, разбросанные по разным уездам страны, или только муромская «литва». Последнее кажется более вероятным ввиду ограниченного характера действий этого отряда (погоня за отрядом черемисы). Подобным образом в казанском походе 1549 г. упоминались «можаичи и с литвою». В любом случае видно, что значительно чаще «людям Глинского» приходилось выступать в походы вместе с муромскими детьми боярскими. При этом ни в одном из эпизодов службы, перечисленных Щукиными, они не подчинялись кому-либо из воевод, принадлежавших к той же корпорации[553]553
  АСЗ. Т. 4. № 502. С. 387–388; Роспись. С. 226.


[Закрыть].

Несколько по-иному выглядела ситуация в западных уездах. Реликтовый слой можайской писцовой книги 1626–1627 гг., восходящий к началу 1540-х гг., показывает большое число местных помещиков, служивших в составе медынской «литвы дворовой»: Бокеевы, Иван Тимофеев Татаров, Андрей Федоров Первенцов, Свитины, а также Ждан Бородин. Скорее всего, к ним принадлежали также братья Спиридоновы[554]554
  РГАДА. Ф. 1209. Оп. 1. Кн. 10815. Л. 54, 55, 105 об., 186, 222 об., 442 об., 470 об.; РГАДА. Ф. 1209. Оп. 1. Кн. 10815. Л. 314, 336 об., 933 об.


[Закрыть]. Очевидно, что связи между можайской и медынской «литвой» в силу территориальной близости, общности происхождения и статуса должны были быть достаточно интенсивными. Общались с медынцами и помещики других уездов.

Показательным в этом отношении является завещание Марии, вдовы можайского вотчинника Дмитрия Мирославича. В этом документе фигурировало большое число представителей «литвы». Кроме медынца Михаила Лукашева Яковлева, здесь были упомянуты можаичи Андрей Иванов Александров и Василий Остафьев Коптев. Петр Андреев Фурс и Михаил Васильев Пивов выступали в качестве свидетелей духовной грамоты. По Переславлю позднее служил брат П. А. Фурса Федор, а по Ярославлю – сыновья М. В. Пивова. Примечательно, что многие перечисленные лица были выходцами из смоленского боярства (Мирославичи, Александровы, Коптевы, Пивовы). Сама Мария, вдова Д. И. Мирославича, завещала сделать небольшие вклады в смоленские церкви и монастыри. Видно, что, несмотря на значительные расстояния, отделявшие Медынь и, например, Ярославль, эти в недавнем прошлом смоленские бояре продолжали поддерживать между собой тесные связи. Не исключено, что в их основе могла лежать совместная служба «литвы дворовой». По сообщению С. Герберштейна, в распоряжении у Василия III было около полутора тысяч пехотинцев из литовцев («из литовцев и всякого сброда»). Вряд ли, однако, ими были представители «литвы дворовой», как считала А. Л. Хорошкевич. Скорее ими были куда менее представительные лица, подобные жолнеру Войтеху, взятому в плен под Смоленском[555]555
  Лихачев Н. П. Сборник актов, собранных в архивах и библиотеках. СПб., 1895. С. 10–12; Герберштейн Сигизмунд. Записки о Московии. С. 114; Хорошкевич А. Л. Русское войско первой четверти XVI в. по сообщению С. Герберштейна // Феодализм в России: Юбилейные чтения, посвященные 80-летию со дня рождения акад. Л. В. Черепнина: Тезисы докладов и сообщений. М., 1985. С. 94; Радзивилловские акты… № 38–39. С. 96—101.


[Закрыть].

В 1520 г. на Мокше воеводами были двое из них – Я. Ивашенцев и С. Жеребятичев (названы друг за другом). В 1524 г. в конной рати вновь соседствовали тот же Я. Ивашенцев и М. А. Зверь. Оба позднее были назначены воеводами «с нарядом с меньшим»[556]556
  РК 1475–1605. Т. 1. Ч. 1. С. 174, 178, 188, 190.


