Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

2

Украинка Мария Алексеевна Штерич в 17 лет вышла замуж за князя Щербатова – он был старше ее и намного богаче. Родила сына и готова была терпеть вздорный и неуравновешенный характер супруга, если бы не его скоропостижная смерть. Брак продлился не более года. Таким образом 18-летняя дама превратилась в молодую вдову. Она стала выходить в свет, привлекая внимание окружавших мужчин. В том числе и Лермонтова.

Он писал ей стихи в альбом. Например, такие:

 
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,
Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
Как ветер пустыни,
И нежат, и жгут ее ласки.
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
И солнца оливы
Играют в кудрях золотистых.
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
 

Они поначалу виделись изредка у Карамзиных. Однажды, после чтения Лермонтовым новой редакции «Демона», Мария простодушно призналась: «Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полетать за облака». Это было равнозначно признанию в любви. Михаил сделал вид, будто не понял. Но для себя решил: если что, сделает предложение и женится на ней. А пока поддерживал теплые дружеские отношения. И уже летом 1839 года, после разрыва с Мусиной-Пушкиной, стал ездить к Марии на дачу в Павловск.

От Царского Села до Павловска – пять минут на поезде или четверть часа верхом. Михаил предпочел поехать верхом, с удовольствием вдыхая запахи скошенной травы и яблок в многочисленных фруктовых садах, вдоль которых пролегал путь. По берегу реки Славянки, рядом с резиденцией великого князя Михаила Павловича, растянулись дачные домики. Павловск считался более модной дачной местностью, чем Царское Село, цены здесь были выше.

Мария отдыхала за городом с бабушкой и сыном. Сын капризничал и часто плакал. Бабушка (мать отца), Серафима Ивановна Штерич, управляла хозяйством и командовала внучкой; и хотя внешне представляла собой полную противоположность бабушки Лермонтова – небольшого роста, милая, женственная – в суровости нрава ей нисколько не уступала. Мария ее боялась.

Павловск выглядел веселее Царского Села – на вокзале играл оркестр, по реке дачники катались на лодках. Домик Штеричей-Щербатовых выходил окнами на Славянку, и по деревянным ступенькам можно было спуститься к воде. Лермонтов увидел Марию с удочкой – она стояла на мостках в белой широкополой шляпе, кремовом платье и кожаных калошах, чтобы не промочить ноги. Михаил спешился, привязал к заборчику лошадь (это был уже другой жеребец, купленный им у Хомутова, звавшийся Парадер) и подошел к молодой вдовушке. Произнес игриво:

– Ну и что, клюет?

Она вздрогнула и растерянно обернулась.

– Боже мой, Михаил Юрьевич, как вы меня напугали.

Он поцеловал ее руку, пахнущую рыбой.

– Миль пардон, это вышло случайно. Я просто не ожидал, что княгини любят ловить рыбу.

Мария покраснела.

– Да, вот представьте, обожаю. С детства. – Она показала ведерко. – Смотрите: три карасика, окунек и ершик. Неплохая выйдет ушица.

– Сами варите?

– Нет, что вы, помилуйте. Отдаю кухарке. Впрочем, при желании и сама могу.

– Можно посидеть рядом с вами?

– Конечно, только я уже ухожу: полдень близко, а какая ловля после полудня. Милости прошу в дом.

– Ничего, что не известил о своем приезде? Бабушка не станет ругаться?

– Пустяки, я же приглашала вас давеча у Карамзиных.

– Но она как будто от меня не в восторге?

– Серафима Ивановна – человек настроения. Если встала с головной болью – все не так, и все глупые. А когда пребывает в веселости – рада каждому гостю.

– Что же нынче – головная боль или веселость?

– Я пока не знаю – вышла из дому затемно.

Они поднялись по ступенькам, Михаил нес ведерко и удочку. В палисаднике на него набросилась собачонка, но Мария прогнала ее, разговаривая, словно с кошкой:

– Брысь отсюда, Пенка, а не то у меня получишь.

