Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

5

Новый, 1840 год, Лермонтов вначале встретил у Карамзиных, где хотел увидеться со Щербатовой, но она не приехала. Затем вместе с Вяземским перебрался к Одоевским (Федор Сергеевич приходился двоюродным братом Александру Ивановичу, декабристу, умершему на Кавказе), у них традиционно собиралась пишущая братия – журналисты и писатели: пили пунш и перемывали косточки светским львам и львицам. Федор Сергеевич сообщил Михаилу, что сегодня вечером он собирается на прием во французское посольство и уж там-то Щербатова будет наверняка.

– Да, но ведь я к французам не приглашен, – отозвался новоиспеченный поручик.

– Это дело решаемое, – уверенно ответил Вяземский. – Я сейчас напишу барону де Баранту, и тебя пригласят.

– Сомневаюсь. Он наверняка знает о моих скверных отношениях с его сыном Эрнестом.

– Ничего. Своего сына барон считает пустым мальчишкой и вертопрахом и не станет прислушиваться к его мнению. А тебя знает и не раз выражал восхищение твоей поэзией.

– Хорошо, попытаться можно.

И действительно: не успел поэт заявиться под утро к себе домой, как Андрей Иванович подал ему конверт с напечатанным на нем гербом Франции. Господин посол имел честь пригласить поручика Лермонтова на торжественный прием по случаю наступления Нового года. Михаил вздохнул.

– Эх, не избежать мне стычки с этим фалалеем. Впрочем, может быть, под боком у папочки он будет вести себя поскромнее.

У поэта слипались глаза, и, велев слуге разбудить его после полудня, а за это время привести в порядок парадный мундир, завалился спать.

Добираться до здания, где располагалось французское посольство (Миллионная улица, 25), было недалеко – по Большой Морской в сторону Марсова поля. У парадного подъезда сменяли друг друга позолоченные сани: высшая знать удостаивала вниманием представителей великой державы; многие покупали виллы в Ницце и Каннах. Не имея богатых саней для выезда, Лермонтов приехал на скромных со своим кучером, но оставил их раньше на квартал, чтобы не позориться, и пошел пешком. Предъявил приглашение, и его впустили. Скинул шинель и фуражку, постоял, пока лакей веничком сметал снег с сапог, дал ему на чай. По широкой лестнице, устланной ковром, не спеша поднялся в зеркальную залу. Народу было видимо-невидимо. Музыканты играли, сидя на балкончике, но никто не танцевал – это был прием, а не бал. Подавали шампанское, канапе на шпажках, фрукты и мороженое. Михаил прошелся по зале взад-вперед, затем по кругу, но Щербатовой не увидел. Он направился в диванную, где курили мужчины. Сразу столкнулся с Эрнестом де Барантом. Француз очень удивился.

– Как, вы тоже здесь?

– Коли вы верите своим глазам, сударь.

– Понимаю: отец восхищается вашей поэзией. Я не столь силен в русском языке и оценить ее по достоинству не могу. Но скажите, правда ли, что в стихотворении на смерть Пушкина вы уничижительно отзываетесь о французской нации?

– Ничего подобного. С чего вы взяли?

– Мне перевели. Вроде бы французы, по-вашему, совершенно не понимают русской культуры и убили русского гения.

– Вам перевели извращенно. Эти слова у меня относятся только к одному человеку – Дантесу. Именно он не знал, на что руку поднимал.

– Если так, то другое дело. Впрочем, согласитесь, Дантеса тоже можно понять. Предположим, вы живете в Париже, служите в русской миссии. И влюбляетесь в жену какого-нибудь француза. Он вас вызывает стреляться. Вы его убиваете. А потом выясняется, что убитый – гений Франции. Но для вас он просто соперник в жизни и на дуэли. Или я не прав?

Михаил усмехнулся.

– Просто вы рассуждаете как француз, а я как русский.

