Текст книги "Закон и обычай на Кавказе"

Культурными, в строгом смысле слова, нельзя назвать те влияния, каким в разное время подвергались горцы Кавказа со стороны кочующих народностей северных его степей и тех разноплеменных варваров, которые под именем хазар, гуннов, авар, черных болгар, татар Большой Орды и монголов, предводительствуемых Тимуром (Тамерланом), то созидали более или менее прочное государственное общежитие, как это сделали, например, хазары, основавшие при устье Волги свой политический центр – свою столицу Саркел, то, подобно гуннам, татарам и монголам, довольствовались одними временными набегами и опустошениями Грузии, Агавонии и Албании, проникая подчас и в горные теснины по Дербентскому и Дарьяльскому проходам. Лежа на пути между Азией и Европой и гранича на востоке со степями Туркестана и Монголии, колыбелью тех народностей, движение которых в Европу известно под наименованием великого переселения, северо-кавказские степи наводняемы были разновременно полудикими полчищами кочевников, культура которых по своей первобытности способна была оказать лишь слабое влияние на нравы и обычаи горцев. Первыми по времени явились хазары. Моисей Хоренский упоминает о первых их походах на Кавказ под 193–213 годами по Рождестве Христовом. К тому же времени приурочивает их нашествие и историк Агавонии Моисей Кагкантаваци. Последний рисует их нам безобразной, гнусной, широколицей, лишенной ресниц толпой, вооруженной луками и стрелами, с хищностью волков бросавшейся на женщин и мужчин, стариков и младенцев. Пища их была та же, что и всех кочевников. «В медных тазах варили они, – по словам записанного Кагкантаваци предания, – нечистое мясо, которое опускали затем в особые сосуды, наполненные соленой водой. Нечистыми, жирными ковшами выливали они в свой желудок чистое вино и кумыс»[218]218
  Шопен И. Новые заметки на древнюю историю Кавказа и его обитателей. С. 445 и 446.


[Закрыть]. Их нашествие Кагкантаваци объясняет ничем иным, как жаждой добычи и грабежа. До принятия иудейства хазары были «поклонниками солнца и вола». Моисей Хоренский противопоставляет их «варсилианам» – поклонникам коня.

В своей истории осетин Пфаф записывает туземное сказание, по которому из разбитых арабами в Дагестане во второй четверти VIII века хазар три колена бежали на реку Чегем, верховья которой заселены в настоящее время так называемыми балкарцами, а в VIII веке заняты были осетинами. От этих беглых хазар, думает Пфаф, произошло и название одного из близких к Чегему горных ущелий – Казарского[219]219
  См.: Пфаф В. Б. Материалы по истории осетин // Сборник сведений о кавказских горцах. Т. V. С. 18 и 19.


[Закрыть]. Если сказание сохранило нам память о действительно совершившемся факте, то им легко объяснить следующий, долгое время державшийся в Чегеме языческий обычай. На правой стороне реки Джилги еще недавно можно было видеть каменный домик, называвшийся «навтциог». При нем держали быка, который назывался «хычаулгогюз»[220]220
  Хычаулг – искаженное осетинское слово хуцауаг – посвященный Богу; огюз по-татарски бык.


[Закрыть] и кормился на счет всего аула в течение целого года, до месяца «хычауман» (Пасха – Божий день). Когда приближался этот срок, быка выводили в поле и гадали об урожае: если бык мычал, обративши голову вверх, то лучший урожай будет на верхних пахотных участках, если – вниз, то – на нижних.

Заметим, что употреблявшийся при этом термин для гения урожая «Хардар» есть искаженное осетинское слово «хордар» и значит хлебодержец. Затем быка убивали, и начинался жертвенный пир. Каждая сакля к этому дню должна была приготовить ватрушки (хычин) и принести к домику. Жертвенные ватрушки были больше обыкновенных и отмечены углублениями, сделанными большим пальцем; им давали особое название «хычауаг-хычьен», то есть достойная Бога лепешка. Против святилища, на правой стороне Чегема, была ровная площадка, на которую собирались петь священную песню с припевом «цоппа», употребительную доселе у осетин, которые в честь святых поют: «цоппай». Эту песнь пели, например, вокруг человека, пораженного громовым ударом, а также около сумасшедших[221]221
  См.: Ковалевский М. М., Миллер В. В горских обществах Кабарды // Вестник Европы. 1884, апрель.