[Закрыть].

Подобное соседство могло быть неслучайным. Вполне вероятно, что вместе с ними и под их началом находились и другие члены этой служилой корпорации. В целом представители «литвы», как и их предшественники предыдущих десятилетий, достаточно быстро интегрировались в московское общество. Отрывочные данные источников показывают, что они часто взаимодействовали с местными детьми боярскими, не ограничиваясь кругом членов своей корпорации.

В 1521 г. князь Иван Романов Болховский выступил в качестве писца купчей грамоты митрополичьей кафедры во Владимирском уезде. Радонежский помещик Митька Павлов Бакин, вероятный брат костромского «литвина» Бориса Павлова Бакина из смоленской боярской фамилии, часто упоминался вместе с местными землевладельцами Руготиными. В 1526 г. Ф. А. Руготин должен был разбирать его спор с Троице-Сергиевым монастырем. В 1535 г. Д. П. Бакин и З. А. Руготин уже сами выступали в качестве судей в поземельном споре[557]557
  АФЗХ. М., 1961. Ч. 3. № 1. С. 12; АРГ. № 274. С. 277; НИОР РГБ. Ф. 303. Кн. 518. Л. 164–165 об., 339–339 об., 341–341 об.


[Закрыть].

В уже упомянутом завещании Марии Мирославич, кроме выходцев из Великого княжества Литовского, упоминались можайские дети боярские Сульменевы, Иван Ступишин и Иван Радилов, а также князья Тростенские-Оболенские, владевшие вотчинами в соседнем Малоярославецком уезде[558]558
  Лихачев Н. П. Сборник актов… С. 10.


[Закрыть].

Показателем сближения между «литвой» и остальными служилыми людьми являются сделки, заключенные в 1553–1554 гг. на дворы в недавно завоеванной Казани. С. М. Каштанов отметил «гнездование» представителей той или иной уездной корпорации, оставленные здесь для несения гарнизонной службы. Соседом Плюсковых был Климентий Кондырев. Обе эти фамилии были отмечены в Дворовой тетради по Медыни. Одновременно фиксируются связи «литвы» с другими детьми боярскими, многие из которых были связаны с Можайским уездом. Гаврила Михайлов Кондырев продал двор Владимиру Радилову (Можайск). Андрей Александров («литва», Можайск) был покупателем двора у можайского вотчинника Семена Бортенева (записан по Дорогобужу). Меншик Ширяев Нестеров (Можайск) купил двор у упомянутых братьев Плюсковых. Послухами в акте были Василий Радилов и Андрей Кулпин (Можайск). Писцом грамоты был Данила Кишкин, родственники которого также были известны в Можайском уезде. Видно, что для можайских детей боярских выходцы из «литвы» уже не воспринимались как чужеродный элемент[559]559
  Каштанов С. М. Возникновение русского землевладения в Казанском крае // Уч. зап. КГПИ. Казань, 1973. Вып. 116. С. 5, 8, 12, 22, 23, 25, 27, 30–31.


[Закрыть]. Подобные связи подкреплялись совместной службой, что подтверждает разряд казанского похода 1549 г.

Князь Семен Гнездиловский в 1550–1551 гг. был послухом в купчей грамоте у местного вотчинника князя А. И. Нащокина Кемского в Пошехонском уезде. Очевидно, он пользовался авторитетом среди местных служилых людей, которые в начале 1560-х гг. избрали его своим губным старостой. Ранее его отец был наместником в Романове. В духовной костромича Кунана Писемского упоминался его душеприказчик князь Иван Андреев Друцкий[560]560
  Каштанов С. М. По следам троицких копийных книг XVI в. (Погодинский сборник 1846 г. и архив Троице-Сергиева монастыря) // Записки отдела рукописей. М., 1979. Вып. 40. С. 57.


[Закрыть].