– Отчего Пенка? – удивился Лермонтов.

– Оттого что противная, как пенки на молоке. – Мария рассмеялась. – Это не наш песик, а хозяйский.

На веранде увидели Серафиму Ивановну: с девушкой-служанкой она разбирала принесенные из леса грибы. Бабушка не выразила ни особых восторгов, ни особой печали от визита поэта. Сдержанно кивнула.

– Проходите, располагайтесь, мы обедаем в два часа. Дотерпите?

– Я вовсе не голоден.

– Может быть, наливочки? Я сама готовила.

– Разве что рюмочку.

– Больше и не дам.

Девушка принесла на серебряном подносике три рюмки – Марии, бабушке и гостю. Чокнулись и выпили со словами: «Будем здоровы!» Наливка из клюквы оказалась ароматной и сладкой, больше похожей на ликер.

Серафима Ивановна вместе со служанкой удалилась на кухню, а Мария села в легкое плетеное кресло и, немного помявшись, произнесла:

– Я должна вас предупредить… чтоб не вышло никакого конфуза… к двум часам ожидаем еще гостей.

– Вот как? И кого же, если не секрет?

– Несколько молодых французов из посольства.

Лермонтов поморщился.

– Опять этот Барант!

Он имел в виду Эрнеста де Баранта – сына французского посланника в России. Тот на всех балах недвусмысленно ухаживал за княгиней Щербатовой и, по слухам, собирался сделать ей предложение.

– Вы ревнуете, Михаил Юрьевич?

Поэт пожал плечами.

– Нет, пожалуй. Оттого что не вижу в нем соперника.

– В самом деле?

– Вам не может нравиться этот хлыщ. Он фат и позер. Насколько его папаша, господин посланник, образован, умен и приятен в общении, что невольно удивляешься, как это он воспитал такого болвана.

Мария возразила:

– Вы несправедливы к Эрнесту. Просто он еще петушок – кукарекает, хорохорится. Повзрослеет и поумнеет.

– Ну, надейтесь, надейтесь. – Михаил задумался. – Тогда, может, я некстати? Может, мне уехать?

– Глупости какие! Я, наоборот, очень рада вашему визиту, не так скучно будет с этими господами.

– А зачем тогда их позвали?

– Они сами напросились. Отказать было неловко.

– Отказать неловко, а терпеть их присутствие ловко. Впрочем, это не мое дело. Вам виднее.

– Ну, не дуйтесь, Михаил Юрьевич. Вы же знаете, как хорошо я к вам отношусь. Пусть Эрнест завидует. – Она посмотрела на него с некоторым вызовом.

Лермонтов воспрянул духом.

– Хорошо! – Он наклонился и поцеловал ей руку. – Вы меня утешили.

Де Барант появился вместе с приятелями ближе к обеду. Первого друга звали Жюльен – с волосами до плеч и повадками гомосексуалиста, а второго – Марк, его отличала преувеличенная веселость, говорливость, шумливость – было впечатление, что он нанюхался какого-то наркотического вещества. Все трое раскланялись с Лермонтовым. Эрнест сказал по-французски:

– Поэт нас опередил.

Михаил усмехнулся.

– В нашей стране зевать не рекомендуется: только зазевался – или обобрали, или зарезали.

Марк захохотал и захлопал в ладоши от восторга.

– Как точно подмечено! Надо записать.

Де Барант хмыкнул.

– Вы не любите свою родину?

– Отчего же, люблю.

– И при этом отзываетесь о ней так нелестно?

– Просто я знаю все ее пороки. А любовь к родине заключается вовсе не в том, чтобы делать вид, что пороков нет, а наоборот, чтобы прямо говорить о них и стараться преодолевать.

Сдвинув брови, Жюльен обратился к Марку:

– Как-то мудрено. Ты в этой тираде что-нибудь понял?