[Закрыть].

В этом только что описанном обряде черты осетинского религиозного культа смешиваются с такими чертами, какие свойственны народу, у которого, как у хазар, вол являлся особым предметом почитания. Я имел уже случай говорить о том значении, какое некоторые кавказоведы, и во главе их барон Услар, придают хазарскому влиянию. Хазары в их глазах являются ближайшими проводниками в быт горцев многих черт еврейской культуры, воспринятой ими самими с момента перехода их в иудейство.

Из того что было сказано мной о роли армян и армянского права в выработке некоторых осебенностей горского адата, читатель мог убедиться, что так называемое «Моисеево законодательство» сделалось доступным для горцев в его армянской, а затем грузинской передаче совершенно независимо от всякого вмешательства хазар. Временный характер их владычества на Кавказе – владычества, прекращавшегося обыкновенно вместе с нашествием, – и окончательное подавление их влияния в Дагестане не позже, как во второй четверти VIII века благодаря победам арабов и проводимому ими магометанству, решительно не позволяют нам говорить о хазарах как о народности, содействовавшей привитию горцам начал еврейской религии и культуры. Такое предположение представляется нам, тем менее, основательным, что под именем совершавших свои набеги на Кавказ хазар легко могут скрываться не одни лишь представители этого племени, но и подчинявшиеся их власти и увлекаемые ими в походы калмыки. Такое предположение тем более вероятно, что описываемые Кагкантаваци особенности наружного вида и домашнего обихода хазар вполне отвечают тем, какие путешественники XVII столетия сообщают о калмыках. Это люди, говорят они, с крупными чертами, со спускающейся с головы, нередко расплетенной, косицей, питающиеся нечистым мясом коней и не знающие другого напитка, кроме кумыса.

Двумя веками позднее хазар появились на Кавказе полчища гуннов. Об этом факте Аммиан Марцеллин сообщает нам следующие подробности. Эта быстро движущаяся и необузданная человеческая раса, пылающая страстью грабить чужую собственность, разбив и уничтожив разные народы, пришла в страну аланов (то есть осетин). Гунны прошли через земли аланов, убили и ограбили многих, с остальными заключили союз и при их содействии с большой уверенностью вторглись в просторные и плодородные владения Эрменриха[222]222
  Cм.: Marcellin A. XXXI. 2; см. также: Миллер В. Осетинские этюды. Ч. I. С. 50 и 51.


[Закрыть]. Амедей Тьери приводит в своей истории Атиллы одно свидетельство, не оставляющее сомнения в том, что временное владычество гуннов на Северном Кавказе простиралось почти до самой подошвы Главного хребта, за которым в то время начиналась уже Мидия. Некоторые отряды их переходили даже этот хребет, вероятно – по Дарьяльскому ущелью[223]223
  См. рассказ графа Ромула, прикомандированного к посольству, отправленному императором Валентинианом III в Католию (Стасюлевич. История Средних веков. Т. I. С. 301).


[Закрыть].

После Каталаунской битвы остатки гуннов искали убежища в восточных степях, откуда часть их переселилась на Кавказ. Здесь они жили сперва на северо-западном берегу Каспийского моря, а позднее – в той части Дагестана, которая и по настоящий день известна под именем Аварии. По свидетельству Иорнанда, гунны называли себя также аварами. Византийские писатели говорят нам о поселении гуннов на Кавказе, причем называют их «сабиры». В начале VI века, по свидетельству Прокофия, Дарьяльский проход находился в руках одного князя гуннов по имени Анбазук, который во время войн между греками и персами предлагал византийскому императору Анастасию уступить ему этот проход за ничтожную плату. Передавая эти факты, Пфаф замечает от себя: занятие в VI веке гуннами Дарьяльского прохода, быть может, относится к известному в истории нашествию на средний Кавказ и потом на Византию аваров под предводительством Баяна.

Кагкантаваци говорит о двух разновременных нашествиях гуннов на Агавонию и Армению, причем каждый раз идет речь о князьях гуннских и об уводе делавшим набег неприятелем многочисленных пленников и стад. На 62 году геджры Кагкантаваци упоминает о посольстве агавонского царя Вараза Терта к гуннам для заключения с ними мирного договора. Посольство, во главе которого поставлен был епископ Измаил, прошло на север через дербентские ворота, известные в то время под наименованием ворот Чога, и после долговременного странствования прибыло в великолепный, как выражается Кагкантаваци, город Зарачан. Шопен отождествляет его с городом Магар, или Маджар, на Куме (около станицы Прасковеи)[224]224
  См.: Шопен И. Новые заметки на древнюю историю Кавказа и его обитателей. С. 457 и 458.


