Текст книги "Чёс (сборник)"

– Буэно, – сказал Рэй, практически исчерпав этим свой испанский. За это время он подошел к Лорене вплотную. Дуло пистолета глядело предательнице в правый глаз, с которого Рэй еще пять минут назад нечаянно слизал стрелку туши.

– Звоните, – обратился он к бармену.

– Кому?

– Я думаю, вы знаете. Скажите, чтобы через десять минут пригнали машину, – сказал Рэй. Подумал и, внутренне гордясь, добавил:

– Через одиннадцать могут пригонять катафалк.

Мекисканский бармен не знал слова “катафалк”, и находка пропала впустую. Суть запроса он, впрочем, понял: дотянулся до древнего дискового аппарата и произнес в трубку несколько сдавленных фраз.

На все про все потребовалось минуты две. На третью за стеной пулькерии захрустел гравий – сперва ровно, под колесами, затем ритмично, под двумя парами тяжелых ботинок. В дверном проеме появились два человека разного роста, но одного и того же неописуемого вида. Оба были одеты в деловые костюмы с галстуками, запонками и аккуратно сложенными носовыми платками в нагрудных карманах; головы обоих при этом покрывали эластичные маски лучадоров. На человеке повыше была маска Санто, серебристая, без особых узоров, на его коллеге пониже – маска Нейтрона, черная, с тремя зигзагами белых молний, сходящимися примерно в том же месте, где был продырявлен лоб Спенса.

“Ла Офисина”, понял Рэй. Банда, про которую наглейшим образом рассказывала еще утром Лорена. Он едва сдержался, чтобы не спустить курок. Пришельцы между тем встали по обе стороны двери, синхронно засунув руки за лацканы пиджаков, но не доставая пока оружия.

– Если эта женщина вам хоть чем-то дорога, – объявил Рэй, – вы дадите мне провести ее мимо вас, сесть за руль и завести мотор. После чего я ее отпущу.

– Ке? – спросил Санто.

– Переводи, – безжалостно приказал Рэй Лорене. Та перевела.

– О’кей, – сказал Нейтрон. Оба конторских лучадора сделали по шагу от двери и встали по стойке смирно.

– Пошли. – Толкая Лорену перед собой пистолетом в затылок, Рэй прошел между двумя образовавшимися не то атлантами, не то ифритами, и шагнул наружу.

Угнанный образец стоял тут как тут, прямо у входа. Лоснящийся, почти не пыльный. Не выпуская зиг-зауэр из правой руки, левой Рэй открыл пассажирскую дверь. – Залезай.

Лорена залезла. Он медленно обошел покатый капот, продолжая целиться в нее через стекло, пока не дошел до водительской двери. Позволил себе скосить на миг глаза – ключи в зажигании. Быстрым движением открыл дверь, сел, перевел дух. Левой рукой повернул ключ. Мотор довольно зарокотал, не заметив второй за день перемены водителя. Санто и Нейтрон осторожно высовывали обтянутые масками головы из дверей пулькерии.

– Все, – скомандовал Рэй. – Беги.

Лорена рванулась было к двери, остановилась на миг, обернулась.

– Дискульпеме, – пробормотала она.

– Беги.

Лорена распахнула дверь и, поскользнувшись на гравии, ринулась в темноту бара. Рэй перевел машину в задний ход и попятился прочь. План сработал.

Кроме одной детали: он как-то не рассчитал, что, как только Лорена окажется вне опасности, лучадоры начнут стрелять. А стрелять они начали обильно и с энтузиазмом, прямо из пулькерии. Продолжая давить на газ, Рэй пригнулся. По лобовому стеклу распласталась звезда, другая, весь зодиак.

Что там говорил этот позер Спенс? Вывернуть руль, заблокировать задние колеса? Рэй изо всех сил крутанул баранку влево, скрестив до боли в плечах руки. Зад машины понесло вправо. Пассажирскую сторону тут же изрешетило пулями. Нейтральная передача. Гладкое тело автомобиля, как живое, завершило разворот само, и долей секунды спустя обомлевший Рэй глядел вместо смертоносных дверей на простор мексиканской месы. Идеальный J-turn.

