Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

4

Михаил приехал к Карамзиным и вошел в гостиную, где был встречен восторженными возгласами: «Наконец-то наш юный кавказец прибыл!» – его сразу окружили гости, в том числе Вяземский, Одоевский и Ростопчина. Стали поздравлять с возвращением, пусть и на два месяца, но зато таким жизнерадостным, посвежевшим. Спрашивали: «Что-нибудь успели сочинить за время походов?» – «Так, по пустякам». – «Почитаете?» – «Непременно, но немного позже, дайте прийти в себя».

Софья Николаевна, взяв его под руку, повела к дивану.

– У меня для вас маленький сюрприз.

– Я уже заметил, какой.

– Вот вы шустрый, право.

– Не заметить Эмилии Карловны в первый же момент было невозможно.

– Да, она расцвела еще больше.

Мусина-Пушкина холодно смотрела в их сторону, чуть облокотившись на валик и слегка обмахиваясь веером. Платье на ней представляло из себя писк последней западноевропейской моды: декольте неглубокое, с кружевной отделкой «берте», с кринолином и широкими оборками; прическа с крупными буклями «а-ля Севинье»[66]66
  А-ля Севинье – общее название различных атрибутов моды по фамилии французской писательницы Мари де Рабютен-Шанталь маркизы де Севинье (1626 – 1696). Маркиза славилась красотой, изящными манерами, умением одеваться, а также острословием при дворах Людовика XIII и Людовика XIV.


[Закрыть]. Да, слегка располнела в талии. И лицо вроде округлилось. Ей это идет.

– Бонжур, мсье.

– Бонжур, мадам. Вы похорошели. Вроде хорошеть уже было некуда, а оказывается, можно.

– Мерси. Да и вы возмужали, как я погляжу. Даже посуровели. Говорят, проявляли чудеса героизма.

– А, пустое. Жив остался – и слава богу.

Софья Николаевна спросила:

– Вы расскажете о своих подвигах? Мы вас очень просим.

– Полно, никаких подвигов. Вот стихи почитать могу.

– Да, конечно, просим! Господа, садитесь. Михаил Юрьевич будет нам читать.

Он отпил зельтерской воды и покашлял, прочищая горло. Посмотрел внимательно на Милли и негромко начал:

 
Я к вам пишу случайно; право,
Не знаю, как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего!
Что помню вас? – но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, должно быть, все равно.
И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
 

Мусина-Пушкина сидела смущенная, продолжая обмахиваться веером и не смея поднять глаза.

 
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.
 

Он читал просто и печально, рисуя картины своего походного быта.

 
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга.
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
 

Но вот начался главный рассказ о военной операции.

 
Раз – это было под Гихами —
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
 

Голос Лермонтова дрожал, все вокруг со страхом слушали.

 
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов выносят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей.
 

Описание схватки было так живо, просто и рельефно, что у многих мурашки забегали по телу.

 
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной, и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
 

И с горечью прозвучали впечатления поэта:

 
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?»
 

Стихотворение завершалось. Оно началось обращением к любимой женщине и кончалось им же:

 
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
 

Воцарилось гробовое молчание. Даже видавшие виды поэты, седовласые старцы – посетители салона Карамзиных – были потрясены услышанным: словно порыв ветра распахнул оконную раму, и в гостиную ворвались запахи пороха, крови, смерти, войны. В Петербурге так мирно и привычно-уютно, но пришел человек и поведал страшную правду о другой, параллельной жизни, от которой становилось не по себе.

Вяземский приблизился к Лермонтову, обнял по-отечески.

– У меня нет слов. Надо еще прочесть глазами и осмыслить. Вы явились нам в новом, непривычном облике – не мальчика, но мужа. И стихотворение ваше – маленький шедевр.

Посетители салона выйдя из оцепенения, и задвигались, и заговорили, бурно обсуждая услышанное. Михаилу жали руки. Андрей Карамзин – тоже военный – сказал, что намерен подать в отставку, чтобы не иметь ничего общего с теми, кто бездумно посылает людей убивать и умирать неизвестно за что.

Лермонтов посмотрел на диван и, представьте, не увидел там Эмилии Карловны. Поискал глазами по комнате и опять не нашел. Подождал какое-то время, а затем спросил у Софьи Николаевны, где же Мусина-Пушкина. Та ответила:

– Милли уже уехала.

– Как – уехала? Отчего?

– У нее разболелась голова после вашего чтения.

– Вы хотите сказать, что мои стихи сделались причиной головной боли?