[Закрыть]. С этим посольством Кагкантаваци связывает обращение кавказских гуннов в христианство. Рассказ об этом обращении дает ему повод говорить о языческих верованиях гуннов и об особенностях их домашнего обихода. Некоторые из сообщаемых им черт интересны для нас, так как мы доселе сталкиваемся с ними при изучении быта северных горцев Кавказа. Отметим прежде всего тот факт, что, по словам Кагкантаваци, одно из главных божеств гуннов – Куар считалось виновником громоносных молний. Когда молния поражала человека или другой какой предмет, прибавляет летописец, гунны приносили жертву Куару[225]225
  См. там же. С. 458, летописи Кагкантаваци.


[Закрыть]. Нельзя ли связать с этим обрядом доселе практикуемый горцами северо-западного Кавказа, и в частности – черкесами, обычай выражать не скорбь, а радость по случаю поражения кого-либо молнией. «Дерево, в которое ударила молния, – говорит Боденштет, – считается черкесами священным. Самый тяжкий преступник находит убежище под его сенью. Точно также человек, пораженный ею, считается священным и хоронится с величайшими почестями»[226]226
  Bodenstedt F. Des peuples du Caucase. 1859. P. 353.


[Закрыть].

Другую не менее интересную особенность гуннов составляли, по словам Кагкантаваци, их погребальные церемонии. «Носясь по кладбищу муж с мужем и толпа с толпой, – говорит Кагкантаваци, – гунны боролись в нагом состоянии, и многочисленные группы предавались разврату».

Эта подробность тем интересна, что воспроизводится как в черкесском, так и в абхазском погребальном ритуале. «На похоронах лиц знатного происхождения, – говорит путешественник XV века Интериано, – принято сажать на шкуру только что заколотого быка невинную девушку двенадцати, четырнадцати лет от роду; на глазах у присутствующих сильный и бойкий парень (un giovine gaillardo), сняв бурку, пытается лишить девушку невинности. Он повторяет это три или четыре раза; девушка каждый раз противится его намерению. Наконец, она сдается, и молодой человек спешит показать всем присутствующим внешние знаки одержанной им победы». Прежде чем отнести этот рассказ к числу так часто распространяемых путешественниками басен, приведем следующее свидетельство имеретинского архиепископа Гавриила. Один причетник рассказывал мне как очевидец, пишет архиепископ, следующий случай: читал он ночью около покойника псалтырь; дом по обыкновению наполнен был мужчинами и женщинами, произносившими нараспев свои причитания; вдруг кто-то загасил у него свечу, огонь же на очаге посреди комнаты кем-то мгновенно был залит водой; воцарилась темнота; заметно было, что мужчины и женщины кидались друг к другу, перемешивались между собой. Послышались смех, писк, визг, гроб покойника опрокинули в темноте; есть повод думать, прибавляет пастырь, что в подобных случаях предаются гнусному разврату и что этот мерзостный обычай имеет языческое происхождение[227]227
  См.: Дубровин Н. Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. I. Кн. 2. С. 56.


[Закрыть].

Сопоставим с этим и следующее свидетельство Потоцкого об ингушах. Когда ингуш потеряет сына, кто-нибудь из его единоплеменников, у которого в том же году умерла дочь, является к отцу со следующим предложением: сын твой может нуждаться на том свете в жене, говорит он ему, я отдаю ему руку моей дочери, заплати мне калым, то есть плату за невесту, столько-то коров. Обычай, прибавляет Потоцкий, не допускает отказа от подобного предложения. Соображая все сказанное, нам нетрудно прийти к заключению, что в основании записанного Интериано обычая, как и в упомянутом архиепископом Гавриилом случае и отмеченной Потоцким черте ингушских нравов, лежит одно и то же представление – то, что покойники на том свете сохраняют потребности живущих и что им поэтому не приличествует оставаться без жен.

Кагкантаваци говорит еще об одной особенности похоронного обряда гуннов – «о беснующемся плаче и неистовой резне, совершаемой в присутствии покойников».

