Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

6

Граф и графиня Лаваль жили на Английской набережной в собственном особняке, собирали живопись и скульптуру и часто устраивали литературный салон, на котором бывали Пушкин, Грибоедов, Вяземский. А по праздникам проводили благотворительные балы, средства от которых направлялись в богоугодные заведения. В это воскресенье отмечали именины дочери – Софьи – и собрали едва ли не весь столичный бомонд. Приглашенных было столько, что в центральной зале Лермонтов сразу затерялся в пестрой сумятице разноцветных фраков и вечерних платьев; все болтали, фланировали, обмахивались веерами, пили шампанское, слушали музыку, танцевали, играли в карты. Михаил попытался отыскать Эмилию Карловну, но не смог. Даже спросил у Додо Ростопчиной:

– Вы Милли не видели?

– Нет, не видела, – покачала та головой. – Но она хотела приехать, я знаю. – Затем наклонилась и прошептала: – Кстати, вами интересовалась княгиня Щербатова. Говорила, что влюблена.

– А она может? – усмехнулся корнет. – Она влюблена только в себя.

– Вы несправедливы. Мэри – очень славная и не задавака.

– Может быть я не разглядел. Мне не до нее.

Но в отсутствие Мусиной-Пушкиной и от нечего делать он пригласил Щербатову танцевать. Та взволнованно замахала веером.

– Ах, ну где же вы раньше были, Михаил Юрьевич? Я уже обещала прочим кавалерам.

– И никак нельзя между ними втиснуться?

– Что вы, невозможно: и со мной поссорятся, и на вас обидятся, вплоть до поединка.

– Поединков я не боюсь, а вот вашей репутацией рисковать не имею права. Стало быть, до следующего бала, несравненная Мария Алексеевна.

– Буду ждать с нетерпением, Михаил Юрьевич.

Неожиданно гости расступились – в залу вошли сиятельные особы: цесаревич Александр Николаевич и его сестра, великая княжна Мария Николаевна. Дамы почтительно присели, а мужчины склонили головы. Все отметили великолепное платье дочери императора, самого модного покроя, видимо, недавно привезенное из Парижа. Это был один из последних балов Марии Николаевны в девичестве: вскоре должен был приехать ее жених для грядущего бракосочетания.

Словно чертик из табакерки, выскочил Владимир Соллогуб и увлек ее танцевать мазурку. А цесаревич пригласил виновницу торжества – Сонечку Лаваль.

Лермонтов сказал подвернувшемуся Краевскому:

– Мария Николаевна как две капли воды похожа на императора. Только без усов. Впрочем, те, кто ее вблизи видел, говорят, что усы тоже есть. – Он захохотал от своей реплики.

– Тише, тише, мон шер, – забеспокоился издатель. – Разве можно так громко…

– Брось, Андрей Александрович, что ты, право, учишь меня, как мальчика? Я сам знаю, что когда говорить пристало. И в моей шутке нет ничего обидного. Потому что усы у великой княжны едва заметные. Вот, к примеру, у графини Плюсси – усы погуще моих. Может встать в один ряд с гвардейцами и ничем от них не отличаться.

Гости, стоявшие рядом и слышавшие его слова, засмеялись. Поощренный корнет этим только раззадорился.

– Или, скажем, княжна Зарецкая. Говорят, она вообще бреется. И не только ноги и руки, но и щеки с подбородком. Говорят, что в детстве их перепутали с братом и того одевали как девочку, а ее – как мальчика. Так что нынче никто не поймет, кто из них кто, и вполне возможно, что княжна Зарецкая вовсе не княжна, а княжич.

Тут уже откровенно смеялись многие. Краевский безуспешно пытался вытащить друга из образовавшегося кружка.

– Вот, изволите видеть, современная русская цензура в действии, – упирался тот. – Затыкают рот, не дают сказать слова правды. Но ведь правда – она такая, ее не скроешь. Как усы графини Плюсси. Или кое-кого повыше…

В его адрес раздались аплодисменты. Раздраженный хозяин «Отечественных записок» наконец уволок друга из толпы. Зашипел:

– Ты в своем уме? Так себя вести в свете! Будто на офицерской пирушке!

Лермонтов усмехнулся.