Карамзина усмехнулась.

– Ну а вы как думали? Это обращение в начале и потом в конце… можно трактовать только однозначно.

– Приняла на свой счет?

– Все так поняли, и она тоже. Выбежала в слезах и рыдала у меня в комнате. А потом уехала.

Михаил сказал огорченно:

– Видимо, я перестарался.

– Вы и сами не представляете силу своей поэзии.

– Что же делать? Я хотел бы поговорить с ней до отъезда.

– Бог даст, еще увидитесь. Вы ведь не завтра уезжаете.

– По приказу должен ехать назад четырнадцатого марта. Коли бабушка не выхлопочет мне отставку.

– Ну, вот видите. Времени еще много.

5

«Дорогая Додо.

Я не знаю, что делать. По дошедшим до меня слухам, Э. К. заболела после моего чтения у Карамзиных чуть ли не горячкой, а разведать подробности не могу никак. Что Вам известно? Напишите скорее. М.».

* * *

«Дорогой Мишель.

Не преувеличивайте, никакой горячки не было и в помине, провалялась в постели день, а теперь уже на ногах и вполне здорова. Я к ней ездила и имела долгий разговор. Хочет с Вами увидеться. Будете ли Вы 9 февраля на балу у Воронцовой-Дашковой? Мы приглашены с Э. Очень удобная оказия».

* * *

«Милая Додо.

Безусловно, оказия удобная и я зван, но имею рекомендации от известных особ не совать носа в свет во время моего краткосрочного отпуска. Что делать?»

* * *

«Ах, Мишель, да оставьте свои глупые сомнения – что за вздор, отчего Вы не можете зайти в гости к кому бы то ни было? Танцевать на балу необязательно, а сидеть где-то в уголке – тихо, скромно – кто же вас осудит? Приходите, не думайте. Ведь еще неизвестно, скоро ли сможете повстречаться с Э. К. в другой раз».

* * *

«Бабушка не советует, и Краевский тоже отговаривает идти. Но во мне, как обычно в этих ситуациях, неожиданно просыпается дух противуречия: ах, вы так, значит, стану поступать вам назло. Знаю, что не надо бы ехать, но теперь поеду решительно. Все ж таки это отпуск, а не ссылка и не арест, в отпуск можно находиться, где хочешь. Стало быть, увидимся. И спасибо за все».

6

Лермонтов приехал с небольшим опозданием дабы не маячить в еще не заполненных залах, а, наоборот, смешаться с гостями. Жаль, не маскарад: в маске было бы вдвойне удобней. Ну, да ничего: прошмыгнет серой мышкой, чтоб не привлекать к себе посторонних глаз. Только подошел поздороваться с хозяйкой бала и шепнул ей на ушко привет от Столыпина-Монго. Та сказала с улыбкой:

– Знаю, знаю, он писал мне с дороги. Должен появиться в Петербурге со дня на день.

Михаил отправился на поиски Евдокии и Эмилии, но не смог их найти. Зато столкнулся с сестрой Милли – дама сидела рядом с Андреем Карамзиным. Аврора Карловна Демидова все еще была в трауре: муж ее скончался меньше года тому назад в Висбадене. Стройная, высокая, более утонченная, чем Эмилия, с томным взором аристократки до мозга костей.

– Рора, ты знакома с нашим знаменитым поэтом Лермонтовым? – обратился Карамзин к своей собеседнице, и поручик отметил про себя эти «Рора» и «ты».

– Не имела чести.

– Так позволь исправить сие досадное упущение. – Он представил обоих друг другу. Кавалер поцеловал даме ручку и проговорил:

– Вы давно в России, мадам?

– Уж четвертый месяц. Возвратились вместе с Эмилией, побывав по дороге в Стокгольме у нашей младшей сестренки.

Лермонтов подумал: чтобы оставить у той маленькую Машу? Но спросить не решился.

– Где ж сама Эмилия Карловна? Я мечтал ее поприветствовать.

– Обещалась быть.

Вновь прошелся по анфиладе комнат. Гости прибывали, и уже возникла некая толчея, что, с одной стороны, радовало его – в целях конспирации, но, с другой, затрудняло поиски Додо и ее подруги.

Заиграла музыка, и в большой зале начались танцы. Михаил стоял за колонной: и не на виду, и обзор прекрасный. Наконец, он увидел Ростопчину в сиреневом платье, необычайно ей шедшем, и в изящном сиреневом тюрбанчике с ниткой жемчуга. Подойдя к поэтессе, выпалил на одном дыхании:

– Бонжур, бонжур, вы сегодня прелестны, как дела, где Милли?

