Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

8

У Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина в это утро было превосходное настроение: имение удалось не продать, а заложить. Накануне отъезда он выиграл в карты 10 тысяч рублей и неплохо провел время со своей московской любовницей – молодой актрисой Малого театра. Поэтому он задержался в Первопрестольной на несколько лишних дней.

Харитон с коляской ждал на почтовой станции возле Знаменской площади. Поклонился в пояс, поприветствовал барина. Тот спросил:

– Ну, какие новости? Все у нас в порядке?

Кучер перекрестился.

– Слава богу, никто не помер.

– Тьфу на тебя, разве ж я об этом?

– А об чем, ваше сиятельство? – не понял слуга.

– Были ли важные гости? Часто ли графиня ездила на балы?

– Из гостей помню токмо Нарышкиных да Ильинских. А на балы да еще куда ездили, понятно. Знамо дело.

– А куда – «еще куда»?

Слуга пожал плечами.

– Мало ли куда – и к портному, и к шляпнику. Деток возили в Летний сад. В гости к Валуевым и Ростопчиным.

– Больше никуда?

– Больше не припомню.

– Ты гляди, братец, коли что таишь, а я узнаю – так шкуру спущу.

Кучер развел руками.

– Чего ж таить, коли мне ничегошеньки неведомо?

– Ну, я предупредил.

Граф доверял Эмилии Карловне, но не забывал эпизода, происшедшего три года назад, – увлечение супруги дальним родственником Мусина-Пушкина, тоже Мусиным-Пушкиным – Михаилом Николаевичем, приезжавшим к ним из Казани. Если бы не решительные действия мужа, вовремя отправившего легкомысленную жену в деревню, неизвестно, чем бы дело кончилось. Теперь он отсутствовал дома полтора месяца, за которые мало ли что могло произойти…

Главным осведомителем в доме графа был его старый дядька (естественно, не родственник, а наставник, пестун из крепостных) Дормидонт Иванович, бывший крепостной, отпущенный Владимиром Алексеевичем на волю и оставшийся жить при своем выросшем барчуке. Дядька служил истопником, и по праву истопника мог свободно заходить во все комнаты, где были печи. А потом сообщал хозяину, где что происходит без его ведома. И хозяин платил слуге за осведомительство отдельно.

По возвращении из Москвы, после возгласов, поцелуев и объятий, после лопотанья детей (старший, Алексей, восьми лет, обучавшийся на дому с учителями: «Мы сегодня с мадам Бертье изучали французские глаголы»; средний, Вольдемар, семи лет: «Я вчера упал и разбил коленку, но нисколько не плакал»; младший, Саша, пяти лет: «У меня горлышко болело, а теперь уж нимало, только кашляю еще»), после обеда и подробного рассказа Эмилии Карловны обо всех светских новостях, граф уединился у себя в кабинете с чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Сидя в кресле, он курил сигару и от удовольствия прикрывал сонные глаза. В Москве хорошо, но дома лучше. Безмятежность, покой, блаженство… В это время в двери заглянул Дормидонт и спросил извиняющимся голосом:

– Вызывали, батюшка Владимир Алексеевич? Не нарушил я ваших отдохновений?

– Заходи, голубчик, садись. Почто похудел?

Бывший крепостной заморгал грустно:

– Похудаешь тут. Уж каку́ неделю животом маюсь. К дохтору ходил, Конраду Петровичу, три рубля отдал, а все без толку. Никакие порошки не помогают.

– Твой Конрад Петрович – осел, знай рецепты пишет по книжкам, а реальной жизни не знает. Надо лечиться проверенными русскими средствами – травами да медом. У меня в Финляндии тоже было долгое несварение. И такие боли, что на стенку лез. Так одна тамошняя бабка вылечила меня травяными отварами и горячим питьем из меда. До сих пор держусь.

– Где ж такую бабку в Петербурге сыщешь? – сокрушенно спросил Дормидонт Иванович.

– Есть одна знахарка и ведунья – Александра Филипповна Кирхгоф. Хоть и немка, но давно уже в России живет, почитай что наша. Лечит и предсказывает судьбу. Я договорюсь, и она тебя примет.