И эта черта принадлежит к числу широко распространенных на Кавказе обычаев. Еще Шарденом отмечен был тот факт, что на похоронах мингрельцы и грузины выражают свое горе наружными действиями: разрывают на себе одежды, царапают лицо ногтями и тому подобное.

Когда женщина, говорит знаменитый французский путешественник, потеряет мужа или близкого родственника, она раздирает свои одежды и остается голой по пояс. Она рвет на себе волосы, царапает тело и лицо ногтями, бьет себя в грудь, кричит и стонет, скрежещет зубами и вообще обнаруживает все признаки бешенства. Мужчины выражают свою скорбь не менее варварским способом: они бреют голову, рвут на себе одежды, бьют себя кулаками в грудь[228]228
  Shardin J. Journal de Voyage du chevalier Chardin en Perse-par la Colchide. P. 96.


[Закрыть].

В среде адыгейских народностей Кавказа однохарактерные явления описаны были еще французскими путешественниками XVII века, и в числе их Тавернье[229]229
  См.: Tavernier J.-B. Les six voyage de Jean Baptiste Tavernier. V. I. P. 308.


[Закрыть].

Сопровождая тело в могилу, говорит этот писатель, родственники и друзья покойного неистово воют и кричат, одни царапают себе тело и лицо заостренными камешками, другие падают на землю и вырывают себе волосы. Вернувшиеся с похорон обыкновенно все в крови. Похоронные церемонии кумыков, или так называемые «сассы», также не обходились без самоистязания: в течение десяти недель продолжалось оплакивание мертвеца; родственники, ежедневно собираясь в его сакле и обнажив тело по пояс, царапали его своими ногтями[230]230
  См.: Potocki J. Voyage dans les steps d’Astrakhan et du Caucase par le Comte Jean Potockii. P. 122.


[Закрыть].

Других, более резких следов того влияния, какое гунны, несомненно, должны были оказать на горский адат, мы указать не в состоянии, по всей вероятности, потому, что обычаи аварцев Дагестана, в которых всего естественнее было бы искать иллюстрации этого влияния, издавна испытали на себе воздействие писаного права магометан, или шариата, и в настоящее время, как мы покажем в одной из последующих глав, ничем существенно не отличаются от обычаев прочих горцев Дагестана. После гуннского погрома в ближайшем соседстве осетин и черкесов появляются уже тюркские племена. Имя гуннов сменяется именем утургуров, ветви этого же народа, известных затем под именем болгар. Профессор Миллер говорит, что, по словам Прокопия, южную границу болгар составляло устье Кубани, что современник Прокопия – Иорнанд говорит о жилищах болгар над Понтом и что Феофан помещает Древнюю, или Великую Болгарию между Мэотийским озером и рекой Куфис (Кубанью). У Константина Багрянародного и в договоре Игоря с греками Болгария носит наименование Черной. Г-да Ланбин и Иловайский, отказываясь от взглядов прежних историков, и в числе их Карамзина, помещают эту Черную Болгарию не на берегах Дуная, а на берегах Азовского моря вплоть до Кубани[231]231
  См.: Миллер В. Ф. Осетинские этюды. Ч. III. С. 60 и 61.


[Закрыть].

В недавно открытом новом списке армянской географии Моисея Хоренского (конца VII столетия) разные колена болгар также отнесены к северу от Кубани. Всех этих колен Моисей Хоренский насчитывает четыре. Название болгар кавказских встречается у составителя географии в разных формах: булгар, булкар, блкар, болкар. В виде предположения профессор Миллер высказывает мысль, что в названии тюркского общества, живущего на востоке от дигорцев в долине Чорека, – балкары сохранилось одно из обозначений кавказских болгар. «Тюркская народность балкарцев и близость их имени к одной из форм имени болгар (болкар), приводимой армянской географией VII века, невольно наводит на предположение, – говорит профессор Миллер, – не скрываются ли в балкарцах последние потомки одной из ветвей кавказских болгар»[232]232
  Там же. С. 104.


[Закрыть].

Первым местом поселения этой тюркской народности в горах Кавказа был аул Балкары. Записанное мной и профессором Миллером местное предание гласит, что предки теперешних балкарцев пришли в занимаемые ими места с севера из Маджар (развалины которых находятся на берегу Кумы). Соседние аулы Бузенги, Хулам, Чегем и Урусбий постепенно заселены были выходцами из Балкар. Балкарцы не являются первыми насельниками края. Вся занятая ими местность, если не говорить о хазарском поселении в Чегеме, состояла во владении осетин.