Известны были также вклады, сделанные в московские монастыри и соборы. Литовские выходцы разного уровня вообще очень быстро налаживали с ними связи, очевидно рассчитывая на поддержку на новом месте службы. В так называемом Мазуринском списке синодика московского Успенского собора, составленном в начале 1490-х гг., были записаны, например, князья Одоевские, Воротынские и Белевские, которые приняли московское подданство всего несколько лет назад[561]561
  Дергачев В. В. Вселенский синодик в древней и средневековой России // ДРВМ. 2001. Вып. 1 (3). С. 19; РГАДА. Ф. 196. Оп. 1. № 289. Л. 154, 156. Не очень понятно, почему в синодике московского Успенского собора была записана «литовская» ветвь князей Одоевских – Иван Юрьевич и Федор Иванович. Не исключено, что причиной этого был вклад дочери князя Ярослава Оболенского, бывшей замужем за одним из князей Одоевских (РИИР. Вып. 2. С. 116).


[Закрыть]. Князь Семен Бельский после перехода под власть Ивана III сразу сделал вклады в Иосифо-Волоколамский и Кирилло-Белозерский монастыри. В ростовском со борном синодике были записан князь Дионисий (Дмитрий) и его сын Михаил Вяземские. Оба они – С. И. Бельский и М. Д. Вяземский фигурировали в «княжеской части» древнейшего синодика Троице-Сергиева монастыря[562]562
  Послания Иосифа Волоцкого. С. 182, 210; Синодик Иосифово-Волоколамского монастыря (1479—1510-е годы). СПб., 2004. С. 102–103; Алексеев А. И. Первая редакция… С. 29; Конев С. В. Синодикология. Часть II. Ростовский соборный синодик // Историческая генеалогия. Екатеринбург; Нью-Йорк, 2005.
  Вып. 6. С. 101; НИОР РГБ. Ф. 304. Оп. III (МДА). № 25. Л. 11, 11 об.


[Закрыть]. Так же повели себя и представители «литвы дворовой». Уже говорилось, что Мария Мирославич в своем завещании упомянула несколько смоленских церквей и Спасский монастырь. Основная часть ее вклада, включавшая село Сковороденск, досталась, однако, Троице-Сергиеву и Пафнутьеву монастырям. Это был уже не первый ее вклад в Троице-Сергиев монастырь. Вклады сюда делали также Якуб Ивашенцов и его жена Фекла. С ростовским Борисоглебским монастырем были связаны Пивовы. Вкладчиками ярославского Спасского монастыря были князья Козловские, Вяземские и Пивовы. В синодике соседнего ярославского Толгского монастыря были отмечены князья Вяземские, Гнездиловские, а также Брянцевы и Пивовы[563]563
  Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 64; Стрельников С. В. Землевладение в Ростовском крае… С. 79; Кабанов А. Ю. Заметки о дворянском роде Пивовых // АЕ за 2012. М., 2016. С. 78; Титов А. А. Синодик Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле. М., 1895. С. 9, 10, 17; Кузьмин А. В. Древнейший список синодика ярославского Толгского монастыря с позднейшими дополнениями (предварительные наблюдения) // Книжная культура Ярославского края: Мат-лы науч. конф. (Ярославль, 12–13 октября 2010 г.). Ярославль, 2011. С. 57.


[Закрыть].

Можно предположить, что только служба по особому списку (спискам?) тормозила процесс интеграции «литвы». Потомок бывших смоленских бояр не названный по имени Бобоедов, погибший в 1552 г. под Казанью, считался «нижегородцем»[564]564
  ПСРЛ. Т. 13. 2-я половина. С. 478.


[Закрыть]. В Нижегородском уезде отсутствовала категория дворовых детей боярских, что, вероятно, способствовало интеграции выходцев из Великого княжества Литовского в структуру местного «города».