– Так ведь дорого, поди? Я не отработаю.

– О деньгах не беспокойся – заплачу за тебя, сколько ни попросит.

Дормидонт упал перед барином на колени и, схватив его руку, поцеловал. Мусин-Пушкин с сочувствием посмотрел на его смешную плешь.

– Оставь, братец, обслюнявил меня всего. – Он вытер кисть платком. – Сядь, не причитай. Лучше отвечай на мои вопросы.

– Слушаю, ваша светлость, что знаю – расскажу.

– Ну, так говори тогда: отлучалась ли без меня барыня из дому?

Дядька засмущался, потупился, пожевал губами. Но благодарность барину за заботу о его здоровье пересилила прежнее желание сохранить в тайне похождения госпожи. И, вздохнув, кивнул.

– Было дело, отлучалась. Говорила, что в гости или на бал. Но какие же балы на углу Невского и Лиговки, где известные нумера? Харитон, бывалочи, ожидал ее тама допоздна.

У Владимира Алексеевича засосало под ложечкой. Коньяк и кофе сразу сделались не в радость. Нумера… Это более чем серьезно.

– Харитон не врет?

– А зачем ему врать, ваша светлость, Владимир Алексеевич? Мне и то рассказывал по секрету. Токмо потому, что сильно озяб, задубел, сидючи на козлах, и сердился больно на барыню за это. Я его чаем отпаивал.

– Харитон-то снова выпивает?

– Нет, спаси господь, – истопник осенил себя крестным знамением. – Как вы отругали его в прошлом разе, так с тех пор держится. Даже на Масленую разговлялся без вина, я видел. Нет, не думайте, Харитон не по пьяни говорит, зря болтать не станет.

– Сколько же раз она посещала эти самые, – граф скривился, – «нумера»?

– Точно не скажу, не считал. Да я и узнал обо всем после третьей иль четвертой отлучки. Стало быть, не меньше пяти. Да, не меньше пяти, за сие ручаюся.

– Ну а в гости к ней никто не ходил? Я имею в виду не Ростопчиных и Нарышкиных, а отдельных гостей мужеского полу?

Дормидонт сосредоточенно поморгал.

– Нет. Не могу припомнить. Никого не видел – ни днем, ни ночью. Токмо вот сами уезжали.

– Ясно, ясно… Что ж, ступай, голубчик, и спасибо тебе за службу. Я насчет Александры Филипповны поспособствую.

Слуга отвесил барину поясной поклон и вышел, бормоча благодарности.

После его ухода Мусин-Пушкин допил коньяк и кофе, нервно раскурил остаток сигары. Погрузившись в облако дыма, глубоко задумался. Затевать ли дело? Вызывать ли супругу и устраивать ей разбор? Разумеется, выйдет ссора, новая размолвка. Милли начнет изворачиваться, плакать и кричать. Может быть, сознается. А станет ли ему от этого легче? То, что он рогат, – это свершившийся факт. Так не все ли равно, кто соперник?

Вызвать его на дуэль? Вот еще не хватало! Он теперь законы не нарушает. Хватит с него неприятностей из-за тех событий в декабре 1825 года. Вместе с дуэлью припомнят старые дела. Да и вдруг погибнет он сам? Глупо и нелепо, как Пушкин? А если убьет противника? Это еще хуже – каземат, судебное разбирательство, приговор, а потом тюрьма или ссылка… Нет, дуэль категорически отпадает.

И вообще, стоит ли беспокоиться? Ну рогат. Но и он изменял жене, находясь в Москве. Значит, квиты. Небольшой адюльтер только укрепляет семейные узы. Именно – небольшой, если обе стороны сохраняют брак. Если же Эмилия Карловна вдруг захочет уйти к любовнику и затеет развод… вот тогда… Нет, не захочет и не затеет. Он ее знает. Ей удобно сохранять статус-кво. Потому что она шведка до мозга костей. Развлечься – да. Но богатство, дом и приличное положение в обществе для нее превыше всего.