– А, пустое. Болтовня и ничего более. У меня такое амплуа: маленький проказник светских салонов. Должен поддерживать свое реноме.

– Ты – великий русский литератор, и должен это помнить.

– Это скучно, приятель. Знать и помнить, что ты велик, что обязан быть образцом культуры и держать себя в рамках. Скучно и тоскливо! Я таков, каков есть. И такой, и сякой, и пятый-десятый немазаный. И любить меня надо именно таким. Или ненавидеть.

– Ненавидеть? – раздался голос за их спинами. – Я не ослышалась?

Друзья обернулись и увидели великую княжну Марию Николаевну. Она стояла вполоборота, – это подчеркивало ее талию, и слегка обмахивалась веером из страусиных перьев.

– Ненавидеть? – повторила она. – Но за что?

– Сударыня, мало ли за что ненавидят, – не смутившись, ответил поэт.

– Например, за реплику о моих усах?

Михаил поперхнулся.

– Вам уже доложили, ваше высочество?

– Мир не без добрых людей, мсье корнет. – Она сделала шаг вперед и наклонила голову, так как собеседник был намного ниже. – Посмотрите внимательно, голубчик: усы видите?

– Никак нет, ваше высочество.

– Оттого что их никогда и не было. Так что прикусите язык, милый литератор.

– Я готов его откусить вовсе, если пожелаете.

– Я не столь кровожадна, как вам представляется. Но прошу больше не прохаживаться без дела по моей внешности. А не то действительно рассержусь.

– Буду нем, как рыба.

– Это тоже лишнее. Ваш талант и ваши сочинения – русское достояние. И молчание было бы ошибкой. Радуйте нас литературой, а не плоскими шутками на балах.

– Слушаюсь и повинуюсь. – Он склонился в немного пафосном реверансе.

– Ну-ну, мсье Лермонтов, такая театральность вам не к лицу. Кстати, вы не пишете драм?

– Написал одну, но ее не пропустила цензура.

– Дайте почитать. Если мне понравится, может быть, придумаем, как с ней поступить.

– Был бы просто счастлив. Куда принести?

– Я пришлю нарочного курьера. Будьте наготове.

– Можете считать, что уже готов.

Оба дружелюбно раскланялись. Стоявший рядом Краевский развел руками.

– Ну, мон шер ами, поздравляю! Ты сегодня одержал, вероятно, главную победу в своей жизни. Получить покровительство великой княжны – дорого стоит!

– Будем надеяться, что так.

– Уж не проворонь, сделай милость.

– Постараюсь не проворонить. – Он потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение. – Я даже взволнован. Право, не ожидал, что общение с августейшей девицей так на меня подействует. Надо выпить шампанского.

– Непременно надо.

Не успели они осушить бокалы, как Андрей Александрович толкнул поэта в бок.

– Вон твоя явилась.

– Где?

– Слева, у колонны, разговаривает с мсье Лавалем.

– Вижу, вижу.

На Эмилии Карловне был красивый модный шарф, свернутый на затылке в виде тюрбана, украшенный искусственными цветами, волосы уложены двумя кольцами по окружности ушей. Декольте неглубокое, но широкое, обрамленное кружевами «берте», на лебединой шее ожерелье. Узкую талию перетягивал поясок. Перчатки с кружевами доходили до середины предплечий.

У великой княжны были молодость и богатство. А у Мусиной-Пушкиной, старше ее на 9 лет, зрелость и изящество.

Лермонтов собрался пригласить ее на танец, но великий князь Александр Николаевич оказался проворнее и увлек графиню в вихрь вальса. Они закружились со счастливыми лицами.

Михаил не хотел видеть их веселость. Он взял очередной бокал, сел на диванчик в углу рядом с Евдокией Ростопчиной. Та удивилась:

– Вы сегодня снискали успех у высокой особы. Почему же невеселы?

Лермонтов слегка поморщился.

– Кое-кто удостоился не меньшего внимания еще более высокой особы.

– Мишель, вы ревнуете? Не смешите меня.

– Он ее теперь соблазнит, и все будет кончено. Я пущу себе пулю в лоб. Или приму яд, как мой дед.

– Господи Иисусе!