Стоит отметить практически полное отсутствие представителей «литвы дворовой» среди тысячников. Среди более чем тысячи кандидатов, которые должны были получить подмосковные поместья, присутствовал только один из них – Яцкой Булгаков Захарьин, с характерным определением «литвин». Не слишком высокий статус корпорации способствовал процессу постепенного уменьшения ее численности и выбыванию из нее представителей наиболее видных фамилий. Некоторые из них в 1550-х гг. несли службу непосредственно в составе местных корпораций: князья Козловские (Федор Козловский, погибший во время штурма Казани, упоминается как «романовец», вне «литвы» он был записан и в Дворовой тетради; по Романову числились также Иван Семенов и Андрей Федоров Козловские), Дмитрий Михайлов и, вероятно, Александр Дмитриев Жижемские, Михаил и Иван Михайловы Гагины, что само по себе ставило вопрос о целесообразности дальнейшего существования «литвы дворовой».

В последний раз как отдельная группа «литва», точнее, только «литва медынская» упоминалась в 1563 г. в разряде полоцкого похода. Сужение употребленного термина свидетельствует об исчезновении других территориальных групп «литвы» в это время, которые, очевидно, вошли в состав служилых «городов». Карп Жеребятичев, например, в 1564 г. был отмечен как «юрьевец».

Некоторые известные в качестве «литвы» лица в 1550– 1560-х гг. (еще до введения опричнины) привлекались к выполнению не слишком значительных разрядных поручений: князья Вяземские, Козловские, Друцкие, Коркодиновы, Пивовы, Василий Михайлов Гагин без ограничений, связанных с их происхождением и статусом.

Впоследствии представители «литвы» разделили судьбу местных детей боярских после перехода их уездов в опричное ведомство: некоторые из них вошли в число опричников и смогли сделать впечатляющую карьеру, другие – потеряли свои поместья и оказались переселенными в другие районы страны. В дальнейших боярских списках «литва» вновь появляется в 1588–1589 гг. Особенностью этого списка было копирование структуры Дворовой тетради, часто без учета произошедших за три десятилетия перемен.

Среди выборных дворян здесь были отмечены «литва» с Костромы Павел Гошевский и Матьяш Мизин Дмитриев, с Дмитрова – Тимофей Севрюцкой[565]565
  БС. С. 222, 229.


[Закрыть]. Все они относились к эмигрантам более позднего времени и не были связаны с «литвой» 1550-х гг. Можно отметить также их общую немногочисленность и отсутствие компактных групп в местах их традиционной концентрации (Медынь, Можайск).

Не исключено, что упоминание в 1588–1589 гг. «литвы» было связано с вычленениями интересовавших московское правительство лиц из текстов десятен. В коломенской десятне 1577 г. присутствовала, например, группа «литвяки нововыезжие». Как и представители «литвы» дворовой, они, очевидно, долгое время служили вне коломенского «города», о чем свидетельствует сделанное здесь же пояснение: «а ныне служат с Коломны с городом». Отдельная служба «литвы» подтверждается и другими источниками. Уже упомянутые Т. Севрюцкой и М. Мизин (Дмитриев) в 1582 г. были ротмистрами «выезжих литовских людей». Под началом первого из них находилось 91 человек, под началом второго – 79, судя по именам в основном польского происхождения (среди них был Бартош Станиславов, которого можно отождествить с известным позднее тобольским казаком из «литвы» и бывшим ротмистром Станиславом Бартошем)[566]566
  Сторожев В. Н. Материалы для истории русского дворянства // Описание документов и бумаг, хранящихся в московском архиве Министерства юстиции. Кн. 8. М., 1891. С. 27–28; АСЗ. Т. 1. № 98. С. 75–76.


[Закрыть]. В любом случае, очевидно, что упоминание этой «литвы» – «литвяков» было связано с более поздними экспериментами по включению выходцев из Речи Посполитой в существующую систему служебных отношений.