– Где-то здесь, но учтите: Милли не одна, а с мужем.

Он пробормотал несколько ругательных слов.

– Ничего, не переживайте: как обычно, Владимир Алексеевич сядет вскоре за ломберный стол – обещал по-крупному нынче не играть, – и жена останется в вашем распоряжении.

Неожиданно оркестр заиграл «Боже, царя храни!» – и танцующие гости расступились: в зале появился его величество император Николай Павлович под руку с супругой Александрой Федоровной, вслед за ними шла великая княгиня Ольга Николаевна под руку с дядей – великим князем Михаилом Павловичем, а еще далее – великая княжна Мария Николаевна с мужем – герцогом Лейхтенбергским. Все почтительно поклонились. Император сказал какие-то ласковые слова хозяевам дома, после чего танцы продолжились. Лермонтов поспешно скользнул в курительную комнату, скрывшись там в клубах дыма.

Посмолив трубочку, все-таки рискнул выйти, чтобы поискать Милли, – и, конечно же, по закону подлости, нос к носу столкнулся с Марией Николаевной. В замешательстве шаркнул ножкой.

– О, да наш поэт тоже здесь! – усмехнулась великая княжна. – Я-то думала, что вы на Кавказе под пулями горцев, а от вас, выходит, можно ожидать подвигов только на паркете бала да еще на амурном фронте?

Он ответил сдержанно:

– Поощрен был его императорским величеством двухмесячным отпуском.

– Да, я, кажется, вспомнила: мне мама́ говорила, что за вас хлопотала ваша бабушка, ссылаясь на свое нездоровье. Отчего же вы не сидите у одра несчастной старушки, а гуляете в свете?

Потупя взор, Михаил произнес смиренно:

– Слава богу, бабушке уже лучше.

– Слава богу. Что ж, желаю ей и вам всего наилучшего. Я читала новую книжку ваших стихов. Есть прелестные вещи. Как это в вас уживается – умный, тонкий поэт и несносный бонвиван?

Он пожал плечами.

– Отчего вам кажется, будто бонвиван не может быть поэтом? Взять того же Дениса Васильевича Давыдова…

– Да, его стихи неплохи, но у вас лучше.

– Зато я не такой гусар, как он.

Вдруг по правую руку от него появилась Мусина-Пушкина. Лермонтов, увидев ее, наверное, изменился в лице, потому что Мария Николаевна с удивлением проследила за его взглядом. Эмилия Карловна трепетно присела в поклоне. У великой княжны изогнулась левая бровь – совершенно так, как это бывало у ее августейшего родителя, – и она иронически произнесла, адресуясь к поручику:

– Вот и ваша фаворитка, мсье гусар. Полагаю, именно из-за нее вы пренебрегли участью сиделки у бабушки.

Молодой человек, понурившись, молчал.

– Что ж, не смею задерживать. Вы должны успеть с нею полюбезничать, ведь того и гляди рядом вырастет грозный муж. – И она величаво удалилась.

Облегченно вздохнув, он с волнением посмотрел на то место, где стояла Милли, и ее не увидел. Начал озираться – да где там! Гости кишели, как муравьи, и опять найти графиню среди них было очень трудно. Бросился направо, налево – все безрезультатно. Устремился к Ростопчиной.

– Господи, Додо, где она?

– Вот, действительно, чудак! Говорила с ней два мгновенья назад. Поищите в буфетной.

Но в буфетной Милли тоже не было. Выходя, заметил, как хозяйка бала – Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова – с озабоченным видом приближается к нему. Подошла и взяла под локоть.

– Михаил Юрьевич, я ищу вас по всем залам.

– Что-нибудь случилось?

– Случилось, да… Государю донесли о вашем здесь пребывании. И его величество выразил неудовольствие. Мне об этом поведал великий князь Михаил Павлович. И просил увести вас незаметно, как можно скорее, черным ходом.

– Да неужто? Я в недоумении.

– Нет, вы не ослышались. Пойдемте вместе. Вашу шинель принесет привратник. Если вы столкнетесь тут с Николаем Павловичем, будет невообразимый скандал.

– У меня есть догадка, кто ему донес.

– Это уже неважно. Ах, не стойте же истуканом, ради всего святого! Быстро, быстро – в боковые двери.