– Нет, лучше отправлюсь на Кавказ и умру в схватке с горцами. А если не умру, то женюсь на Майко Орбелиани, что на самом деле равнозначно самоубийству.

Ростопчина прыснула.

– Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.

– Я и сам не знаю.

Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.

– Добрый вечер, сударыня. Наконец-то вы в одиночестве. – Он поцеловал ей руку.

Додо сообщила:

– Он меня измучил своей ревностью, говорил, что с собой покончит, если ты не отойдешь от великого князя.

Мусина-Пушкина рассмеялась.

– Что такое, Мишель? Что за мысли о порядочной женщине?

– Виноват. Сглупил.

– Именно – сглупили. Сядем. У меня голова закружилась от Aufforderung zum Tanze[46]46
  Модный в то время вальс К. Вебера.


[Закрыть]. Вы не угостите меня зельтерской?

– Буду счастлив. А вам, Додо?

– Да, пожалуйста.

Места на диванчике уже не осталось, и корнет принес для себя пуфик. Получилось, что устроился он едва ли не у ног у обеих дам. Но когда Евдокия ушла танцевать кадриль, сел рядом с возлюбленной.

– Боже мой, неужели мы наконец-то вдвоем?

Эмилия, обмахиваясь веером, нервно попросила:

– Говорите скорее, ибо на нас все смотрят.

Он вздохнул.

– Что говорить, коль вы сами знаете, как я вас люблю.

Улыбнувшись, графиня подтвердила:

– Да, я знаю… И, конечно, вы тоже догадались о моих чувствах к вам… Только это ровным счетом не значит ничего. Я верна мужу, и ничто меня не заставит ему изменять. Тем более что через две недели он вернется домой.

– Через две недели! – Лермонтов так сильно побледнел, что она испугалась.

– Вам нехорошо?

– Да, немного. Ничего, такое со мной бывает. Сейчас пройдет. Есть ли тут балкон? Я бы подышал свежим воздухом.

– Да, балкон есть. Я вам покажу.

У балконных дверей находился слуга и на просьбу разрешить выйти, с некоторым сомнением произнес:

– Но снаружи снег идет-с. Открывать не положено-с.

Михаил возмутился.

– Открывай, болван. Или я сам открою.

– Слушаюсь, извольте-с…

Холод и порыв ветра окончательно прояснили голову. Он, опершись о перила балкона, посмотрел вниз.

– Через две недели муж вернется… я пропал… жизни мне не будет…

Внезапно клацнул шпингалет. Обернувшись, Лермонтов увидел, что Эмилия Карловна тоже вышла на балкон.

– Уходите, а то простудитесь! – испугался он.

– Вам уже лучше?

– Да, как будто. – Михаил решительно обнял ее и отчаянно поцеловал в губы.

Милли прошептала, оседая в его руках:

– Я тебя люблю, Миша… так люблю, так люблю…

– Милая, единственная… – Он восторженно вздохнул. – Значит, ты согласна?

– Да.

Лермонтов в сладостном порыве поцеловал ее снова, жарко и неистово. Она покорно приоткрыла губы.

– Выходи первой. Через четверть часа жду тебя у парадного. Ты в коляске?

– Да. А ты?

– Я пешком, я живу неподалеку. Но ко мне нельзя – бабушка узнает.

– А куда поедем?

– Я сейчас придумаю что-нибудь.

Он постоял еще на балконе, собираясь с мыслями и ощущая сладкую дрожь. А когда возвратился в залу, то опять столкнулся с Краевским. Тот набросился на него с выпученными глазами:

– Ты совсем обезумел, братец? Мокрый, весь в снегу…

– Что из того? – легкомысленно спросил поэт, утирая платком лицо.

– То, что ваше уединение на балконе не прошло незамеченным. Володя Соллогуб едко пошутил. Значит, и известной тебе особе будет сообщено.

– Что из того? – повторил он.

– То, что покровительству может настать конец.

Михаил отмахнулся.

– Ну и черт с ним. Думаю, потеря невелика.

– Ой ли? Женщина в гневе непредсказуема. А сиятельная женщина, не имевшая в жизни отказов, хитроумна вдвойне.

– Месть? Не думаю.