Одновременно с «литвой» на московской службе существовали и другие представители Великого княжества Литовского. В начале 1540-х гг. в писцовых книгах и связанных с ними актах несколько раз встречаются «смольняне». Больше всего подобных примеров было представлено в Можайском уезде, что в немалой степени объясняется сохранением реликтового слоя в писцовой книге 1626–1627 гг., хотя далеко не во всех случаях этого источника подобное определение могло сохраниться применительно к тому или иному лицу. Их однофамильцы, вероятные родственники и соседи по владениям часто встречались здесь без этого определения. «Смольняне» не были, однако, только можайским явлением. В Переславском уезде в 1542–1543 гг. упоминается поместье «смольянина» Афанасия Семенова Беликова. В том же году «смольняне» Онисим и Максим Федоров были названы в платежной книге подмосковной волости Бели[567]567
  АМСМ. № 71. С. 82, 83; Шумаков С. Обзор ГКЭ. Вып. 4. С. 431; НИОР РГБ. Ф. 303. Кн. 637. Л. 292 об., 293.


[Закрыть]. Всего из этих отрывочных сведений удается насчитать 18 имен представителей этой «группы».

Очевидна их связь с различными слоями смоленского боярства. В целом, в сравнении с «литвой дворовой», они, однако, представляли его более низшие группы. К собственно боярским фамилиям, хотя и не первого порядка, принадлежали Коверзины, Алексеевы (возможно, однофамильцы), Петлины, Беликовы, Чечетовы, Савины. Путными боярами были Ходневы, Евсеевы (Евсевьевы), Дерновы. Характерно, но никто из потомков этих «смольнян» не был отмечен в Дворовой тетради. Размеры поместных окладов представителей этой группы из платежной книги волости Бели также подтверждают предположение об их невысоком социальном статусе. Обоим названным здесь «смольнянам» принадлежали незначительные поместья по 25 и 35 четвертей земли. Такими же поместьями владели мелкие дворцовые слуги – сокольники, сытники, подьячие. Беликовы, вероятные потомки А. С. Беликова, служили позднее по Переславлю по городовому списку.

Видно, что «смольняне» отличались от «литвы». В той же можайской писцовой книге в качестве «литвина» фигурировал потомок смоленских бояр А. Бородин, сын которого был отмечен в Дворовой тетради по Медыни[568]568
  РГАДА. Ф. 1209. Оп. 1. Кн. 10815. Л. 186.


[Закрыть].

Скорее всего, они принадлежали к другой, более поздней волне смоленских переселенцев, получавших поместья по общему списку, что объясняет их не слишком высокий статус и упоминание в документах, так или иначе связанных с писцовыми описаниями. Они могли получить свои поместья в 1524 г., когда в источниках был упомянут «вывод» смоленских землевладельцев (в инструкции послам давались разъяснения на возможный ответ литовской стороны «чего деля князь великий смолян на Москву привел?»), или даже позже, во время так называемой «стародубской» войны 1534–1537 гг. В 1534 г. в Литву из Смоленска совершило побег несколько семей Коверзиных «и з жонами, и з детми… родом смолняне»[569]569
  Радзивилловские акты… № 31. С. 86.


[Закрыть].

Присутствие в разъезжей А. С. Беликова медынца и представителя «литвы дворовой» Андрея Федорова Лосминского (его сын позднее отметился в качестве писца грамоты в Переславском уезде), также вероятного выходца из смоленского боярства (не называл себя «смольнянином»), доказывает, однако, существование связей между двумя этими группами.

Судя по всему, существование отдельной группы «смольнян» оказалось недолгим. В межевой книге владений Троице-Сергиева монастыря с окрестными землевладельцами середины 1550-х гг. встречается Федор Беликов. Ему, как и его однофамильцу (отцу?) предыдущего десятилетия, в Переславском уезде принадлежала деревня Пезлево, что подтверждает преемственность владения. Он тем не менее в глазах разъездчиков не выделялся из массы местных детей боярских[570]570
  Алексеев Ю. Г. Аграрная и социальная история… С. 153.


[Закрыть].