Значит, надо закрыть глаза? Сделать вид, словно ничего не было? Удалить из Петербурга – подальше от соблазна? Да, пожалуй. Просто удалить. От себя и от любовника. Мягко и тактично. Без скандалов и взаимных упреков…

Он поднялся к жене в спальню. Та читала, лежа на кровати в прозрачной кружевной ночной рубашке и таком же чепце. При его появлении улыбнулась, отложила книгу.

– Ты ко мне? Как мило. Я уж и забыла нашу последнюю ночь в одной спальне.

Граф поморщился.

– Извини, дорогая, только не сейчас. Я устал с дороги и хочу как следует отдохнуть. Просто заглянул, чтобы пожелать тебе спокойной ночи. И спросить, когда ты намерена переехать в Царское Село? Теплая пора наступает, жаль терять весенние деньки – детям нужны воздух, солнце, природа. Саша поправляется после ангины.

Эмилия Карловна приняла его решение спокойно. Помолчав, мягко ответила:

– В первых числах мая поедем. Ты не против?

– Я только «за». Пошлю человека, чтобы разузнал о нынешних ценах. Ты хотела бы снова остановиться в Китае, в доме у Наседкиных?

– Почему бы нет? Там вполне комфортно. Рядом лес и речка. И от станции далеко, нет ни дыма, ни противных паровозных свистков.

– Значит, договорились. – Он поцеловал жену в переносицу (в губы не хотел, помня о любовнике), кивнул и вышел.

Спускаясь, думал: Хорошо все устроилось.

А Эмилия Карловна после ухода мужа скорчила язвительную гримаску и прошептала:

– Думаешь, обвел меня вокруг пальца, удалив из города? Остолоп. В Царском Селе мне как раз никто не будет мешать ездить на свидания.

Глава третья

1

От великой княжны Марии Николаевны никто так и не явился за рукописью пьесы «Маскарад». Может, прав был Краевский, что великосветская дама рассердилась на Лермонтова, видя его увлечение Мусиной-Пушкиной? Но с какой стати? Ревность? Вряд ли. Основание для ревности – это любовь, влюбленность по крайней мере. Но предположить, что дочь императора влюблена в незнатного и странноватого поэта, было трудно. А тогда в чем причина? Михаил терялся в догадках.

Он даже обратился за помощью к родственнику – А. Г. Столыпину, ставшему адъютантом принца Лейхтенбергского, молодого мужа Марии Николаевны (бракосочетание состоялось 2 июля в часовне Зимнего дворца), – мол, напомни при случае ее высочеству. Тот вскоре сообщил:

– Ну, и удружил ты мне, Миша, право слово! Знал бы – не совался.

– Господи, что такое? – изумился поэт.

– Мария Николаевна как услышала твое имя, так прямо изменилась в лице, посуровела и губки поджала. Говорит: «Лермонтов ваш – беспутник и шалопай, я о ним лучшего была мнения, а теперь слушать не желаю». Мне бы промолчать и принять как должное, а меня понесло тебя защищать. Говорю: «Да помилуйте, ваше высочество, чем же он таким провинился?» А она: «Все знают о его поведении в свете. Ни стыда, ни совести. Ибо сказано: «Не желай жены ближнего твоего». Или заповеди для него не указ?» Я опять: «Это все наветы и слухи, верить им нельзя». А она: «Нет, не слухи. Я сама на трех балах видела, как он увивался за этой греховодницей. И других доказательств мне не надо». А потом добавила: «Да и папенька, кстати, очень не расположен ни к нему, ни к его сочинительству. Стало быть, и мне не к лицу ему покровительствовать». Вот и весь сказ, Мишель.

Лермонтов вначале расстроился, а потом сердито пробурчал:

– Ну и пропади она пропадом. Курица безмозглая.

– Те-те-те, будь поосторожнее на язык, мон ами.

– Что теперь осторожничать? Коли все равно я в опале?

– Ну, в опале – не на Кавказе.