Она провела поэта через задние комнаты – не натопленные и темные – и заставила ждать наверное, почти четверть часа, за которые он слегка продрог, ощущая, как промокшая нижняя сорочка холодит грудь и спину. Наконец, ему принесли шинель и фуражку. Лермонтов оделся, и лакей выпустил его через черный ход во двор, где было так темно, хоть глаз выколи. Побродив по сугробам, он обнаружил арку и проход на улицу. Бормотал самому себе: – Вот попался, дурень! С Милли не поговорил, а немилость на себя навлек. Разумеется, это Мария Николаевна донесла по злобе. Больше некому. Впрочем, мало ли кто меня мог заметить – Бенкендорф, Дубельт… Вот не повезло! – И, вздыхая, зашагал на Шпалерную, где они с бабушкой в этот раз нанимали комнаты.

7

От Ростопчиной принесли конверт. Лермонтов прочел:

«Дорогой Мишель.

Остаюсь посредником в Ваших делах сердечных. Отправляю оба письма, а уж Вы разбирайтесь сами. Преданная Вам Е. Р.».

* * *

«Милостивый государь Михаил Юрьевич.

Я не знаю, есть ли у меня право называть Вас теперь иначе: не писала целую вечность, за которую бог знает что могло произойти с Вами. Но надеюсь, что Вы по-прежнему живы и не женаты. Я жива и не замужем тоже. Тут за мной ухаживают несколько кавалеров, но такие хлыщи, что смотреть противно. Бабушка от них тоже не в восторге и гоняет почем зря – очень порой потешно.

Мы по-прежнему в Сан-Ремо (это по-французски, итальянцы пишут слитно), здесь зимой довольно уныло, хоть и снега нет. Море серое и недоброе, но не замерзает. Если сравнивать с Петербургом, то не холодно: ходим в теплых накидках, никаких шалей и салопов. Некто Дмитриевский (Вы его вряд ли знаете), что работает помощником нашего консула в Ницце, дал мне почитать Вашу книгу стихов. Вы такая умница! Я над многими опусами плакала, ибо слышала сама, как Вы их читали вслух у Карамзиных. Ах, зачем судьба разлучила нас?

Мы вернемся на родину не раньше осени. Буду ждать нашей встречи с нетерпением. Напишите, если не забыли еще, если не обиделись на мое долгое молчание. Не сердитесь, пожалуйста. Я по-прежнему питаю к Вам самые искренние чувства. М. Щ.».

* * *

«Мой бесценный друг.

Я в отчаянии: по дошедшим до меня слухам, государь находится в крайнем неудовольствии оттого, что явились Вы на бал к Воронцовым-Дашковым, будучи в опале; якобы грозит отменить отпуск и немедля отправить сызнова на Кавказ. Неужели мы так и не увидимся, не поговорим как следует? Мне Вам надо сказать так много! Годы нашей разлуки и рождение дочери сделали меня другим человеком. От когда-то бездумной, легкомысленной барыньки больше нет следа. Я теперь ценю то, что отвергала прежде с беспечной легкостью. Но, возможно, что Вы изменили свое отношение ко мне? И всерьез хотите обвенчаться с княгиней Щербатовой? Заклинаю: повремените! Жду Вас у Карамзиных. Приходите, пожалуйста. Мы с Авророй бываем там регулярно, ибо у Андрея Николаевича самые серьезные виды на нее. Что ж, до встречи, мой милый друг. Ваша Э.».

8

– Монго, дорогой, наконец-то!

Столыпин ввалился с мороза: пышные усы в инее, щеки алые и глаза шальные. Явно опрокинул с утра пару-тройку рюмочек.

– Наконец-то, Маешка – это правда! – скидывал он на руки Андрею Ивановичу шапку, шарф, шинель. – Дай тебя обнять. Ишь какой сделался мужчинка: плечики стальные, пальчики как клещи. Жизнь походная сделала свое дело.

– Ну а ты никак исхудал?

– Да уж не поправился. В Туле диарея прошибла, не сходил с горшка двое суток. Думал: не холера ли? Но зимой холер не бывает. Ничего, кажется, очухался. Прочищал кишки водкой. Водка, брат, великая сила!

– Вот сейчас и выпьем. Как не выпить за встречу после долгой разлуки?

Говорили о новостях Петербурга, о знакомых актрисах, о балах, о конфузе, происшедшем на балу Воронцовой-Дашковой. Монго жевал телятину и качал неодобрительно головой.

– Надо же так опростоволоситься! Дернуло тебя заявиться в свет при твоем положении.

– Видишь, значит, дернуло. Должен был увидеться с одним человеком.