Газ, газ, газ. Последние две-три пули глухо стукнули в багажник. Все, можно расслабиться – на брошенном у пулькерии “жучке” его не догнать.

Какая жалость, подумал Рэй, что такую рекламу клиент никогда не возьмет.

Он еще думал об этом и только об этом восемь часов спустя, когда на горизонте проявился хвост машин перед серым зданием американского погранпункта.

2011

X²

Одним нехарактерно солнечным апрельским утром продавец медицинского оборудования Вин Баллантайн вышел из дома в свои обычные 8:30 и мимолетно озадачился видом почтового грузовичка, запаркованного через дорогу. До его кюль-де-сака почта, как правило, добиралась не ранее полудня. Баллантайн мысленно пожал плечами, помахал почтальону (тот в ответ странно дернул рукой), сел в машину и отправился на работу.

Работа занимала половину верхнего, двенадцатого, этажа в Гурон-Фолз-Тауэр, относительном колоссе золотисто-дымчатого стекла в окружении скромных двухэтажек пригородного Детройта. От дома до него было двадцать минут езды, сорок с утренними пробками. Ясными днями Баллантайн видел его из окна своей спальни.

Этим утром, впрочем, поездка заняла всего десять минут. Несмотря на час пик, машин на дороге удивительным образом почти не было. Редкие попутчики неслись на невиданной скорости, все как один больше ста миль в час, некоторые даже не выходя из правой линии. Баллантайн смутно заволновался. Теракт? Он включил радио, но его любимые “Утренние приколисты Ник и Бык” на “89-Экс” дурачились как ни в чем не бывало. Сегодня они притворялись детской программой – пищали свою обычную похабщину бурундучьими голосами.

К 8:48, за двенадцать минут до начала рабочего дня, Баллантайн триумфально зарулил на стоянку перед Гурон-Фолз-Тауэр. Та – еще один сюрприз – была забита; он еле нашел свободное место. Офисы кишели оживленными сотрудниками. Мимо пробежал начальник Вина, региональный менеджер по продажам. Он был подянутым пожилым усачом, и бежать ему удавалось с редкостной выправкой, совсем не наклоняясь вперед.

– Все в порядке? – выкрикнул Баллантайн ему в спину.

– Лучше не бывает, – ответил менеджер журчащим тоном Трумена Капоте. – А что у тебя с голосом?

– В смысле?

– Ты мычишь.

– Ну, мальчики, я пошла! – взвизгнула под ухом младший администратор Триша Козлауски. Баллантайна словно китайской палочкой в ухо пырнули. – Кто со мной на “маргариты” в “Эплбиз”?

Какие, к черту, “маргариты” в девять утра, хотел сказать Баллантайн, покосился за окно и заморгал. На улице смеркалось. Каким-то образом он умудрился проспать весь рабочий день и приехал на работу к пяти. Это многое объясняло. Не все. Но многое.

Офис тем временем стремительно пустел; млеющий от стыда Баллантайн прокрался против людского течения к себе в кабинет, решив перед уходом хотя бы разгрести выросший за день сугроб корреспонденции. В эту секунду на всем этаже с лязгом выключился свет. Повезло лишь с одним: офисный Outlook, обычно работавший через пень-колоду, наконец починили. Письма, приложения, тяжелющие сканы грузились за долю секунды. Минут через десять одинокого труда Баллантайн снова поднял глаза. Вокруг темного здания собралась ночь. Его одинокий кабинет светился в ней, как битый пиксель.

Баллантайн доехал до дома по полупустому шоссе, обгоняемый слева и справа. Спать решительно не хотелось. Вин бродил петлями из гостиной в спальную и обратно, хмыкая и бормоча. Его наручные часы показывали девять вечера, когда металлическая нить горизонта моментально и неопровержимо накалилась зарей следующего утра.