– А если на Кавказе, то что с того? Мы там уже бывали, нас Кавказом не напугаешь.

– Не хочешь думать о себе, так подумай о бабушке.

– Разве что о бабушке…

Август принес еще одно нерадостное событие: умер Александр Иванович Одоевский. Находясь в действующей армии, очищавшей Черноморское побережье Кавказа от мятежников, он заразился малярией; медики стали давать хинин, но лекарство произвело обратное действие – начались покраснение кожи, головокружение, рвота, лихорадка. Бывшего декабриста перевели в лазарет в форте Лазаревский, близ Сочи, где он и скончался в ночь с 15 на 16 августа 1839 года. Там же и был упокоен.

Узнав об этом Лермонтов почувствовал такую острую боль в сердце, что едва не лишился чувств. Мир показался пустыней. Если Россия не ценит своих лучших сынов, то какое будущее ей уготовано? Одоевский мог бы принести столько пользы Отечеству – например, стать министром народного просвещения, или возглавить Академию наук, или войти в комиссию по реформам государственных учреждений. А вместо этого он был сослан в Сибирь, потом на Кавказ, рядовым, бесправным, был оскорблен и раздавлен, низведен до положения риз и фактически уничтожен. Злобным человеком на троне. Возомнившим себя помазанником Божьим. Но Христос учил с сочувствием относиться к своим врагам, ибо они тоже люди. И уметь прощать. Как же можно называть себя христианином, ходить в храм, держать свечку пред ликом Спасителя, если ты не можешь проявить милосердия и доброты к своим подданным, пятерых казнил, сотни сгноил в сибирских рудниках, остальных превратил в бессловесных муравьев, растереть которых не составляет труда? И за что России выпала такая мука?

Бедный Александр Иванович! Впрочем, если исходить из его собственных воззрений, он теперь счастлив на небесах. Так что, бедные мы все, продолжая оставаться на земле.

В результате Михаил выстрадал такие стихи:

 
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах Востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
 

И еще пять строф душевной боли о погибшем товарище…

Даже появление в «Отечественных записках» повести «Фаталист» из рассказов о Печорине ненадолго порадовало. Лермонтов словно предчувствовал, что Одоевский зовет его к себе. Скоро они соединятся. В тридцать три – через семь с половиной лет. А может быть, и раньше?

Лето в Царском Селе пролетело быстро – в воинских упражнениях, стрельбах, выездке, джигитовке, смотрах и парадах. Лермонтов заслужил похвалу великого князя Михаила Павловича. Но остался к этому почти равнодушен.

В Петербург он ездил редко – свет переместился на дачи, в деревеньки, в свои поместья, отдыхал на природе. Михаил только навещал бабушку. Самочувствие ее было не ахти: суставы ныли, да и сердце пошаливало, перед глазами часто возникали черные мушки. Она умоляла внука отложить отставку, дослужиться хотя бы до майора; если б не крамольные сочинения, он был бы уже поручиком, как и большинство его однокашников по гвардейской школе, – например, Николай Мартынов. – Тьфу, Мартышка! – раздраженно кривился Михаил. – Он приятный малый, но болван! Именно таким и дают звания.

Отношения с Мусиной-Пушкиной пережили за это лето несколько этапов.

Первый – продолжение романтических встреч. Лермонтов смирился, что она не покинет мужа при любых обстоятельствах, и решил не загадывать вперед, наслаждаясь сегодняшним днем. Встречи происходили у него на квартире при отсутствии Столыпина-Монго (тот часто ездил в Петербург к своей возлюбленной – графине А. К. Воронцовой-Дашковой), были бурные, страстные, головокружительные. Длились май, июнь и июль.

На втором этапе любовники, неожиданно поссорившись, перестали видеться. Причиной сделались слухи, что у Лермонтова якобы роман с княгиней Щербатовой. Он ей действительно симпатизировал, написал несколько стихотворений в альбом, даже в шутку говорил, что готов жениться, но за рамки платонических чувств их отношения никогда не выходили. А Мусина-Пушкина сплетням поверила и однажды спросила напрямик:

– Ты действительно хочешь жениться на княгине Мэри Щербатовой?