Эрнест продолжил:

– Или, скажем, мадам Щербатова. И вы, и я в нее влюблены. Чтобы разрешить этот спор, мы стреляемся. Я вас убиваю. Должен ли я думать, что вы тоже русский гений и поэтому вне законов чести?

Лермонтов перестал улыбаться и ответил хмуро:

– Я не гений и не выше законов чести. Так что если между нами случится ссора, а потом дуэль, можете стрелять не задумываясь. Как и я в вас. А уж там посмотрим, кто кого убьет.

Не покурив, Михаил коротко кивнул и покинул диванную комнату.

Без Щербатовой ему было скучно. Даже встреча с Вяземским не развеселила. Петр Андреевич, сидя в кресле, чистил серебряным ножичком яблоко. С некоторым самодовольством произнес:

– Ну, вот видите, шер ами, вас пригласили по моей просьбе, как я и обещал.

– К сожалению, Марии Алексеевны здесь нет.

– А, сие уж не в моей власти, голубчик. Да и на что сдалась вам эта хохлушка? Красива, не спорю, образованна и умна – несомненно, но уж очень молода и потому легкомысленна. Этим напоминает Наталью Николаевну Гончарову в юности. Получала удовольствие от любезностей светских хлыщей, плохо понимая, чем опасен свет. Это же клоака! Вот и получилось то, что получилось, обвинили бедняжку в супружеской неверности, высмеяли Пушкина. Гений защищался, как простой смертный. И погиб во цвете лет. Вы повторяете эти глупости. Слава богу, что Щербатова – не ваша жена. А не то назрела бы новая дуэль – ваша и Эрнеста.

– Может, и назреет еще, – зло бросил Лермонтов.

Вяземский едва не выронил яблоко.

– Вы с ума сошли! Не шутите так. Второй подобной смерти мы не переживем.

Михаил взял бокал шампанского, пригубил и задумчиво сказал:

– Переживете. Только бабушку жалко.

Петр Андреевич уставился на него сквозь очки.

– И не думайте даже. Заклинаю вас. Обещайте мне: никаких дуэлей.

Бывший корнет улыбнулся.

– Обещаю, что сегодня дуэли не будет. Все же Новый год и какие-то надежды на будущее. Но на большее время не могу зарекаться.

Вяземский с горечью покачал головой.

– Вы мальчишка! Как не совестно так себя вести при большом таланте? И трагический пример Пушкина ничему вас не учит.

– А кого вообще учат чужие примеры? Каждому нравится набивать шишки самому.

Лермонтов покинул Вяземского и почти сразу наткнулся на Ростопчину. Чокнулись бокалами, поздравили друг друга с наступившим Новым годом. Поэтесса затараторила: она собрала все свои лучшие стихи и на днях отнесет цензору на предмет издания книжки. А когда будет книжка у Лермонтова?

Он сказал рассеянно:

– Обещают в новом году… Вы не знаете, отчего не приехала Мэри?

От такой перемены темы у Додо появилось на лице недоумение.

– Я не знаю. У нее хворал Миша – может быть, поэтому? Неужели вы влюбились в Щербатову? Не успела Милли уехать…

Поэт насупился.

– Не упоминайте. Слишком тяжело. Я стараюсь клин выбить клином.

Ростопчина вздохнула.

– Ах, вы несчастный! И когда вы только угомонитесь?

– При жизни никогда. – Он комически сморщил нос. – А до смерти совсем немного осталось. Думаю, лет семь, не больше.

– Отчего вы так решили?

– У меня свои счеты.

– Вы несносный меланхолик!

Прогулявшись по зале и уже решив уезжать, Лермонтов неожиданно столкнулся с Валуевым – тот стоял около жены, кушавшей мороженое.

– О, Мишель! Как я рад встретиться с тобой. Хоть одно умное лицо среди этой серой массы.

– Ты мне льстишь: у меня сегодня лицо тоже не подарок.

– Неприятности?

– Мелкие. Это неважно. Как твои дела?

– Слава богу, неплохо. Жду очередной поездки с поручениями в Европу.

– Собираешься ехать с Машей?

– Разумеется. Как я без нее?