Вин Баллантайн был человеком логики. Он не верил ни в Бога, ни в карму, ни в органическую еду. Разумнее всего ему казалось предположить, что вчера во сне с ним случился некий инсульт, инфаркт или кровоизлияние, в результате коего он, сохранив здравый ум и твердую память, начал воспринимать течение времени иначе. Медленнее. Раза в два. Он решил проверить эту гипотезу и включил “Фокс ньюс”. Часики в правом нижнем углу экрана показывали 6:03 утра. Пока он смотрел на них, цифры успели смениться на 6:04, затем на 6:05. Его собственные часы тем временем показывали 21:02 предыдущего вечера, что разбивало стройность гипотезы. Баллантайн протрусил на кухню и уставился на циферблат микроволновой печи. Та соглашалась с “Фоксом” – 6:05. Пока Баллантайн не подошел к ней поближе. Цифры замигали и сменились на 21:03.

В этот момент на Баллантайна накатила чудовищная усталость. Он задернул шторы, написал в отдел кадров, что берет выходной, и в изнеможении свалился в кровать. Перед тем как заснуть, он успел поставить будильник на пять часов вперед: если его догадка все-таки верна и его личное время течет вдвое медленнее объективной реальности, он проснется не в одиннадцать утра, а около четырех часов дня.

Так все и произошло. Когда он открыл глаза, по обеззвученному “Фокс ньюс” шлепал губами диктор Нил Кавуто. Вин насыпал себе кукурузных хлопьев, съел всухую (молоко успело испортиться) и попетлял по дому еще три часа, до десяти вечера. Затем заснул еще на четыре. Сработало! Он проснулся в шесть утра следующего, третьего, дня. Полчаса на душ и бритье довели его до семи. Он прыгнул в машину и был на работе в восемь.

Чтобы сжиться со своим новым недугом, Баллантайну потребовалась неделя – или, с чужой точки зрения, две. Раздражало его лишь то, что все электронные часы, попадавшие в радиус примерно полуметра, переходили на его время. На механические часы он такого влияния не оказывал. О природе этого побочного эффекта Вин предпочитал не задумываться. Он просто стал носить часики с ручным заводом, откопал на чердаке дедов будильник и старался не стоять рядом с компьютерами коллег.

Каждую ночь он засыпал в 00:00 ТМ (temporis mundi) с помощью двойной дозы “Амбиена” и просыпался четырьмя часами позже, в 8:00. Часом сна меньше, и он не выжил бы; часом больше, остался бы без работы. Вин отпускал себе семь с половиной минут на гардероб и гигиену, что постепенно привело к целой системе бытовых усовершенствований: он перешел с оксфордов на мокасины, не развязывал галстуков, нависал над унитазом с зубной щеткой в левой руке, правой направляя струю. Электрическая щетка вращалась со скоростью дрели; Вин сперва переключился на старомодную, без моторчика, затем его осенило, и он купил дорогую модель со встроенным электрическим таймером. Она тут же перешла на его время и вела себя как надо. В 8:20 ТМ он уже потел за рулем, летя сто миль в час в плотном потоке машин. (Мотор его “форда” работал на мировом времени, электроника – на баллантайновском). Сама работа между тем оказалась не так страшна: он просто перестал лазить на спортивные сайты и играть в солитер и тут же обнаружил, что более или менее укладывается в общий темп офиса.

В новом состоянии Вина было даже что-то выигрышное. Его голос казался коллегам глубоким и мужественным, а жесты – несуетливыми и обстоятельными.

К исходу второй недели младший администратор Триша Козлауски пригласила его в кино. Они влетели с разгону в театр, плюхнулись на места и посмотрели сорокапятиминутный фильм. Трейлеры в глазах Вина выглядели бессмысленным вихрем картинок, но за самим фильмом он смог уследить: это была довольно вальяжная любовная история. К пронзительному же тембру и скороговорке чужих голосов его уши успели привыкнуть, как привыкают глаза к новым очкам. После фильма они побежали в ближайшее кафе, залпом заглотнули два эспрессо и расхватали ложками флан. Пока официант несся к ним с чеком, Триша вцепилась Вину в колено.

– Давай не торопиться, – прошептал он.

– Ахвин, – чихнула Триша. Еще три минуты автослалома, и они были у нее в постели.

– О боже, – сказала она после, в две затяжки выкуривая сигарету. – У меня еще никто никогда… чтоб так долго… и… плавно… Вау.

Баллантайн улыбнулся, поцеловал ее в плечо и позволил себе задремать.