Михаил расхохотался.

– Я не исключаю. Дама очаровательная, молодая вдовушка, умная, с состоянием и в меня влюблена, как кошка.

– Не шути, пожалуйста. Я хочу знать правду.

Но поэт не изменил игривого тона.

– Да какие шутки в самом деле? Мне пора устраивать свою жизнь. Выйти в отставку, уехать в Тарханы, заниматься литературой. Вить семейное гнездышко. Я бы с удовольствием сделал это с тобой, но ведь ты не хочешь уходить от супруга. Что же прикажешь мне тогда? Оставаться в девках? Нет, решительно я хочу жениться. И княгиня Мэри – самая подходящая для сего партия.

Мусина-Пушкина приняла эти веселые рассуждения за чистую монету, побледнела и произнесла с дрожью в голосе:

– Значит, ты готов со мною расстаться?

– Ты же не хочешь со мною соединиться!

– Я дарила тебе любовь, нарушая супружескую верность. Этого, по-твоему, мало?

– Нет, конечно, немало, – согласился он. – И тебя мне понять легко. Но пойми и ты меня: я хочу стабильности и семейного счастья. Ты, со мной наигравшись, возвращаешься в свою семью – и ничто в твоей жизни не меняется. А меня бросаешь одного? Разве это честно?

У графини хлынули слезы.

– Ты меня не любишь, – всхлипывала она. – Ты готов променять меня на какую-то светскую пустышку.

– Нет, Щербатова не пустышка, – продолжил игру Лермонтов, хотя и понимал, что они зашли слишком далеко и сейчас поссорятся. – И вообще, какое право ты имеешь ее судить? Я же не говорю ничего дурного о твоем муже, хотя и мог бы. Он далеко не ангел. Говорят, у него в Москве любовница – актриска Малого театра.

– Знаю, доброхоты донесли. Мне все равно. Он отец моих детей. Он меня содержит. Я должна принимать его любым, ибо так предписано.

– Ах, предписано? – Михаил и сам начал заводиться. – Отчего же тогда ты ему не предана, а сделала рогатым, бегая на встречи с молодым офицериком?

Мусина-Пушкина вздохнула.

– Я увлеклась и потеряла голову.

– А теперь жалеешь?

– Очень жалею.

– Так за чем дело стало? Возвращайся к своему ненаглядному, моту и распутнику, но законному мужу. Я женюсь на Щербатовой. И мы навсегда расстанемся.

– Ты, конечно, только этого и желаешь. – Она вытерла слезы и начала обмахиваться платочком.

– Я желаю? Это ты только что сказала, что очень жалеешь о нашей связи.

– Ты меня вынудил так сказать. А на самом деле все наоборот.

– Наоборот это как?

– Ты соблазнил меня, обесчестил, а теперь стремишься под венец с другой.

Лермонтов просто затрясся от бешенства.

– Что за чушь? Ты в своем уме? Я ей предлагаю уйти ко мне – она не хочет. Я ей предлагаю остаться с мужем – она рыдает. Связи со мной стыдится, но ревнует к Щербатовой. Это какое-то сумасшествие.

Однако графиня все истолковала по-своему.

– А-а, так ты считаешь меня сумасшедшей? Спасибо тебе большое за откровение. Наконец-то мне стало понятно твое истинное отношение.

– Прекрати цепляться к моим словам.

– Как же мне не цепляться? Я же сумасшедшая.

– Ты не сумасшедшая. Ты хуже.

– Хуже? Это как?

Михаил отмахнулся.

– Да не все ль равно!

– Нет, закончи, коль начал. Хуже сумасшедшей – это как?

– Отстань, пожалуйста. Не желаю продолжать сей глупейший спор.

– Нет, изволь ответить.

– Милли, перестань.

– Мне очень интересно: разве может быть что-то хуже сумасшедшей?

– Может.

– Вот и скажи.

– Хуже сумасшедшей – ты.

– Чем же?