– Эмилия в Петербурге?

– Догадался, черт.

– Мудрено-то не догадаться. Что, амуры вспыхнули с новой силой?

– Да какое там! Все никак не встретимся. Может быть, сегодня у Карамзиных.

– У Карамзиных можно: августейшие особы – не любители литературных салонов.

– Ты туда со мной?

– Нет, избави бог: там у вас такая скучища. Это не по мне. Если не набьюсь в гости к Сашеньке, то пойду по рукам актрисок.

– Ну, конечно, Монго в своем репертуаре.

Друг, зажмурившись, сладко потянулся.

– А то! Отпуск надо провести с пользой. Ты когда назад?

Лермонтов вздохнул.

– Если в срок, то четырнадцатого марта.

– Потяни немного, и поедем вместе.

– «Потяни» – скажешь тоже. Лишь бы раньше не выгнали.

– Медицинское заключение никогда получить нелишне. Ломота в суставах, то да се.

– Я подумаю.

Вечером он поехал к Карамзиным. Эмилия сидела с чашечкой чая и о чем-то беседовала с хозяйкой, матерью семейства, Екатериной Андреевной. Обе обернулись навстречу Михаилу, и Карамзина сказала:

– О, какие гости! Милости прошу. Потолкуйте здесь, а потом отправимся ужинать. – Встала, уступая поручику место. Он, склонившись, поцеловал ей руку, а она шепнула: – Действуйте смелее. И полу́чите счастье всей своей жизни.

У него в груди сладко екнуло сердце.

Он сел на пуфик рядом с Милли. И проговорил для начала:

– Никаких распоряжений насчет меня пока не вышло. Видимо, отпуск не отменят, но отставки мне не видать как своих ушей. И поближе, в Россию, переведут вряд ли.

– Очень жаль, – проронила Мусина-Пушкина.

– Жаль, конечно, но не фатально. Я еще вернусь в Петербург. И надеюсь, что навсегда. Вы меня дождетесь?

Милли подняла брови.

– То есть как «дождусь»? Вы о чем?

– Не уедете за границу? Не решите со мной порвать?

Она покусала губки.

– Не решу, пожалуй… За границу же, возможно, поеду – по одной серьезной причине.

– К дочке?

– Да.

– Расскажите о Машеньке.

Милли с удовольствием улыбнулась.

– Что рассказывать? Очень, очень славная девочка. И необычайно серьезная.

– Вот как?

– Подойдешь, бывало, к кроватке, чтобы посмотреть, хорошо ли спит, а она не спит. Молча лежит с открытыми глазками. Вроде думает о чем-то. Ни с одним из моих сыновей не было такого.

– А еще, еще?

– Кушает неважно. Иногда животик болит. Мы давали ей укропную воду, и она тогда не плакала.

– Закажите ее портрет. И пришлите мне. Я его вставлю в медальон и носить стану на груди. Вместе с ладанкой.

– Закажу непременно.

Появилась Софья Николаевна и произнесла приглашающе:

– Господа, просим всех в столовую.

Лермонтов сидел за столом рядом с Мусиной-Пушкиной, а Аврора – с Андреем Николаевичем. После ужина почитали стихи, дамы помузицировали, а в конце вечера Михаил и Андрей проводили сестер к их экипажу. Целовали им ручки. Приглашали приехать еще – завтра, послезавтра… Сестры обещали.

Поднимаясь по лестнице, Михаил сказал:

– Ты счастливее меня, оттого что Аврора теперь свободна и ничто не мешает вам соединиться.

Карамзин усмехнулся.

– Да, ничто. Но имеется некто, кто невольно мешает.

– Кто? Додо?

– Совершенно верно. Ты ведь знаешь, что ее младшая дочка – от меня?

– Знаю, но Додо замужем и не собирается разводиться.

– Да, а совесть? Как я буду смотреть ей в глаза, ежели женюсь на Авроре?

– Да она будет только рада, если ты обретешь семью.

– Сомневаюсь.

– Я уверен в этом.

– А Эмилия со своим расстанется?

– Мы не говорили об этом теперь. Раньше не хотела, а сейчас не знаю.

– Мы с тобой в любви несчастливы оба, – резюмировал Карамзин.

Но поэт не согласился.

– У тебя есть все-таки надежда на Аврору. У меня же надежды не имеется вовсе.

– Ну, не говори: а Щербатова?

– Разве что Щербатова.

Попрощавшись с хозяевами, сумрачный и печальный, он поехал к бабушке.