– Ах, любовь моя, не старайся вникать в философские рассуждения. Ты для них не создан, – Марк погладил друга по ухоженной руке.

– Давайте лучше выпьем? – предложил Лермонтов. – Потому что иначе мы так и будем бессмысленно пикироваться. Есть ли, Мария Алексеевна, в вашем доме водка?

Княгиня кивнула.

– Как не быть? Держим для гостей-мужчин. Я сейчас распоряжусь. – Она вышла.

Глядя вслед вдове, сын французского посланника поцокал языком.

– Прелесть, прелесть. Настоящая русская красавица.

– А по мне, так француженки лучше, – возразил Марк.

– Ты бы вообще молчал со своими вкусами, – бросил Эрнест.

– Ты на что намекаешь?

– Да на то, что все и так знают. А насчет француженок я могу сказать: нет у них русской душевности и открытости, только деньги на уме. Если бы не отец, я сделал бы Мари предложение.

Лермонтов не понял.

– Господин посланник будет возражать?

– Он большой патриот. И считает, что в чужих странах можно крутить романы, но не жениться.

– Значит, вы со Щербатовой крутите роман?

– Так же, как и вы, мсье поэт.

– У меня на нее серьезные виды. И никто мне не запретит на ней жениться.

Де Барант покраснел:

– Я прошу вас не шутить на мой счет…

– И не думал вовсе, – округлил глаза Михаил.

– …и не задевать мою честь. Я сумею за нее постоять.

– Ах, Эрнесто, славный мой, перестань сердиться, – попросил друга Марк. – Злость тебе не идет. Правда, Жюль?

– Не идет, – согласился тот и совсем по-женски поправил волосы. – Потому как от злости разливается желчь. Бывший мой дружок Пьер Фондю – помнишь его, Марк? – умер от разрыва желчного пузыря. Это было ужасно! Я так плакал!

– Кретины, – выругался Эрнест.

В этот момент появилась княгиня в сопровождении девушки, которая несла поднос, где стояли хрустальный графинчик, четыре рюмки и чашка с малосольными корнишонами.

– Поставь, Липочка, и можешь идти.

Как гостеприимная хозяйка Мария разлила сама. Марк спросил по-французски:

– Мадам не составит нам компанию?

Она, улыбнувшись, покачала отрицательно головой.

– Нет, мсье, я не пью водки. За обедом только наливочку как аперитив.

– Что ж, тогда мы выпьем за ваше здоровье. Жюль, ты закусывай, мой хороший. А не то тебя опять развезет, как в прошлый раз.

– Знаю, знаю, не маленький.

Выпив водки, Лермонтов не угомонился, а наоборот, стал цеплять де Баранта и его дружков еще больше. За обедом ехидно сказал:

– Господам из Франции, видимо, наша еда не по нутру. Им, поди, устриц подавай и жаркое из лягушачьих лапок? А от щей и каш с черным хлебом может прошибить несварение, говоря по-русски, понос?

– Как не стыдно, Михаил Юрьевич! – упрекнула Мария.

– Qu’est-ce que c’est «le ponos»?[48]48
  Что такое «понос»? (фр.)


[Закрыть] – спросил Жюльен.

Михаил невозмутимо ответил по-русски:

– Это то, что у тебя в голове, дурень, но в России может хлестать с обратной стороны.

Серафима Ивановна, хохоча, умоляла корнета прекратить неприличные шутки. У Эрнеста вытянулось лицо.

– Мсье поэт пользуется тем, что наши познания в русском языке недостаточно глубоки, и, по-видимому, смеется над нами? Это не слишком порядочно с его стороны.

– Что вы, что вы, – нарочито оправдывался Лермонтов по-французски, – я и не думал затрагивать вашу честь. – Затем переходил на русский: – Невозможно затронуть то, чего нет. – И опять по-французски: – Ваши подозрения ни на чем не основаны.

Де Барант не поверил.