– Сумасшедшая значит «сошедшая с ума». А тебе сходить не с чего. В голове пусто. – И он демонстративно постучал себя кулаком по лбу.

– Ого, вот это новость.

– Кушай на здоровье.

– Объяснился как следует.

– Лучше поздно, чем никогда.

Они, надувшись, продолжали сидеть по разным углам. Наконец, Мусина-Пушкина встала, покопавшись в ридикюле, вытащила пудреницу, перед зеркалом привела в порядок щеки, носик, лоб. Лермонтов спросил:

– Ты уходишь?

Она молчала.

– Ты не можешь уйти, не помирившись.

Графиня словно не слышала.

Он поднялся.

– Ну, прости меня, коли я сказал что-то лишнее. Ты меня завела, я не смог сдержаться.

Эмилия Карловна, глядя в сторону, стала вывязывать бантик из тесемок шляпки.

Михаил подошел, взял ее за плечи.

– Я клянусь, у меня к Щербатовой нет никаких чувств. И я не собираюсь на ней жениться. Я люблю тебя.

Сбросив его ладони, она холодно ответила:

– Чепуха. Прощай. – И открыла дверь.

Он схватил ее за руку.

– Подожди. Посмотри мне в глаза.

– Пусти, мне больно.

Лермонтов разжал пальцы.

– Если ты уйдешь, не простив меня, между нами будет все кончено.

– Значит, кончено. – И она ушла, хлопнув дверью у него перед носом.

Он не стал плакать, как тогда в апреле, а только походил взад-вперед по комнате. Затем подошел к зеркалу, причесал волосы и бачки, высунул язык, показал его то ли самому себе, то ли ей, воображаемой. Проговорил философски:

– Баба с возу – кобыле легче. – Немного подумал. – Я по крайней мере вел себя с ней честно, предложив уйти от супруга и соединиться. Но она решила по-своему. Значит, поделом. – Грустно улыбнулся. – Может быть, действительно поухаживать за Щербатовой? Клин клином. Лучшее средство от любви – новая любовь. Или пуля в лоб.

Его размышления прервались появлением Столыпина-Монго. Он ввалился пьяный и расхристанный. Рокотал, прижимая к груди бутылку:

– Мне конец, Маешка. Понимаешь, конец! Я отставлен, изгнан, вышвырнут на улицу пинком под зад. Стыд и позор, страшное унижение!

– Боже мой, о чем ты? Дашкова тебя прогнала?

– Нет, другое. Я имел разговор с ее мужем.

– Неужели?

– Да, представь себе. Он внезапно приехал из деревни и застал нас в столовой, пьющими утренний кофе. Оба, разумеется, неглиже. Что тут говорить? Он все понял. Но и глазом не моргнул. Просто сказал мне: – Не могли бы вы, сударь, переговорить со мной в моем кабинете? Жду вас через десять минут, чтобы вы успели одеться. – Каково?

– Граф – прелестный старикан. В чувстве юмора ему не откажешь.

– Погоди, слушай дальше, то ли еще будет. Я оделся и, готовый провалиться сквозь землю, поднялся к нему. Он сидит на диване, предлагает мне сесть рядом и протягивает сигары. Мы сидим и курим как ни в чем не бывало, словно он не муж, а я не любовник его жены. Потом говорит: – Я не против вашей связи с Шурочкой, ибо понимаю, что она молода, а я стар и уже не в силах сделать ее счастливой как женщину. Просьба одна: чтобы графиня не тяжелела от вас. Воспитывать ваших детей я не намерен. Шура подарила мне мальчика и девочку, этого достаточно.

Лермонтов ударил себя по ляжкам и захохотал.

– Вот молодец! Я зауважал его еще больше.

Монго налил в стакан из бутылки, молча выпил и громко крякнул. Затем продолжил:

– Но ведь это конец, Маешка. Понимаешь, конец всему!

– Отчего? Муж дает тебе карт-бланш и благословляет, при условии, что она не станет беременеть. Разве это плохо?