Поэт поцеловал руку дочери Вяземского. Она сказала:

– Приходите к нам завтра. Многих гостей не ожидаем, будут только свои. – И помолчав, добавила: – Щербатова тоже обещала.

У него вспыхнул огонек в глазах.

– Неужели?

– Да, она кстати спрашивала про вас. Я ответила, что пошлю вам записку, но теперь приглашаю лично.

– Буду обязательно.

Михаил повеселел и решил на радостях выкурить трубку. Сел в диванной комнате, запалил табак и погрузился в клубы ароматного дыма. Как все хорошо обернулось: у Валуевых не будет этого француза, и никто не сможет помешать его общению с молодой княгиней. И неплохо бы прямо там объясниться в любви. А почему бы и нет? Если объявить их женихом и невестой, де Барант отступится несолоно хлебавши. Конечно, главное препятствие будет в бабушках – и ее, и его. К сожалению, он пока без бабушки, по сути, беден. А откуда же получить средства и на свадьбу, и на квартиру, и вообще на семейную жизнь? Нет, увы, видно свадьбе не бывать. Придется ограничиться исключительно флиртом, в лучшем случае – нумерами на углу Невского и Лиговки, у любезного Франца Ивановича. Но поедет ли туда Мэри? Ведь она не Милли, совершенно иной склад характера…

Его размышления прервал Краевский, заглянувший в курительную комнату.

– Ну, конечно, где еще можно найти гения российской словесности, как не тут, в байроновском одиночестве? У меня для тебя хорошая новость: перед самым Рождеством цензор пропустил твою «Тамань». Поздравляю! Будет во второй книжке «Отечественных записок».

Лермонтов просиял.

– Слава богу! Это превосходно. А «Казачья колыбельная»?

– Тоже. И подпишем обе вещицы твоей фамилией, а не псевдонимами или инициалами.

– Делай, как хочешь.

– За такой успех надо выпить. И вообще за все твои успехи в новом году.

– За мои и твои успехи. Я пишу, ты меня печатаешь, мы работаем вместе.

– Значит, за наши с тобой общие успехи…

Кучер был отпущен сразу по приезде и не ждал барина, поэтому Михаил, выйдя из посольства, пошел пешком. И не пожалел: ночь стояла тихая, ясная, морозная, снег поскрипывал, фонари горели, а холодный воздух прочищал легкие и голову. За Невой, на Васильевском, запускали новогодние петарды, и они освещали небо серебристыми искрами.

– Завтра я ее увижу, – с удовольствием думал поэт. – Завтра все решится. Милли пожалеет о нашем разрыве. Я пошлю ей книжку моих стихов с ернической надписью. Или нет, не пошлю. Пусть сама купит, а потом разрыдается. Ждет ли она ребенка? Если да, то от кого? От меня? Вряд ли. Если жить с мужем и с любовником одновременно, можно ли сказать с точностью, от кого ребенок? Она сама сделала свой выбор. Как там в «Горе от ума» сказано: «А вы! о Боже мой! кого себе избрали? Когда подумаю, кого вы предпочли! Зачем меня надеждой завлекали? Зачем мне прямо не сказали, что все прошедшее вы обратили в смех?!» Ничего, ничего: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я еще посмеюсь над тобой, Милли!

Подойдя к парадному, Михаил увидел свет в окнах своей квартиры. Бабушка не спала. Бросив шинель и фуражку на руки Андрею Ивановичу, он вошел в гостиную. Елизавета Алексеевна в кружевном чепце и очках сидела за столом и гадала на картах. Она подняла на внука встревоженные глаза.

– Карты говорят о скором расставании. Выпадут тебе и казенный дом, и дальняя дорога.

Лермонтов весело спросил:

– А марьяжный интерес?

Старушка не почувствовала иронии и ответила серьезно:

– Интереса не вижу. Хлопоты есть пустые. А внизу – одна чернота, посредине туз пик. Это очень скверно.

Он махнул рукой.