Когда он проснулся, ее не было. По крашеной стене ехал закатный луч. Записка на столе, с рисуночками и частоколом восклицательных знаков, описывала многочисленные попытки разбудить соню-засоню. Часы в виде стреляющего глазами кота с хвостом-маятником показывали полдень ТМ. Баллантайн в панике оделся, не моясь, и рванул во вчерашнем на работу, но доехал туда только к пяти. Чертыхаясь, он отправился домой, уснул, вскочил среди ночи, вернулся в постель и проспал снова. Ритм сбился. День ускользал. Задержки множились и телескопировали. К четырем начальник позвал его в кабинет; Триша делала страшные глаза из-за монитора.

– Баллантайн, – сказал региональный менеджер. – Возьми неделю отпуска. Я за тебя беспокоюсь.

– Все нормально, – хрипло ответил Вин.

– Ага, – пропел начальник жеманным фальцетом. – Ты себя послушай. “Ны-о-ры-ма-ле-но”. А ну марш домой. Сию же минуту.

Баллантайн поплелся к выходу, рухнул в лифте на первый этаж, сел в машину и долго в ней сидел. Наконец он повернул ключ зажигания и медленно, на посторонний глаз еле двигаясь, вырулил на шоссе к дому.

Так он и ехал, не обращая внимания на гудки и ругань со всех сторон, минут двадцать, или сорок, или восемьдесят, пока не заметил, что окружающие его машины тоже стали замедлять ход. Очевидно, впереди перекрыли дорогу или случилась какая-то авария: вид Баллантайну перекрывал огромный “додж рэм” с красно-белым флагом ныряльщиков под задним стеклом. Тормозные огни между тем не зажигались – машины просто катились по дороге все медленнее и медленнее. Вин постепенно отпускал газ, затем робко перевел ступню на тормоз, а “форд” все норовил уткнуться в зад “рэма”. Еще немного времени спустя Вин уже давил на тормоз всем своим весом, глядя на неумолимо приближающийся флаг. А затем, в разъехавшуюся, как меха бесконечной гармошки, и продолжающую разъезжаться по сей день миллисекунду соприкосновения и “рэм”, и “форд”, и все машины справа, слева, спереди и сзади вместе со стайкой скворцов, грузно поднявшейся из придорожной кукурузы, и самим кукурузным полем замерли окончательно.

2011

Перевод с английского автора

Прощальная симфония

Когда толстолобый “Аэробус” угодил в десятую или одиннадцатую воздушную яму на снижении в Санкт-Петербург, Оскар Лунквист потерял весь стыд и схватил за руку соседку в кресле 21B. Коротко стриженная женщина лет на двадцать (то есть вдвое) Оскара старше, она не шевельнула плененной рукой, но посмотрела на него поверх очков презрительным взглядом библиотекарши. Они только что завершили безнадежную беседу (“Как по-русски concert?” – “Концерт”. – “Как по-русски music?” – “Музыка”. – “Как по-русски Barocco?” – “Барокко”. – “Как по-русски millennium?” Шестисложное нагромождение шипящих славянских согласных), и в ее глазах этот момент абсурдной слабости, должно быть, окончательно превратил его в младенца.

Возможно, Оскару стоило объяснить причину своего ужаса. Каждый взбрык и подскок самолета отдавался в его мягкой розовой тушке через особо чувствительный орган, отпиленный и брошенный несколько часов назад под грудой бог знает чего в багажном отделении, – его альт. Семнадцатидюймовая “София Мари” болгарской работы (для нее это турне – почти что возвращение домой, мимолетом подумал Оскар) покоилась, спеленутая и перепоясанная, в жестком футляре с гигрометром и увлажнителем и впрямь словно печень или почка, готовая к пересадке. Весь полет Оскар рисовал в уме подстерегающие инструмент опасности – одна другой страшнее. Перемена давления могла его искорежить. Разлившаяся рядом жидкость могла его промочить. Живее всего, впрочем, представлялся следующий сценарий: огромный чемодан валится на бок и двигает другой чемодан, алюминиевый и с невероятно острыми углами, чей самый острый и самый алюминиевый угол походя поддевает замок на футляре от альта. Самолет встряхивает еще раз, и футляр вскрыт! “София Мари” дрожит в алых бархатных складках, беззащитная, как устрица. Именно тогда третий чемодан, виниловый, цвета грязи, спевшийся с первыми двумя, начинает по-садистски медленное путешествие к краю полки, заканчивающейся прямо над обнаженным альтом. Он нависает. Он покачивается. А затем, набираясь убойной силы с каждой миллисекундой короткого полета, он валится вниз, вдавливая грязное колесико из потрепанной, с заусенцами пластмассы в струны прямо между струнодержателем и подгрифком. Стон, писк, свист освобожденной кишки, хруст дужки, и “София Мари” мертва.