– Ты не знаешь великосветских нравов, Мишель.

Но его мысли были о другом. То есть о другой.

Повезти графиню к себе он не мог, а искать пустую комнату у друзей не было времени. Да и риск огласки в этом случае был бы велик. Значит, вариант оставался один: хорошо знакомый всему офицерству Петербурга дом на углу Невского и Лиговки – так называемые «нумера», где за небольшие деньги можно было снять апартаменты на ночь. Не Версаль, конечно, но без клопов. Простыни сухие и чистые.

Торопливо спустившись по лестнице, он взял свою шинель, сам надел, отказавшись от помощи лакея.

Снег на улице еще шел, но уже не так сильно. Мостовые были мокрые и блестящие, отражая свет газовых фонарей. У парадного стояла коляска Мусиной-Пушкиной – Лермонтов узнал кучера по высокой бараньей шапке. Он даже знал, как его зовут, – Харитон.

Время шло, а Эмилии Карловны не было. Становилось зябко, холод проникал через тонкие подошвы хромовых сапог. Михаил притоптывал, переминаясь с ноги на ногу. Неужели передумала? Или отговорили? Когда он уже отчаялся, она выскользнула из парадных дверей – в пелеринке, опушенной мехом горностая, и красивом кружевном капоре. Молча взяв поэта за руку, увлекла в коляску и сказала кучеру с волнением:

– Харитон, поехали. – Затем обернулась к спутнику: – Куда «поехали»?

– Угол Невского и Лиговки, там я покажу.

Она повторила. И, прижавшись к нему, горько прошептала:

– О, Мишель, я сошла с ума. Мы оба сошли с ума. Мы совершаем страшную глупость.

Михаил обнял ее.

– Это не глупость, Милли, а любовь.

– Разве любовь – не глупость?

– Это самая сладкая глупость на свете.

Мелькали фонари, цокали копыта, коляску трясло на неровностях брусчатки. Дом стоял в переулке. Лермонтов вышел из коляски и отправился на разведку. За большой лакированной стойкой восседал распорядитель, так сказать, обер-кельнер, в шелковом жилете и с тщательно прилизанной шевелюрой, – звали его Франц Иванович. Увидав Лермонтова, он приветливо заулыбался и привстал:

– Здравия желаю, Михаил Юрьевич. Что-то мы давно вас не видели.

– Недосуг было, голубчик. А теперь вот пришла нужда. Есть ли свободные покои?

– Для вас – всегда. Осьмнадцатый либо двадцать третий, как вы любите?

– Пожалуй, двадцать третий. Он хоть и дороже, но зато уютнее.

– С превеликим удовольствием. Вот ключи. Оплата, как всегда, после – мы вам доверяем. Насчет шампанского распорядиться? И конфект? Может быть, цветов?

– Да, шампанского, и конфект, и цветов. А с утра – кофе и бисквиты.

– Слушаюсь. Исполним.

Мусина-Пушкина, кутая лицо в воротник, чтобы при свете ее не запомнили, промелькнула мимо привратника. Франц Иванович, глядя вслед, улыбался и подобострастно кивал.

В номере она обреченно села на стул, сгорбилась и заплакала. Михаил упал перед ней на колени и начал целовать ладони в перчатках:

– Полно, дорогая, любимая, несравненная… Умоляю вас, не плачьте. Мы же взрослые люди.

– Ах, оставьте, Мишель, не успокаивайте меня, – простонала она. – Я веду себя, как последняя уличная девка. Я, графиня, мать троих детей, еду с офицером в меблированные комнаты… ночью… пользуясь отсутствием мужа… Это грязно, гнусно!

– Вы неправы, Милли, совершенно неправы, – уговаривал он. – С мужем вы давно охладели друг к другу, несмотря на общих детей. У него своя жизнь в игорных домах и мужских клубах, а у вас своя. Одинокая, невеселая жизнь. И ваше чувство ко мне вовсе не преступно, а, напротив, живительно. Я люблю, и вы любите. Отчего же нам не быть вместе?

– Я не знаю, Миша, но мне страшно.

Их горячий, нежный поцелуй прервался стуком в дверь и голосом коридорного: – Сударь, ваше шампанское, соблаговолите открыть.