– Я подозреваю, что насмешка все же прозвучала. И жалею, что в России запрещены дуэли.

Лермонтов взглянул на него с презрением.

– Неужели мсье меня бы вызвал?

– Несомненно.

– Так попробуйте. Нет в России такого закона, который нельзя было бы нарушить.

– Ах, оставьте эти глупые ссоры, господа, – самым решительным образом заявила Серафима Ивановна. – А тем более у меня в доме. Михаил Юрьевич, очень вас прошу соблюдать приличия.

Молодой человек хмыкнул.

– Я, по-вашему, недостойно себя веду?

– Вы пьяны и поэтому говорите вздор.

– Я, по-вашему, пьян?

– Да, пьяны.

– Это вы, Серафима Ивановна, говорите вздор.

Старушка возмутилась.

– Сударь, вы мой гость и имейте такт не грубить хозяйке.

– Я, по-вашему, не имею такта?

– Ни в малейшей степени.

– По какому праву вы меня оскорбляете, сударыня?

– По такому. Вас вообще сюда никто не звал.

Вытащив салфетку у себя из-за ворота, Лермонтов с досадой швырнул ее на стол.

– Меня приглашала госпожа княгиня. Это к слову. Но гневить вас более не намерен. И поэтому покидаю ваш не слишком гостеприимный дом. Наслаждайтесь обществом галльских педерастов.

– Михаил Юрьевич! – вырвалось у Марии. – Как вам не совестно?

– Совестно? Мне? – усмехнулся он. – Им не совестно, а мне совестно? Значит, у нас разные понятия о совести, уважаемая Мария Алексеевна. – Коротко кивнув, Лермонтов покинул веранду и пошел по ступенькам вниз к своей лошади.

– Подождите! – послышалось у него за спиной. – Да остановитесь же, наконец! Пожалуйста!

Мария догнала его и взяла за руку. Он угрюмо взглянул на нее.

– Некрасиво бросать гостей, мадам. А тем более таких именитых.

Но, увидев слезы у нее на глазах, осекся.

– Прекратите же свои зубоскальства, – с болью прошептала княгиня. – Я хочу сказать… я хочу сказать, что ценю вас намного больше этих французов… Не сердитесь на меня и на бабушку. Умоляю, не обижайтесь.

Михаил смягчился.

– Хорошо, не стану. Все забыто.

– Может быть, вернетесь?

– Нет, и не просите. А то действительно все кончится дуэлью. Лучше мы увидимся с вами у Карамзиных.

– Я собиралась к ним послезавтра к вечеру.

– Постараюсь не опоздать.

Он склонился и поцеловал ей руку. А она провела ладонью по его волосам и тихо проговорила:

– Берегите себя, пожалуйста. Вы мне очень, очень дороги.

На лице у поэта расцвела улыбка.

– Вы мне тоже очень, очень.

Он вскочил в седло и, махнув рукой, ускакал.

3

В октябре у великого князя Михаила Павловича поднялась температура, он постоянно чихал и кашлял. Его супруга – великая княгиня Елена Павловна (до замужества принцесса Вюртенбергская Фредерика Шарлотта Мария) – по совету лейб-медика его величества заставляла мужа пить горячий чай с лимоном и медом и дышать над кастрюлей свежесваренного картофеля. Михаил Павлович спорил, говорил, что все это ерунда, надо выпить водки с хреном и солью, курить табак покрепче, и хворобу как рукой снимет, но скрепя сердце выполнял предписания доктора. Впрочем, соблюдать постельный режим он наотрез отказался и ходил по Михайловскому дворцу в ночном колпаке и ночной рубашке, на которую была надета дубленая меховая безрукавка. В этом виде и застал его старший брат – император Николай Павлович, приехавший проведать захворавшего Мишу. Тот сконфузился, велел принести ему мундир с сапогами, но брат только посмеялся.

– Полно, дорогой, что ты смущаешься, будто я не родич тебе. Сядем, поболтаем по-дружески.