Лунквист уставился в иллюминатор, выдохнул, протер запотевшее от дыхания стекло потной ладонью, стер пот с ладони аэрофлотской салфеткой. Где-то внизу переливались замерзшие не то болота, не то озера – казалось, они передвигались независимо друг от друга, как пятна жира на поверхности бульона.

Симфонический оркестр Сент-Пола, штат Миннесота, летел в Санкт-Петербург на заключительный вечер своего европейского турне – koncert muzyki barokko на Дворцовой площади, приуроченный ни много ни мало к наступлению нового тысячелетия. За исключением оркестра в самолете были одни русские. Авиапассажирами они оказались кошмарными. Целые группы шлялись по салону, не обращая внимания на просьбы пристегнуть ремни и выторговывая многоходовые обмены мест; взрослые мужчины ныли, как дети на заднем сиденье микроавтобуса. Где-то над Финским заливом до Оскара дошло, что почти все на борту, во-первых, страдали никотиновой ломкой, а во-вторых, уже начали отмечать Новый год.

Когда самолет коснулся посадочной полосы, некоторые вежливо поаплодировали, как будто пилот разыграл им багательку. Это был веселый момент, догадался Оскар, но его самого оный момент лишь глубже погрузил в уныние: аплодисменты как будто подчеркивали ненадежность авиации как таковой. Никто не аплодирует, когда поезд тормозит у вокзала. Через иллюминатор Оскар выглянул в Россию. Увидел пару грузовиков-мутантов, сарай с радаром, полосатую “колбасу” на ветру. Аэропорт как аэропорт.

Не то чтобы Оскар был специалистом по аэропортам. Свидетельством тому являлся новенький, противно пахнущий паспорт, дефлорированный считаные дни назад финской визой в Хельсинки. (Дружелюбный пограничник, руководствуясь комбинацией фамилии Лунквист и почти безносого, сливочного лица в обрамлении локонов на два оттенка темнее альбиноса, заговорил с ним не то по-фински, не то по-шведски. “О нет, я американец, – сказал Оскар. – Ну как, корни шведские. Миннесота, слышали? Я чуть-чуть по-немецки говорю, если вам…” – и тут печать в форме кафедрального собора выразительно грохнула по паспортной странице, поставив точку в этом предложении.)

– Йо, – сказал Гейб Мессер, 22B, вторая скрипка, перегибаясь через спинку кресла впереди и хлопая Оскара по затылку. – Россия.

– Ага, – ответил Лунквист. Как по команде, оба повернулись и посмотрели направо, в направлении 21G, где бледный Яша Слуцкер, кларнет в ля и единственный русский в оркестре, сидел по струнке и таращился на далекую горстку деревьев.

– Эй, Сучкер, – позвал Гейб, повернув к себе три головы, в том числе негодующе сверкнувшую лысину тур-менеджера Бурта Вайскопфа. – Добро пожаловать домой, а?

– Пшел нах, – прошипел Слуцкер. C, E и F развернулись к нему, как на теннисном матче. – Я живу в Фалкон-Хайтс.

Гейб, Оскар и Яша были самыми юными музыкантами Симфонического оркестра Сент-Пола. Возраст – всем троим недавно исполнился двадцать один – против воли подталкивал их к дружбе, несмотря на полную несовместимость характеров. Гейб был спортсмен от классической музыки – тип, о существовании которого Оскар до встречи с ним даже не догадывался. Он жил от турне к турне и играл с безликой виртуозностью, которую Оскар втайне находил нездоровой, будто музыка была для него состязанием, кто выбьет максимальное количество нот с максимальной точностью. Яша обладал повадками гения – испытывал головокружительные перепады настроения, чурался чужих, редко мылся, – не подкрепленными собственно гениальностью. В его редких соло ощущался легчайший привкус клезмера.