– Ах, оставьте, бабушка, ваши глупости. Вы ведь не гадалка, а карты врут.

– Нет, не говори, – она смешала расклад. – Год-то начался високосный. Да еще и в среду. А среда – день гаданий и вещих снов. Что-то сердце у меня заболело.

– Я накапаю вам ландышевых капель.

– Возьми в левой створке буфета. Ох, как тяжело! Я предчувствую что-то нехорошее.

– Что может быть нехорошего? – Он принялся считать капли: – Раз, два, три, четыре, пять…

– Или провинишься по службе, или женишься.

– …семь, восемь… вот последнее – не исключено… девять, десять.

– Так я и знала! Неужели Щербатова?

Протянув ей рюмку с лекарством, он повторил:

– Не исключено.

– Миша, умоляю тебя: только не Щербатова! Ты с ней намучаешься, она тебя до могилы доведет!

– Пейте и успокойтесь. Объяснений не было. Может, завтра, у Валуевых… Там посмотрим.

Выпив капли, Елизавета Алексеевна с горечью заключила:

– Эх! Не зря сердце ноет – високосный год!..

6

У Валуевых не только праздновали встречу Нового года, но и провожали Сержа Трубецкого на Кавказ. Он не унывал, хорохорился, говорил, что коль скоро не убьют, то вернется в чине майора и тогда уж уйдет в отставку. За него пили многие из «кружка шестнадцати» – Лермонтов, Монго, братья Шуваловы, князь Васильчиков… О последнем надо сказать особо: тайный осведомитель Бенкендорфа, доводился он сыном председателю Государственного совета и тем самым стоял выше остальных членов «кружка», но не задавался и не строил из себя человека особой касты. В 1839 году, завершив учебу в университете, сделался кандидатом права; именитый отец присмотрел для него неплохую должность в Министерстве юстиции, но наследника эта скучная работа в Петербурге не особенно вдохновляла – 22-летний, пылкий, он хотел реальных дел.

– Скоро встретимся, – говорил Васильчиков, чокаясь с Трубецким. – Еду на Кавказ вместе с бароном Ганом – будем создавать весь административный аппарат на очищенных территориях. Поднимать край до уровня остальной Российской империи. Приучать дикарей к цивилизации.

– Дай-то Бог, конечно, – ответил Валуев, – только вряд ли у вас получится. Русских на Кавказе не любят и считают врагами. Не одно поколение сменится, прежде чем кавказцы примут наши порядки. Если вообще примут.

– На Кавказе опасно, – поежилась Ростопчина. – Саша и Серж, вы только не лезьте под пули нарочно.

– Да какие пули! – усмехнулся Васильчиков. – Я сидеть буду в Ставрополе, вдалеке от военных действий. А в другие городки выезжать под солидным конвоем.

Лермонтов вздохнул.

– Я отчасти вам завидую, потому что Кавказ – моя слабость. Если бы не война, был бы лучший край на свете. Горы, воздух, реки, виноград… В идеале – жениться на горянке и прожить весь остаток жизни в этом раю земном.

– На горянке – понимаю, – согласился Монго. – На такой, как Бэла из твоей повести.

– Бэла, да…

– А сознайтесь, Мишель: ваша Бэла была навеяна личным опытом? – поинтересовалась Валуева.

Тот, помедлив, кивнул.

– Да, отчасти.

Его тут же забросали вопросами: кто она в реальности, как все происходило на самом деле? Поэт отнекивался, утверждал, что как таковой Бэлы не было, это собирательный образ.

– Говорят, что она напоминает Катю Нечволодову, ныне Федотову, – заявил Монго. – Мне рассказывали общие знакомые. Да, Маешка?

У Михаила на лице не дрогнул ни один мускул.

– В том числе и Катю… Господа, бросьте на меня наседать, все равно не скажу вам полной правды. Лучше объясните, отчего нет княгини Щербатовой?

– Написала, что нездорова, – отозвался Валуев. – Но, по-моему, просто опасается новых встреч с тобою.