– Весьма рад и польщен… Может, чаю? Или чего покрепче?

– Не хочу, не беспокойся.

Разница у братьев была всего лишь в два года. Прежний монарх, Александр I, годился им в отцы, старше на целых двадцать лет. Тем не менее Николай казался намного взрослее Михаила, на висках пробивалась седина, под глазами собирались мешки. У младшего же на лице – ни морщинки, словно ему не исполнилось сорок.

– Напугал меня лейб-медик – мол, великий князь очень плох. Я приехал, а гляжу – ничего серьезного. Просто просквозило, с кем не бывает по осени.

– Все врачи – шарлатаны, – отозвался младший брат. – Я, когда лечился в позапрошлом году в Карлсбаде, кроме вод никаких лекарств и не принимал. Надо лечиться лишь природными средствами, здоровее будешь.

Николай Павлович согласился.

– Да, врачи нужны только женщинам. Вечно у них то мигрень, то стреляет где-нибудь, то нервы. Да еще и роды. А мужчина, тем более военный, должен не болеть и не думать о болячках. Чуть задумался – сразу хоть святых выноси.

– Сущая правда, Николя.

– К именинам должен поправиться.

– К именинам непременно поправлюсь.

– Получил я твои бумаги о награждении офицеров и повышении в званиях. Нескольких вычеркнул.

Михаил Павлович удивился.

– Отчего так? Я не представлял недостойных.

– Да? А Трубецкой? Шалопай, повеса. Место его на Кавказе, а не в наградных.

– Ну, допустим. А еще?

– Лермонтов. Ты забыл историю с детской саблей?

– Не забыл, конечно, но с тех пор он служит исправно и о нем я слышал только хвалебные отзывы.

– Говорят, обрюхатил Мусину-Пушкину.

– Кто говорит?

– Александр Христофорович. Сведения его точные. Муж отправил неверную жену за границу – там ее сестра, Аврора Демидова, родила мальчика. И Эмилия тоже рожать будет вдалеке от светских сплетен Петербурга.

– Да откуда же Александр Христофорович знает, что ребенок от Лермонтова? Нешто свечку при сем держал? – усмехнулся великий князь.

Николай Павлович хохотнул.

– Может, и держал – у него работа такая, наблюдать за всеми.

Младший брат продолжил:

– Даже если и от Лермонтова – что сие меняет? Он гусар, мужчина холостой. Мы с тобой женатые, а и то бывает…

Император насупился.

– Те-те-те, братец, говори, да не заговаривайся.

– Миль пардон, ваше императорское величество. Только я считаю, что Лермонтов достоин звания поручика.

Старший брат отступил.

– Хорошо, я еще подумаю.

Перешли на другие темы. Разговор продолжался часа полтора. Собираясь уезжать, император еще раз пожелал брату скорейшего выздоровления, а тот напомнил:

– Я прошу не вычеркивать Лермонтова из списков.

Николай Павлович огрызнулся незлобно:

– Дался тебе этот щелкопер! Если бы писал что хорошее, а то ведь так – подражания лорду Байрону, не более.

– Нет, его прозаические вещи очень недурны.

– А по-моему, чрезвычайно дурны – не по стилю, а по сути. Философия глупая, и герои скверные.

– Просто ты не хочешь простить ему те стишки по поводу смерти Пушкина.

Но монарх только отмахнулся.

– Вот еще, придумал! Стану я помнить о всяких мелких пакостях.

Но в конце концов он не пошел на обострение отношений с братом и своим высочайшим указом присвоил Лермонтову следующее звание.