Что до Оскара, он даже на свой двадцать один еле тянул. С четырех лет он ежедневно проводил бóльшую часть суток со смычком в руке; какие-то серьезного вида люди один за другим сообщали ему, что он все делает правильно; Оскар им верил, но сам, по правде говоря, понятия не имел, так ли это. Он выпиливал каждую фразу в молчаливой душной панике, в вечном ожидании неминуемого разоблачения и позора. Его талант заключался в умении прикидываться гораздо лучшим музыкантом – совершающим точно те же телодвижения, но при этом понимающим, что они означают. Каждый раз, берясь за инструмент, Оскар по мере сил пытался изобразить этого человека. Ленивый альт отнюдь не помогал. Каждую ноту приходилось начинать раньше, налегать на нее сильнее и вообще потеть больше, чем сидящим неподалеку скрипачам. И шутки, нескончаемые несмешные шутки. “Что общего между молнией и пальцами альтиста? – Два раза в одно место не попадают”. “Как был изобретен канон? – Два альтиста пытались играть в унисон”. “Почему по-немецки альт называется “братше”? – Это звук, который он издает, если на него сесть”.

Друзья из этой троицы выходили никудышные. Двое постоянно формировали альянсы, чтобы шпынять третьего, – чаще всего Гейб и Яша против Оскара, пока с Яшей не случалась очередная “менструальная”, по определению Гейба, истерика, в случае чего Оскара подряжали помочь поиздеваться над пархатым комми-пидором. Впрочем, сейчас Яша был незаменим – он знал язык, – и Оскар предчувствовал сорок восемь часов насквозь фальшивого трехмушкетерства.

На выходе каждый пассажир жевал незажженную сигарету и закуривал в мгновение, когда кончик сигареты пересекал дверной проем. К тому времени, когда их группа, тромбом протолкнувшись по узким коридорам, выплеснулась в зал получения багажа, дым уже пропитывал все: стены оттенка зубной эмали, полинявшие рекламные плакаты русских операторов мобильной связи, полосато подсвеченные изнутри флуоресцентными трубками, зернистую серую пыль, покрывавшую пол и все приходящее с ним в контакт.

Багажная карусель выглядела как смесь заводского конвейера со скотобойней. Согласно договоренности с “Аэрофлотом”, все сданные в багаж инструменты должны были храниться в особом отсеке и прибыть на отдельной тележке, так что по оркестру прошел коллективный стон, когда над горизонтом багажной ленты взошла в наклейках и ярлыках первая туба, победоносно раздвигая раструбом замызганную виниловую бахрому, которой в порыве традиционной аэропортовой скромности была завешена изрыгнувшая ее дыра.

Пришло время воссоединения с “Софией Мари”, и Оскар еле сдерживал дрожь. Футляр успел запылиться, и длинная элегантная черная царапина проходила по его боку наподобие логотипа Nike, но замки выглядели нетронутыми. Он щелкнул одним, другим. Сперва альт показался ему мокрым. Невыносимую секунду спустя Оскар вспомнил, что холод и влажность иногда схожи на ощупь. Холод, это был всего лишь холод.

Вокруг тоже было холодно. Цепкий приморский мороз атаковал в первую очередь кисти рук, окрашивая их в цвет граната. В Миннесоте зимой бывало и похуже, но этот подвид холода казался более враждебным, что ли, более коварным. Они вышли из здания и направились к автобусу – исхлестанная ветром толпа озирающихся людей, знакомых только друг с другом. Бурт Вайскопф в третий или четвертый раз за три или четыре минуты пересчитывал всех по головам.

– Тут все время так холодно будет? – спросил Оскар, когда их взгляды на мгновение пересеклись.