– Ты не понимаешь, – огорченно вздохнул Столыпин. – Я так не могу. Мне теперь совестно. Потому что он проявляет благородство, а я у него, выходит, краду. Вроде он мне разрешил воровать, только не по-крупному. Это гнусно!

– Уж больно ты совестлив.

– Да вот совестлив, представь. Я аристократ. И имею понятие о чести. Наставлять рога мужу тайно я могу – таковы правила игры, почему бы нет? Но спать с его женой при его согласии и одобрении – совершенно иное дело. Вроде бы меня нанимают для утех ее сиятельства. Не за деньги, а всего лишь по взаимному сговору, но тем не менее. Значит, кончен бал, погасли свечи.

Лермонтов хлопнул его по плечу.

– Будет тебе, погоди, остынь. Утро вечера мудренее. Завтра встанешь и посмотришь на сей конфуз другими глазами. И вернешься в объятия Александры Кирилловны. Вот моя история – совершенно иного свойства. – И он поведал родичу о разрыве с Мусиной-Пушкиной.

Тот разлил остатки вина по стаканам.

– Не грусти, Маешка, вы еще помиритесь.

– Сомневаюсь, Монго.

– Лучше выпьем и зальем наше горе этим вином. И пошлем за новой бутылкой. Погудим вволю и отправимся к Дашеньке.

– Ты неисправимый блядун.

– От такого же блядуна слышу…

Третий этап отношений Лермонтова и Мусиной-Пушкиной продолжился с августа по конец сентября. Формально их помирили Карамзины, но вовлечь в постановку нового спектакля не смогли. Оба сдержанно улыбались друг другу, иногда у Карамзиных играли в лото, сидя не рядом, иногда участвовали в застольях, но других отношений не поддерживали. Михаил успокоился и воспринимал Милли без особой внутренней зажатости, правда, всегда следил – рядом с кем она сидит, разговаривает и с каким выражением лица. А потом вдруг Эмилия Карловна пропала, перестала посещать карамзинские посиделки. Однажды поэт не выдержал и как бы между прочим обратился к Софье Николаевне:

– Что-то Мусиной-Пушкиной давно не видно. Уж не заболела ли?

Та взглянула удивленно.

– Разве вы не знаете? Милли уехала назад, в Петербург.

– Что-нибудь случилось? – подавляя тревогу в голосе, спросил он.

Карамзина отвела глаза.

– Это не моя тайна, и поэтому я не имею права…

– Что-нибудь с ее мужем? – перебил Лермонтов.

– О, избави бог! У Владимира Алексеевича все в порядке, даже, говорят, он сможет выкупить заложенное имение.

– Что тогда? С детьми неприятности?

– Нет, они здоровы.

– Значит, с ней самой?

– Ах, не принуждайте меня, Мишель. – Она ласково взяла его под руку. – Я могу сообщить только одно: эту осень и зиму Милли проведет с сестрой в Веймаре.

– За границей?!

– Ну, поскольку Веймара в России нет, то разумеется…

– Отчего вдруг?

– Обстоятельства принуждают. В Веймаре Аврора Демидова на девятом месяце, вот-вот родит и хочет присутствия кого-то из близких. Павел Николаевич продолжает хворать – кроме денег, помощи от него не дождешься. Словом, Милли отправится к ней. Там же будет вскоре и их младшая сестренка, вышедшая замуж за своего испанца. Словом, все как-нибудь уладится.

– Что уладится? – продолжал выпытывать Михаил.

– Ах, какой вы настырный. Сказала: не раскрою тайны.

– Ну, хоть намекните.

– Даже не просите.

– Ну, хотя бы жестом.

Карамзина, взглянув на него иронически, согнула и расставила ноги, потом описала полукруг перед животом и покачала на руках воображаемого ребенка.

Поэт опешил.

– Вы хотите сказать?..

Софья Николаевна качнула головой.

– Ничего я не хочу сказать. И закончим на этом. – Она повернулась и поспешно ушла.

Лермонтов стоял, словно молнией пораженный. Мусина-Пушкина беременна? Неужели от него?

От растерянности он не знал, плакать или смеяться.