В 1546 г. была выдана жалованная грамота Пелагее, вдове Карпа Клишкова, «мстиславца», на выплату долгов мужа без роста. Судя по этому документу, К. Клишкову принадлежало поместье в Костромском уезде. Клишковичи действительно принадлежали к числу мстиславских бояр. Их появление на московской службе резонно связать с переходом князя Федора Мстиславского в 1526 г. К сожалению, упоминание «мстиславцев» является единственным, что не позволяет сделать выводы о составе и эволюции этой группы. К числу «вассалов» Ф. М. Мстиславского принадлежали уже упомянутые Раевские, которые в Дворовой тетради были записаны по Малому Ярославцу, пожалованному ему в «вотчину» (в опубликованном тексте ошибочно фигурируют как Ржевские). В начале 1530-х гг. этот вельможа, видимо, попал в опалу. Не исключено, что это событие могло привести к роспуску его двора и переводу некоторых его слуг в прямое подчинение Василию III[571]571
  АСЗ. Т. 4. № 188. С. 143; Зимин А. А. Формирование… С. 128.


[Закрыть].

Еще одной группой выходцев из Великого княжества Литовского были «паны». Впервые представители этой группы встречаются в уже упомянутой платежной книге подмосковных волостей 1542/43 г. В волости Шеренка поместьями владели паны Митя Казначеев и Митя Бездедов (по 25 четвертей)[572]572
  НИОР РГБ. Ф. 303. Кн. 637. Л. 287 об., 288.


[Закрыть]. Не исключено, что «паны» имели более раннюю историю. В 1532 г. в Костромском уезде встречался помещик Марко пан, хотя в его случае речь могла идти о прозвище, а не об определении, отражавшем его принадлежность к этой группе. В последующие годы «паны» начинают регулярно фигурировать в различных источниках.

В данной грамоте Богоявленскому монастырю в Коломенском уезде 1548 г. упоминалось поместье, принадлежавшее ранее пану Игнатию. В межевых книгах владений Троице-Сергиева монастыря середины 1550-х гг. в Кашинском уезде встречалось имя нововыезжего пана Ивана. Пан Якуш был прежним владельцем поместья в Шелонской пятине в 1562 г.[573]573
  Антонов А. В. Костромские монастыри в документах XVI – начала XVII века // РД. Вып. 7. С. 55; Акты Российского государства. № 53. С. 41; АСЗ. Т. 4. № 108. С. 80.


[Закрыть] Складывается впечатление, что «панами» начали обозначаться все новые выходцы из литовских земель не слишком высокого ранга, о чем свидетельствуют отсутствие у большинства из них фамилий, а также низкие размеры поместных окладов (в случае с Казначеевым и Бездедовым).

Общее количество подобных эмигрантов до начала военных действий в 1561 г. продолжало оставаться весьма значительным. В Дворовой тетради наиболее заметные из них фигурировали как «нововыезжие»: Михаил Черноморский, Кузьма Есипов, Василий Зюзин, князь Михаил Свирский, Михаил и Петр Львовы. К ним стоит добавить А. С. Лашинского (Лашицкого), который позднее в рязанской писцовой книге был назван «литвином»[574]574
  ТКДТ. С. 164, 195, 198, 208; Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга конца XVI века. М., 1982. С. 27, 66.


[Закрыть]. Стоит отметить, что он был женат на дочери Михаила Дрожжина и, возможно, сам принадлежал ранее к «литве дворовой».

Обстоятельства их появления в Москве могли существенно отличаться. Некоторые могли оказаться здесь вместе с князем Дмитрием Вишневецким, другие могли быть индивидуальными «искателями приключений», как известный в литературе Иван Пересветов, или совершить побег после конфликтов различного рода со своим окружением.

В принципе комплекс этих причин равнозначно действовал для обеих: московской и литовской сторон. Общее количество переходов резко возрастало во время вооруженных конфликтов, а также на пиках внутриполитической борьбы, особенно в случае с Московским государством, где массовые побеги служилых людей произошли в начале регентства Елены Глинской, а затем в годы террора Ивана Грозного[575]575
  Кром М. М. «Вдовствующее царство»… С. 114–115.