– На сцене не будет, – улыбнулся в ответ турменеджер, моргнув, чтобы скрыть собственную панику. Российские организаторы концерта обещали повесить обогревательные лампы над головами музыкантов: по их мнению, вид оркестра во фраках, играющего на воздухе под падающим снегом, будет романтически неотразим. Вайскопфа, однако, эта перспектива чуть не наградила второй язвой. Он беспокоился, что распределение тепла получится неровным – что в одних местах жар покоробит дерево струнных, а в других мороз приклеит губы к духовым. Он беспокоился, что снег будет таять и капать с ламп на головы. Он даже беспокоился о так называемой проблеме-2000 – что не успеет оркестр как следует раскачаться к последней части Прощальной симфонии Гайдна, как в мире отрубится все электричество, в том числе обогреватели. (Вайскопфа посетила мысль, что знаменитое сценическое украшение этой симфонии – свечки на нотных станах, задуваемые одна за другой уходящими по очереди музыкантами, – могло бы весьма пригодиться. Зря от него отказались.) Проведя несколько недель в переживаниях, он решился поделиться своими страхами с русской стороной. Организаторы были так решительно настроены насчет игры на чистом воздухе, что согласились оплатить неслыханную страховку мероприятия – это слегка успокоило Вайскопфа. Увы, последняя беседа с русскими завела его язву заново. Представитель ТВ-6 – главного спонсора концерта – не могла понять, почему его так волнует, расстроятся на холоде инструменты или нет. “Запустим фонограмму”, – гласил ее краткий мейл. Вайскопф не знал, что такое fonogram, но слово ему сразу и категорически не понравилось.

С пешеходного островка, через четыре забитые частниками полосы, ему отчаянно махала женщина в берете. В другой руке она держала картонку с надписью “СЕНТ-ПОЛ”. Когда Вайскопф наконец ее заметил, она перестала махать и указала картонкой на пыльный автобус за своей спиной.

– А вот и наш транспорт, – громко объявил Вайскопф. – Сейчас поедем в “Рэдиссон”.

Он осмотрелся, проверяя, радует ли кого-нибудь это доказательство эффективной планировки с российской стороны так же сильно, как его самого. Но музыканты явно принимали развитие событий как должное, и Бурт опять помрачнел.

– Зацени, – сказал Гейб, когда они выстроились в очередь перед дверьми автобуса. Лунквист вцепился в свой альт, исполненный решимости не сдавать его ни в какой багаж. – Копы.

– Милиционеры, – назидательным тоном поправил Яша. – Не тычь в них пальцем.

Оскар посмотрел. Одетые в серое милиционеры почти сливались с цементной стеной аэропорта. Они стояли тесной троицей, курили, прикрывая ладонями огоньки сигарет, и равнодушно глядели на лезущих в автобус американцев. Если их работа состояла в том, чтобы представлять государство, то они справлялись идеально: все трое выглядели одичавшими и недокормленными. Плохо сидящие кителя казались шкурами других милиционеров, поплотнее. Маленькие пистолеты на ремнях внушали страх без уважения, воплощая не столько авторитет власти, сколько личную способность к нанесению увечий. Слово militia в изначальном смысле этим троим вполне подходило: они, казалось, подчинялись только сами себе.

– Знаешь русский анекдот про ментов? – спросил Яша, злоупотребляя своим неожиданным статусом эксперта. Он придвинулся к Оскару поближе, заранее хихикая. – Принимают милиционера на работу: “Зарплата такая-то, распишитесь здесь”. А он им: “Зарплата? Я думал, дают пушку, и крутись как можешь”.

Анекдот только подтвердил опасения Оскара. Он даже не потрудился обозначить на лице улыбку.

– А вот еще, – не унимался Яша. Губастый мокрый рот шлепал в дюйме от Оскарова уха. Роль эксперта повергала Яшу в экстаз. – Знаешь, почему менты по трое ходят?

– Почему, – произнес Оскар без вопросительного знака и лишний раз оглянулся на милиционеров, которые вполне могли и знать английский, и обладать сверхчеловеческим слухом.

– Один умеет читать, другой считать, а третьего приставили присматривать за этими двумя интеллигентами.

– Ха-ха.

– По-русски лучше.

– По-русски ничего не лучше, – ответил Оскар. – Змеиный язык какой-то.

– Бабы лучше, – встрял Гейб. – Оглянись. Нормально, да?