– Да неужто? Я такой ужасный?

– Ей сказали, что ты имеешь намерение просить у нее руки. А она пока не желает выходить замуж за кого бы то ни было.

Лермонтов с досадой проговорил:

– Ерунда. Ничего такого у меня и в мыслях не было. Вы знаете, кого я люблю.

Общество многозначительно замолчало. Тишину прервала Додо:

– Кстати, я недавно получила письмо из Германии.

– Интересно! – воскликнула Маша Валуева. – От Милли?

– От нее. Живет в Майнце с сестрой и зятем. Лечатся водами Висбадена. Процедуры очень помогают. Павел Демидов начал самостоятельно ходить, а Эмилия избавилась от головокружений и дурноты, свойственной беременным.

– Значит, она действительно в положении? – задал вопрос один из Шуваловых.

– В том-то и интрига, – улыбнулся Васильчиков. – Оттого что беременна не от мужа.

– Ты-то почем знаешь? – исподлобья глянул на него Лермонтов.

– Слухами земля полнится. Муж узнал и вначале хотел отослать ее в деревню, в Ярославскую губернию, но она упросила его разрешить ей уехать к сестре в Германию. Возвратится ли – бог весть.

– Отчего же не возвратится?

– Если возвратится с ребенком на руках, то Владимир Алексеевич будет вынужден признать его своим, чтоб не делать скандала. А ему, согласитесь, совершать сие не слишком приятно.

– Нет, она возвратится, но без ребенка, – сообщила Ростопчина. – Мы с ней говорили накануне ее отъезда.

– Как так? – удивилась Маша.

– Либо оставит старшей сестре Авроре, либо младшей Алине – та живет в Стокгольме и пока своих детей не имеет.

– А кто на самом деле отец ребенка? – снова спросил Шувалов.

Все посмотрели на Михаила, но вслух никто ничего не произнес.

– Ты, Шувалов, слишком любопытен, – заметил Монго. – А ведь любопытной Варваре, между прочим, нос оторвали.

– Уж не ты ли был любовником Мусиной-Пушкиной? – продолжал упорствовать Шувалов.

– Может быть, может быть. Видишь, я нахожусь в меланхолии? Так что перестань действовать мне на нервы. Лучше выпьем за здоровье Эмилии Карловны с пожеланием благополучно разрешиться от бремени.

– Выпьем, выпьем!

Все сдвинули бокалы и рюмки, затем начали просить Лермонтова почитать новые стихи. Он поднялся, немного постоял, вроде размышляя о чем-то, но потом сел и сказал:

– Нет, простите, господа, чувствую я себя скверно. В голове полный ералаш. Не могу сосредоточиться. И вообще, пожалуй, я поеду. Надобно прилечь.

Общество набросилось на него, стало тормошить, уговаривать остаться, мол, гусары не должны подвергаться унынию и апатии. Но тот не уступал, согласился только выпить со всеми «на посошок» и удалился.

– Как это понять? – с недоумением спросил Шувалов. – Что с ним сделалось?

Васильчиков только покачал головой.

– Разве ты не знаешь, что Мишель без ума от Мусиной-Пушкиной?

– Боже мой, когда это было!

– Да не так давно, коль Эмилия еще на сносях.

– Ты хочешь сказать…

Их разговор прервала Мария Валуева:

– Господа, перестаньте сплетничать. Мы подробностей все равно никогда не узнаем. Разве что Додо разболтает. Но она, надеюсь, сохранит тайну своей подруги?

– Тайна – она и есть тайна, – подтвердила Ростопчина. – Если бы и знала, не сказала бы. Но на самом деле она даже мне не открыла, кто отец ребенка.

– Будто бы? – съехидничал Монго.

Поэтесса перекрестилась.

– Клянусь Матерью Небесной.

– Ну если Матерью, то конечно…

7

«Милостивая государыня Мария Алексеевна.