4

Осень в Веймаре была тихая, безмятежная, теплая. Неширокая речка Ильм огибала городской парк, по преданию, спланированный самим Гете. В Веймаре он жил и работал, здесь и умер. Под ногами Мусиной-Пушкиной шуршали желтые листья. Так же, как она, тут гуляли Гете и Шиллер. Гете заведовал местным театром, Шиллер писал для него пьесы. В замке Бельведер и особняке фон Штейна жила великая княжна Мария Павловна – старшая сестра императора Николая I, вышедшая замуж за местного герцога. Иногда она гуляла с внуками в парке и однажды подошла к Эмилии Карловне: та сидела на лавочке и читала книгу. Обратилась по-русски:

– Добрый день. Вы сестра Авроры Демидовой?

Мусина-Пушкина поклонилась.

– Совершенно верно, ваше высочество.

– Я узнала вас – мы когда-то виделись в Баден-Бадене. Как себя чувствует Аврора Карловна?

– Хорошо, спасибо. Новорожденный слабенький, но врачи говорят, что опасности для жизни нет.

– А здоровье Павла Николаевича не лучше?

– К сожалению, похвастаться нечем. Вероятно, зиму проведем в Майнце – доктора советуют ему продолжать лечение в Висбадене.

– Понимаю. Но пока вы не уехали – приходите в нашу домовую церковь Марии Магдалины. Протоиерей Никита Ясновский очень проникновенно читает проповеди. Он у меня и библиотекарь. Захотите что-нибудь почитать – милости прошу.

– С превеликим удовольствием.

– Не стесняйтесь, я всегда рада соотечественникам. Чтобы окончательно не онемечиться. И хочу, чтобы внуки понимали по-русски. – Она посмотрела изучающе. – Вы ведь тоже ждете ребенка?

– Да, я на пятом месяце, – покраснела Эмилия Карловна.

– Значит, роды в марте?

– Нет, предположительно в начале апреля.

– Это все равно. Если возвратитесь из Майнца в Веймар, я вам посоветую хорошего акушера. Он хотя и старик, ему около семидесяти лет, принимал еще моих дочерей и сына, но успешно практикует до сих пор. Прославился тем, что у него ни одна из рожениц не умерла.

– Ваша доброта безгранична.

– Я люблю Аврору и Павла Николаевича и готова оказать знаки внимания также вам. Заходите по-свойски.

– Обязательно зайду.

К сожалению, дружба продлилась недолго – в первых числах декабря семейство Демидовых переехало в Майнц. Вот что писала Эмилия Карловна своей младшей сестре Алине в Стокгольм, где та жила с мужем – послом Испании в Швеции:

«Милая сестренка!

Я надеюсь, ты и твой супруг пребываете в здравии. Жаль, что не смогли навестить нас в Веймаре – славном городке, приютившем наше семейство с чудной теплотой. Вспоминаю о нем с неизбывной нежностью.

Майнц мне нравится много меньше. Он какой-то средневеково-скучный, хмурый, весь в себе. А Висбаден – наоборот, чересчур разгульный, шумный, от него болит голова. Впрочем, это субъективное ощущение.

Мне теперь все немило. Эту беременность я переношу крайне тяжело. Чувствую себя скверно и впадаю в крайности – то все время хочется пить и есть, то наоборот – аппетита нет, от всего мутит. Выхожу из дома нечасто – неприлично большой живот, я боялась даже, уж не двойня ли, но меня слушал местный доктор и сказал: бьется только одно сердечко.

Павлу Николаевичу не становится лучше, страшная одышка, еле ходит сам и, пройдя несколько шагов, весь в испарине. Мы с Аврорушкой готовимся к худшему. А зато Паша-маленький подокреп и поздоровел, улыбается и агукает весело. Мы ему не нарадуемся, дай Бог ему здоровья!

Все, заканчиваю писать – так устала, что перо валится из рук. Отвечай мне скорее, мне так одиноко бывает, и Владимир Алексеевич пишет из России чрезвычайно редко, только сообщая о здоровье детей. И других вестей не имею из Петербурга. А Карамзина и Додо куда-то пропали, им не до меня, видимо. Так хочу домой – просто выть готова!

Обнимаю, целую, твоя Милли».