Эмилия отвернулась к окну, пряча лицо от слуги. Тот занес ведерко со льдом и бутылкой игристого, сладости и фрукты, празднично завязанный букет алых роз. Обернув полотенцем, ловко, с небольшим хлопком вытащил пробку. Получил на чай и с поклоном вышел.

Мусина-Пушкина вздохнула.

– Ну и пусть. Может, вы и правы. Он себе позволяет, и я позволю. Станем с вами безумствовать. – Она сняла капор. – Наливайте, сударь!

Лермонтов рассмеялся.

– Слава богу! Разрешите вашу накидку.

Белая пена вздыбилась над бокалами, потекла по хрустальным стенкам. Эмилия сказала:

– Для начала – на брудершафт.

– Хорошо, но вообще-то мы уже переходили на «ты».

– Разве?

– Нынче на балконе.

– Совершенно не помню. Я была словно в каком-то угаре.

– Итак, на брудершафт.

Их руки переплелись. А потом соединились уста.

Ставя бокал, Милли промахнулась мимо столика, он упал на пол, на ковер, но не разбился, а откатился к стене. Рядом с ним вскоре оказались шелковые чулки. Горящие в канделябрах свечи трепетно дрожали желтыми язычками, наблюдая за происходящим…

Лермонтов откинулся на подушку и, все еще тяжело дыша, сладостно прикрыл глаза. Эмилия, лежа у него на плече, шептала:

– Я люблю тебя, люблю…

Она подняла голову и обрушила на него водопад из белых кудрей. Свечи отразились в ее зрачках.

– Миша, ты знаешь, я теперь ни о чем не жалею.

– Правда?

– Правда. Я счастливее всех на свете.

– Это я счастливее всех на свете.

– Это мы счастливее всех на свете. – Она поцеловала его в плечо. – Я благодарна тебе за все. Ты избавил меня от одиночества.

– Это ты избавила меня от одиночества.

– Это мы избавили друг друга от одиночества!

Они засмеялись.

– Ты не боишься возвращения мужа?

– Мне теперь ничего не страшно. У меня есть ты – это главное.

Внезапно Эмилия забеспокоилась и стала одеваться.

– Разве ты не останешься на ночь? – удивился он.

– Нет, какое там! Харитон мерзнет на углу – я его не отпускала.

– Так я пошлю коридорного, чтобы отпустил.

– А дети? Что они подумают, если мама, как обычно, не придет их поцеловать после пробуждения?

– Поедешь в шесть утра и вполне успеешь. Я на утро заказал кофе и пирожные.

Но Эмилия была непреклонна.

– Нет, надо сейчас.

Она наклонилась и поцеловала его в висок.

– Не тревожься, милый, мы еще увидимся, обещаю. Впереди у нас целых две недели.

– А потом? Ты останешься с мужем?

Мусина-Пушкина прикрыла указательным пальчиком в шелковой перчатке его губы, словно накладывая печать молчания.

Затем вновь поцеловала, отперла двери и, махнув рукой на прощание, выскользнула из комнаты.

Полуголый, он сидел на кровати и не мог понять – что это было? И насколько все это для нее серьезно?

Ничего так и не решив, Михаил тяжело вздохнул, вылил остатки шампанского в свой бокал, жадно выпил. Зажевал конфетой. Подошел к стене, поднял второй фужер и поставил на место. Огорченно задул свечи, и лег под одеяло. – Ладно, хоть посплю – нумер все равно снят на целую ночь, – думал он, ворочаясь и вспоминая подробности их недавней близости.

7

Две недели прошли в безумстве. Накануне приезда Владимира Алексеевича Лермонтов хотел окончательно объясниться, но Эмилия рассердилась, стала вдруг кричать, что она и так на пределе физических и душевных сил и Михаил не вправе требовать от нее каких-то решений.

– Как не вправе? – разозлился он. – После всего, что произошло, не вправе? Или я для тебя лишь минутное развлечение, вроде жиголо, которого нанимают только для танцев?

Мусина-Пушкина подошла и дала ему пощечину. В ярости сказала:

– Как ты смеешь так говорить со мной, щенок?

– Ах, «щенок»?