До меня дошли слухи, будто Вы нарочно манкируете вечерами, где я должен присутствовать, ибо меня чураетесь. Так ли это? Если так, то позвольте диву даться: чем я заслужил сии немилости? Не обидел ли? Если нет, обещайте мне, что увидимся на одном из ближайших балов. Ваш надежный друг и поклонник Лермонтов».

* * *

«Досточтимый Михаил Юрьевич.

Как могли Вы поверить сплетням, будто я избегаю Вас? Каждое общение с Вами для меня бесценно. Дорожу Вашими стихами в моем альбоме и храню журналы с Вашими опусами. Много лет пройдет, мы умрем, и потомки вспомнят о нас только потому, что звезда российской словесности Лермонтов благосклонно дарил нам свою дружбу. Так и будет, поверьте. А балы часто пропускаю только потому, что на них чрезвычайно скучно; глупые поклонники раздражают меня, умных же раз-два и обчелся. А еще Мишенька хворает – как его продуло с прошлой осени, так простуды преследуют одна за другой. С непременным жаром, красным горлышком, а затем и кашлем. Доктора рекомендуют смену климата, увезти из Петербурга в теплые края, например в Малороссию. Видимо, весной так и сделаем – а теперь, по морозам, в путешествие пускаться еще опаснее.

На обед к себе Вас не приглашаю: бабушка не любит Ваши посещения, и к тому же остается опасность вновь столкнуться с де Барантом – он захаживает нередко, набиваясь сам, а решиться отказать ему не хватает смелости. Чаще всего я бываю в доме у Лавалей. Там, конечно, общество тоже разношерстное, тот же де Барант и его скверные дружки, но увидеться можно, поболтать мило. Приходите, коли выкроите несколько часов.

Искренне почитающая Вас (и от слова «почести», и от слова «читать») М.Щ.».

8

Весь конец января и почти половину февраля Лермонтов безвылазно находился в Царском Селе. Только пару раз навещал бабушку и срывался к Краевскому на полдня по вопросам новых публикаций, в том числе о выходе отдельной книжкой «Героя нашего времени», неизменно вечером возвращаясь в полк. Ни к Карамзиным, ни к Валуевым не заглядывал. Только в пятницу, 16 февраля, получил разрешение отсутствовать трое суток кряду.

Утренним поездом он прикатил в Петербург. На дворе была оттепель – около нуля, падал мокрый снег, по обочинам тротуаров кисли сугробы. Промочил ногу – видно, сапог где-то прохудился. Забежал к Елизавете Алексеевне, поцеловал в одутловатую дряблую щеку. Выслушал очередную порцию постоянных упреков – в легкомыслии и нежелании стать серьезным человеком, жалобы на здоровье и на скудные поступления из имений.

– Ты надолго в город?

– На три дня, бабулечка.

– Я надеюсь, этот вечер проведем вместе?

– Не сегодня. Завтра – обещаю. А сегодня я приглашен к Лавалям на бал.

– Ну, конечно: надеешься увидеться со Щербатовой.

– Как вы догадались?

– Я давно не видела тебя таким возбужденным.

– Просто я отвык от столичной жизни. Царское Село – все-таки провинция. Жизнь размеренная и неспешная. Один день похож на другой. В Петербурге же все иначе. Жизнь бурлит и все время преподносит сюрпризы.

– Ох, боюсь я твоих сюрпризов, Мишенька.

– Обещаю вести себя чинно-благородно. И высоконравственно.

– Вот болтун. Ну, ступай, балаболка. – Елизавета Алексеевна проводила внука грустным взглядом старого и больного человека.

Днем Михаил заехал к Краевскому, получил второй том «Отечественных записок», вышедший накануне, и просмотрел корректуру «Героя нашего времени». По дороге домой заглянул к Браницкому-Корчаку, тоже поручику лейб-гвардии Гусарского полка и участнику «кружка шестнадцати», попросил одолжить сто рублей до начала марта – времени, когда пришлют деньги из Тархан. Тот ответил, что сам находится в затруднении, но пятьдесят ссудил.