Лунквист и Слуцкер повернули головы. Гейб, конечно, свинья, но в данном случае возразить ему было трудно. Речь шла о женщине с картонкой “СЕНТ-ПОЛ”, которая вблизи оказалась девушкой не старше двадцати. Прядь лимонадно-желтых волос, выбившись из-под бугристого вязаного берета, наводившего на смутные ассоциации с Ямайкой, перечеркивала длинную бровь более темного оттенка. Ее твидовый жакет начинался на серьезной ноте, с квадратными плечами и широкими лацканами, и внезапно сходил на нет в районе бедер, где эстафету очень ненадолго перехватывала графитовая юбка. Все остальное состояло из ног – бесконечных ног в черных чулках, отливающих на коленях лиловым, как панцирь скарабея. Она стояла у передних дверей автобуса рядом с Вайскопфом, ожидая, пока погрузится вся группа, и тихо переговаривалась с ним по-английски.

Оскар знал, что делать. Свое мастерство он отточил за годы поездок на школьных автобусах – мечась с места на место, увертываясь и рокируясь, чтобы оказаться в наибольшем удалении от кулака Пита Рирдона и в максимальной близости к электрическому облаку волос Дебры Силк. Он отошел в сторонку, якобы изучая мусорный бак, и пристроился обратно к очереди в самом конце, за Анжелой Лим, самодовольной арфисткой, путешествующей налегке. (Ее инструмент, контрабасы и ударные предоставлялись организаторами.) Таким образом, девушка зашла в автобус сразу за ним; замыкающим следовал галантный Вайскопф.

Внутри Оскар произвел моментальную рекогносцировку: в активе имелись несколько одиноких незанятых мест (одно рядом с Яшей) и – удача! – три подряд в самом последнем, шестиместном ряду. Он перешел на трусцу (“Эй!” – жалобно окликнул его Яша) и плюхнулся не на среднее из трех мест, как подсказывал инстинкт, а на крайнее правое. Более того, он наклонился еще правее и навалился на соседа – престарелого гобоя, – снова будто бы страшно увлекшись все тем же мусорным баком за окном и походя освободив аж два с половиной сиденья для следующего кандидата.

Девушка, разумеется, клюнула. Она выбрала место, которое казалось ей “средним” – иначе говоря, место рядом с Оскаром. Как только она устроилась, Оскар потерял интерес к миру за окном и вернул свой бесформенный торс в стандартное вертикальное положение, мигом заполнив узкую полоску пространства между собой и девушкой. Вайскопф сел четырьмя рядами дальше, рядом с Яшей. Автобус сотрясся, на секунду столкнув Оскара и его новую соседку еще ближе – коснулись буферные зоны тепла их щек, – и снялся с места.

– Привет, – сказала девушка по-английски. “X” в ее hi звучало как хруст лыжни, но тон был прямо из Малибу. В ответ Оскар запунцовел и квакнул.

– Простите, – поправился он. – Привет.

– Привет-привет. – Она засмеялась. – Меня зовут Ольга. Для друзей Оля. Я работаю в… на… ТВ-6.

– Здорово. Ты репортер?

– Сегодня я транзистор, – ответила Оля, забирая сбежавшую прядь под берет. – То есть транслятор.

– Переводчик?

– Да. И, видишь, не очень хороший.

– Ничего подобного, у тебя прекрасно получается, – возразил Оскар чуть быстрее и громче, чем намеревался. Краем глаза он видел, как впереди вертит головой Гейб Мессер.

– Ох, спасибо, – сказала Оля. – Я так волновуюсь.

Скорость, с которой советская разруха, окружающая аэропорты во всех странах мира, уступила городу как таковому, застала Лунквиста врасплох: шоссе без особых фанфар взяло и превратилось в бульвар восемнадцатого века. Длинные приплюснутые здания, пролетающие с обоих бортов, кишели подбалконной барочной живностью; почти все, как ни странно, были горчично-желтого цвета, хотя точный оттенок горчицы варьировался от дижонской до американской. Время от времени за ржавыми воротами или в глубинах подворотен мелькали оборотные стороны тех же зданий, почерневшие и шелудивые.