– Да, я старше тебя на четыре года, знаю жизнь и имею право. По сравнению со мной – ты еще мальчишка. Со своими романтическими идеями – «мон амур», «о-ля-ля» и прочее. Но пора посмотреть правде в глаза. Да, любовь, да, прекрасные чувства и прекрасные встречи. Ни о чем не жалею. Тем не менее жизнь остается жизнью. У меня имеется положение в обществе. Титул. Статус. Дети, в конце концов. Разрушать не хочу. И должна соблюдать приличия. – Она помолчала, окончательно успокоившись. – Ты сам подумай: что скажут в свете? «Графиня Мусина-Пушкина бросила мужа и сбежала к любовнику». Это же позор! Для меня, супруга, детей… Он тогда отнимет детей! Запретит с ними встречаться. Разве я смогу жить без них? Не целовать моих ненаглядных крошек? Никогда и ни за что! – Она снова помолчала. – А на что ты намерен жить? Содержать семью? На подачки бабушки? Это несерьезно. Мы начнем постоянно ссориться. Ты возненавидишь меня – вот чем все закончится. Возникает вопрос: стоит ли игра свеч?

Он сидел подавленный, уничтоженный и униженный как мужчина. Да, по сути она, конечно, права. Возразить нечего. Михаил действительно плохо представлял, что будет, если вдруг Эмилия согласится к нему переехать. И сейчас понял: дело плохо, у них как у супругов будущего нет. Но сердце ныло, а сознание отказывалось верить. Как расстаться с этим чудом в кружевах, перьях и веселых завитушках волос, с этим смехом, с этим взглядом лукавых глаз? Не ждать встреч? Не надеяться на свидания? Не мчаться в Петербург из Царского Села на крыльях любви? Пустота! Тоска!

Лермонтов уныло глядел – как она, согнувшись и поставив ногу на табуретку, ловко набрасывает петельки на пуговки туфель. Тихо пробормотал:

– Да неужто конец нашим отношениям?

Выпрямившись, Эмилия пригладила волосы и взяла шляпку. Затем спокойно посмотрела на него.

– Отчего же конец? Коли будут у нас желание и возможности, еще встретимся.

– Ты меня удивляешь своей рассудительностью.

Мусина-Пушкина улыбнулась.

– У меня же шведская кровь, не забывай. – Она подошла и с любовью его поцеловала. – Глупенький ты мальчишка. Принял все всерьез. Смешные вы, поэты. Живете воображением и не понимаете реальных вещей. Песни поете в честь возлюбленных. А возлюбленные часто не такие богини, какими видят их поэты: не Дульсинеи Тобосские, а простые Альдонсы[47]47
  Дульсинея Тобосская – она же простая крестьянка Альдонса – дама сердца Дон Кихота Ламанчского.


[Закрыть].

Он грустно ответил:

– Ты же не Альдонса.

– Но, боюсь, и не Дульсинея, – рассмеялась графиня, поцеловала его на прощанье и мгновенно скрылась.

Михаил устало подошел к двери, запер ее на ключ, чтобы ненароком не зашел коридорный, и потом только медленно сполз на колени и, закрыв руками лицо, рухнул на ковер. Плакал так отчаянно, как не плакал с детства. Колотя кулаками по полу. Открывая широко рот. Но не кричал, просто повторял: – Господи, за что, за что?!

Наконец затих. Приподнялся, сел. Вытащил платок, вытер глаза. Громко высморкался.

Сказал сам себе:

– Все правильно. Это даже к лучшему.

Он встал, прошелся по номеру, посмотрел в окно. Голубело предрассветное небо. В доме напротив, в комнате за легкими, прозрачными занавесками все еще горела свеча – кто-то всю ночь работал. Лермонтов подумал, что ему пора вернуться к нормальной жизни и начать писать; из-за этого романа он давно забросил перо.

Но изливать душевную горечь на бумагу не хотелось. Боль была еще слишком остра. Вначале надо ее пережить. И тогда начать писать.

Он взял бокал и увидел, что бутылка вина пуста. Отпер дверь и крикнул:

– Человек! Коридорный! Где ты там? Принеси водки. И чего-нибудь закусить. – И невесело вздохнул. – Любовь надо помянуть.