[Закрыть].

Не исключено, что значительное количество «москвитинов», в том числе «новоприбывших», фиксируемое в материалах Литовской Метрики первого десятилетия XVI в., также было отражением подобного явления. Анализ новгородских писцовых книг показывает, что некоторые местные дети боярские, воспользовавшись смертью Ивана III, оставили здесь свои поместья[576]576
  Бенцианов М. М. «Князья, бояре и дети боярские»… С. 109–111.


[Закрыть]. Некоторые из них перешли на удельную службу. Росту внутриполитической напряженности должно было способствовать и катастрофическое поражение московской рати под Казанью. Состояние источников, к сожалению, не позволяет проследить более детально общую динамику этого процесса и определить побудительные причины для смены подданства служилыми людьми по обе стороны границы.

Позднее дополнительным фактором для переходов представителей Великого княжества Литовского помимо популярности царя, успешно сражавшегося с «басурманами», являлось успешное функционирование поместной системы, получившей новый импульс для своего развития в середине XVI столетия. Для безземельных литовских, а затем и польских шляхтичей выезд в Москву давал реальную возможность получить земельный надел, а затем и передать его по наследству своим потомкам. Как показывает пример князя Михаила Свирского, некоторым из них предоставлялись внушительные оклады (700 четвертей). Переход М. Свирского примечателен еще и в том отношении, что вся его фамилия уже давно исповедовала католицизм, что не стало препятствием для его появления при московском дворе. Свидетельство князя А. М. Курбского показывает, что здесь находили пристанище и другие католики. Одной из первых жертв террора начала 1560-х гг. стала некая Мария Магдалина и ее пять сыновей. Она была «родом ляховица, потом исправилася в правоверие». Очевидно, что выезд ее мужа, не названного по имени, произошел еще, по крайней мере, в предшествующее десятилетие[577]577
  Андрей Курбский. История… С. 136.


[Закрыть].

Недостаток источников не позволяет определить время появления на московской службе большинства «панов». Безусловно, начавшиеся в 1561 г. военные действия, и особенно взятие Полоцка, способствовали увеличению количества выходцев из Великого княжества Литовского – Речи Посполитой на московской службе. Сохранившиеся нижегородские дозорные книги 1571/72 г. фиксируют присутствие в этом уезде большого числа подобных лиц. Всего насчитывается не менее 15 человек – 12 панов (из них 3 нововыезжих) и 2 литвина[578]578
  Антонов А. В. Нижегородские поместные акты конца XVI – начала XVII века // РД. Вып. 5. С. 212–261; АСЗ. Т. 1. № 132. С. 103–104.


[Закрыть]. Многие «паны» и «литвины», вероятно, перешли на службу к Ивану Грозному на добровольных началах.

Судьбу некоторых новых эмигрантов удается проследить на протяжении последующих десятилетий. Крайне удачно, например, сложилась судьба Василия Зюзина. По своему происхождению он принадлежал к потомкам тверских бояр, бежавших в Литву в 1485 г. вместе с Михаилом Тверским. На московскую службу В. Г. Зюзин перешел где-то в конце 1540-х гг. после конфликта с О. Воловичем. Здесь он быстро восстановил связи со своими родственниками Зюзиными и Шетневыми. В Дворовой тетради его имя было записано в рубрике «Суздаль» сразу после имен его однофамильцев Зюзиных. Уже в 1562 г. он присутствовал среди дворян на встрече литовского посланника, а во время полоцкого похода 1562–1563 гг. находился среди детей боярских, «которым спати в стану». Впоследствии после введения опричнины сделал в ней впечатляющую карьеру, дослужившись в итоге до думного дворянина, чему не помешал отъезд в Литву его московского родственника Бахтеяр Зюзина. Важнее отметить другое. Несмотря на свое воспитание и условно «литовское» происхождение, он очень быстро адаптировался к реалиям московского общества. В 1576 г. состоялся его местнический спор с Ф. Ф. Нагим, который показал его глубокое знание действовавших правил игры. Он отметился еще в нескольких местнических столкновениях. Известны были его связи с Кирилло-Белозерским (сделал туда крупный вклад по своим родителям) и с московским Чудовым монастырями. Его дочь была замужем за А. И. Годуновым[579]579
  РИС. Т. 5. Кн. 2. С. 1—36; Эскин Ю. М. Указ. соч. С. 62, 68, 70, 75.