Вечером он отправился на бал к Лавалям. И, едва войдя, сразу увидел Марию Щербатову – на диване, стоявшем между двух вытянутых кверху окон. На княгине был изящный шелковый кринолин, узкий в талии и пышный возле щиколоток, рукава с буфами и открытые плечи, на запястьях – золотые браслеты, на шее – тонкое золотое ожерелье; волосы зачесаны гладко, сзади образуют толстые букли, сверху пришпилены три искусственные розы. Портили ее лишь румяна – немного перестаралась.

Лермонтов приблизился, шаркнул ножкой, поцеловал даме ручку. Мария благосклонно улыбнулась:

– Наконец-то мы встретились. Я уж не чаяла.

– Отчего же?

– Я посещала балы, а вас нет и нет.

– Пропадал на службе. Сегодня вырвался ненароком.

– Слава богу. Ваше присутствие, может быть, избавит меня от де Баранта.

– Надоел?

– О, не то слово. Ходит по пятам – и канючит о милости. Прямо хоть в Москву уезжай.

– Не тревожьтесь, я его осажу.

– Только, пожалуйста, никаких дуэлей.

– Нет охоты мараться.

Вместе прошли в буфетную, попросили принести чаю и бисквитов. Пили и смеялись от удовольствия.

– Я так рад с вами поболтать, Мэри. Вы единственный человек, кто удерживает меня в Петербурге, – так и подмывает написать прошение, чтобы перейти служить на Кавказ.

– Этого еще не хватало! Добровольная ссылка?

– Или избавление от многих проблем. Там мои друзья – Трубецкой, Раевский, Васильчиков и Мартынов; собираются ехать Серж Долгорукий, Фредерикс, Жерве. Даже Монго. Мне ли быть в стороне?

– Вы и так в стороне – ни один из них не имеет таких талантов, как ваши. Божий дар надо сохранять.

Он сказал нарочито небрежно:

– Для чего, коли я не могу жениться на той, кого люблю?

Мария опустила глаза.

– Кто же сия счастливица?

– Вы хотите сказать несчастная?

– Та, которую выбрал Лермонтов, самая счастливая.

– Та, которую выбрал Лермонтов, самая несчастная.

– Отчего?

– Оттого, что несу на плечах проклятие моих предков. Я, как Демон, не могу найти покоя – никогда, ни в чем и ни в ком. Приношу несчастья.

– Потому что не знаете радостей простой и мирной жизни в семье.

– Рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Вы рискните.

– Как?

– Предложите своей избраннице руку и сердце – и посмотри́те, что будет.

– Вы так считаете?

– Я уверена.

Михаил задумчиво помешал ложечкой в чашке. Затем проговорил:

– Что ж, извольте. Драгоценная Мария Алексеевна, выходите за меня, коли пожелаете. – И взглянул на нее в упор.

Княгиня залилась краской, но просияла. Розовые губки сложились сердечком. Еле слышно ответила:

– Я согласна, Михаил Юрьевич.

Он оцепенел.

– Извините, не понял?

Она повторила громче:

– Я согласна выйти за вас и стать законной супругой.

– Вы не шутите? – произнес поручик испуганно.

– Нет, нисколько. А вы?

– Я, признаться, сказал это, чтобы испытать вас.

– Испытали. И что же?

– Вас не смущает отношение ко мне вашей бабушки?

– Нет, нимало. Я – вдова, независима, сама решаю свою судьбу.

– А где же мы будем жить?

– Где хотите. Можно снять квартиру, чтобы не зависеть от родичей. Можно уехать ко мне в Малороссию, если вы выйдете в отставку. Там и Мише-маленькому будет лучше.

Лермонтов какое-то время молчал, не зная, что сказать. Затем горестно спросил:

– Значит, вы согласны разделять все мои напасти? Мой несносный характер, вздорный нрав, муки творчества?

Щербатова ответила твердо:

– Да.

И посмотрела на него с умилением.

– Я тебя люблю, Миша.

Он схватил ее за руку.

– Я тебя обожаю, Мэри!