[Закрыть].

Нижегородские дети боярские Стружские С. Б. Веселовским причислялись к потомкам выселенных новгородцев. П. В. Чеченков осторожно предположил их литовское происхождение. Действительно, в дозорных 1571–1572 и 1587–1588 гг. Г. И. Стружский фигурировал как «пан» и «литвин». Известно было также поместье пана И. Стружского. Их однофамильцы и, скорее всего, родственники Мосей и Филипп Стружские еще в 1552 г. принимали активное участие в споре Никольского Дудина монастыря с местными помещиками Арбузовыми. По словам последних, они были «у Николы в монастыре вкладчики» и по этой причине заняли сторону монастырских старцев[580]580
  Антонов А. В. Нижегородские поместные акты… С. 239, 242, 243; Веселовский С. Б. Феодальное землевладение… С. 322; Чеченков П. В. Формирование землевладения и фамильный состав нижегородской служилой корпорации первой половины – середины XVI в. // ДРВМ. 2015. Вып. 1 (59). С. 64; Лихачев Н. П. Сборник актов… 1895. С. 227–229.


[Закрыть].

Затянувшееся существование отдельных групп «панов» и «литвинов» в рамках Московского государства было вызвано не столько их слабой интеграцией к существовавшим здесь особенностям социально-политического развития, сколько постоянным наплывом новых лиц, количество которых во второй половине XVI в. исчислялось уже несколькими сотнями. При всей гибкости созданной системы служебных отношений, с легкостью вбиравшей в себя новые элементы, на усвоение и переработку этого нового человеческого «материала» требовалось время. Более тесному вовлечению в жизнь местных корпораций служилых людей препятствовала служба выходцев из Речи Посполитой по особым спискам. Коломенские «литвяки» в 1577 г., недавно начавшие службу в рамках местного «города», практически не смогли найти для себя поручителей. Из детей боярских поручителями по Григорию Степанову Васильеву выступили только окладчик Т. Борыков (как должностное лицо?) и его сосед по поместью Смага Янов. Играл свою роль и изменившийся состав новых эмигрантов, среди которых весомое место начали занимать поляки.

Особенностью переходов на московскую службу, начиная с 1560-х гг., стал более низкий статус эмигрантов, среди которых отсутствовали представители первостепенных родов и фамилий. По сути, князь Дмитрий Вишневецкий был последней знаковой фигурой, отметившейся при московском дворе. Большая часть «панов» принадлежала к безземельной шляхте, не имевшей особых заслуг на прежнем месте службы. В отсутствие влиятельных покровителей им было трудно надеяться на значительное продвижение по службе. Из трех представителей «литвы», выборных дворян 1588–1589 гг. только один из них – М. Мизин Дмитриев – остался в этом качестве в 1602–1603 гг.[581]581
  БС. С. 262.


[Закрыть] Новые же «литвины» уже не зачислялись в состав этой прослойки, что существенно ограничивало их карьерный рост. В целом при всей своей многочисленности они заняли довольно скромное место в служебной системе, постепенно сливаясь с провинциальными детьми боярскими.

Новым этапом стало появление «черкас», позднее казаков «литовского списка», обозначившее основной вектор взаимодействия в отношении Московского государства и Речи Посполитой в последующие столетия и радикально изменившим контуры противостояния между ними.