Михаил хотел поцеловать ее, но в этот момент рядом прозвучал голос:

– Что вы позволяете себе, сударь?

Это было сказано по-французски.

Оба вздрогнули и оглянулись: рядом с их столом стоял де Барант. Сын французского посланника продолжил:

– Уберите руки от мадам.

Михаил, продолжая сжимать ладонь Щербатовой, медленно поднялся.

– Кто вы такой, сударь, чтобы мне указывать?

– Я – ваш счастливый соперник.

– Мой счастливый соперник? – поэт рассмеялся. – Перед вашим приходом мы с княгиней объяснились и решили сочетаться узами законного брака.

– Вот как? – усмехнулся француз. – Но вчера Мария обещала выйти за меня.

Лермонтов взглянул на Щербатову. Та пролепетала:

– Это ложь. Ничего подобного не было и в помине.

Отпустив ее руку, он проговорил:

– Сударь, вы лжец и негодяй.

Де Барант насмешливо ответил:

– Если вы не трус и рискнете нарушить запрет царя на дуэли, можете принять мой вызов.

– Я его принимаю.

– В таком случае ждите моего секунданта.

– А вы – моего.

Они коротко раскланялись, и Эрнест удалился. Поэт с пылающими щеками медленно опустился на стул.

Мария прошептала:

– Боже, что вы наделали?

Глядя мимо нее, он отрезал:

– Ничего. Просто защитил вашу честь.

– Честь моя не запятнана, и ее защищать не надо. Поединок не должен состояться.

– Нет, теперь непременно состоится. Я не упущу случая, чтобы продырявить этого мерзавца.

– Я вам не позволю.

– Как сие возможно?

– Заявлю властям, и вас обоих арестуют.

– Донесете?

– Да.

– В результате его вышлют из России, а меня сошлют на Кавказ. Вы хотите этого?

– Нет, конечно.

– Тогда вы обязаны хранить молчание.

– Господи, да как же? – Она заломила руки. – Знать, что вы стреляетесь и, возможно, в итоге кто-то будет убит? Да еще из-за меня?!

Михаил криво улыбнулся.

– Вы за кого тревожитесь больше – за него, за меня или за себя?

– За всех.

– Хорошо, я обещаю, что буду стрелять в воздух. Если вы убедите в том же де Баранта, то никто не умрет.

– Клянусь.

– Что ж, договорились.

Он поднялся – совершенно спокойный и благодушный, словно сложившаяся ситуация ему нравилась. Вежливо кивнул, щелкнув каблуками, и спросил беззаботно:

– Я надеюсь, вы подарите мне тур вальса?

– Вальса? – она тоже поднялась и смотрела на него изумленно. – Вы способны танцевать после происшедшего?

– А что такое случилось? Мэри, бросьте переживать: мне еще отмерено, думаю, лет шесть. Так что все в порядке. Будем сегодня веселиться.

Щербатова прижала пальцы к вискам, словно пытаясь справиться с головной болью.

– Нет, не могу. У меня сердце не на месте.

– Ничего не будет, поверьте. Пойдемте, музыка играет.

– Нет, нет, Михаил Юрьевич. Я поеду домой.

– Вы меня бросаете?

– Я вас не бросаю, но и быть здесь сегодня более не могу.

– А еще говорили, что любите меня.

– Да, люблю, люблю, к сожалению.

– Отчего же «к сожалению»?

– Оттого, что это невыносимо! – И провожаемая любопытными взглядами, она вышла из буфетной.

Лермонтов постоял, покачался с каблука на носок и обратно, крякнул, подошел к стойке и спросил у буфетчика:

– А что, любезный, водка у тебя есть?

– Никак нет, ваше высокородие, крепче лафита ничего не велено подавать.

– Ну, налей лафиту, черт с тобой.

Он выпил рюмку, отщипнул виноградинку и пошел пригласить кого-нибудь на танец. Никакого волнения не испытывал. Ощущал себя человеком, после долгих размышлений и сомнений принявшим, наконец, единственно правильное решение.