Местные топографические названия не оставили в профессоре Миллере сомнения в том, что осетинский язык некогда был господствующим в тех самых местностях, в которых ныне господствует тюркское наречие балкарцев.

Такие имена, как Шаудон (по-осетински черная река), Курон и Гардон (мельничная и теплая вода), Шау и Даргком (черное и длинное ущелье), доселе попадаются в окрестностях Балкар и Чегема. Наряду с собственными числительными балкарцы ведут еще счет парами, причем употребляют осетинские слова. Названия некоторых месяцев, некоторые культурные слова, относящиеся к земледелию и скотоводству, у них доселе осетинские[233]233
  См. там же. С. 8 и 9.


[Закрыть].

Уже эти факты наводят на мысль о том, что пришлые с севера тюркские колонисты далеко не были многочисленны, а эта догадка находит подтверждение себе в местных преданиях, говорящих о мирном поселении балкарцев среди осетин и о постепенном захвате ими власти над ними, а не о покорении последних сразу силой оружия. Культура этих пришельцев, заимствовавших у осетин большинство земледельческих терминов, очевидно, была ниже той, какая установилась ранее их в колонизованной ими местности.

Все это вместе взятое объясняет нам причину того любопытного явления, что вместо того, чтобы наложить свою печать на юридические обычаи подчиненного им народа, болгары всецело усвоили себе его юридическое миросозерцание. Чтобы убедиться в этом, мы позволим себе представить коротенький очерк народных юридических обычаев балкарцев, отмечая на каждом шагу аналогию их с осетинскими.

В основе балкарского процесса лежат осетинские порядки. Как у осетин, так и у балкарцев главнейшим видом доказательств признается присяга. Медиаторы, в числе трех с каждой стороны, по своему усмотрению назначают ее то ответчику, то истцу. В Осетии обыкновенным местом, где приносится присяга, являются капища, или так называемые «дзуари»; в большинстве случаев это не более, как полуразрушенные христианские часовни, которым с течением времени придано значение каких-то усыпальниц народных богатырей. В среде татарских горцев присяга, так называемый «ант», приносится буквально в тех же условиях. Сторона, на которую возложено бремя доказательства, идет в капище, или так называемый татарами «джуар» (испорченное осетинское слово, подчас заменяемое также выражением «хыцау», что по-осетински значит Бог). Таким джуаром является наравне с Байремом так называемый «алтынашкерге» (часовня, посвященная Георгию Победоносцу). Татарам известны, впрочем, и более простые виды присяги. Чтобы избавиться от издержек, связанных с передвижением, они нередко довольствуются принесением ее на самом месте производства суда; но и в этом случае наглядно, хотя и бессознательно, сказывается среди этого мусульманского племени память о совершенно иных порядках, в которых крест призван был играть ту выдающуюся роль, какая принадлежит ему в суде любого христианского народа. Начертав на земле круг, татарин острием своей палки проводит по нему накрест две черты и, став в середине круга, там, где пересекаются линии, произносит клятвенное обещание сказать судьям правду. Самое название, которое такая присяга носит у горцев, указывает на ее христианское происхождение: татары говорят о ней не иначе, как о присяге крестом, называя ее «кач» (крест).

Наряду с присягами, общими для правонарушителей всякого рода, осетинам и татарам одинаково известны некоторые специальные; такова, например, присяга, приносимая в споре о границах, также та, к которой обращаются при краже баранов. Любопытно, что обе народности придерживаются в этом отношении буквально одного и того же ритуала. Осетин, которому назначена присяга, берет в руку камень или глыбу земли и несет ее на то место, где, по его мнению, должна проходить межа; и то же, до мельчайших подробностей, проделывает балкарец, который при этом обнажает еще голову и правое плечо. Смысл этого последнего обряда будет понятен для нас, если мы вспомним, что обнажение всюду признается как знак покорности, как открыто высказанное намерение стоять беззащитным, передать себя во власть другого; а такая готовность отдаться всецело на суд Божий и подвергнуться заслуженной каре за ложное заявление всего более приличествует присягающему. В другом специальном виде присяги, приносимой, как мы сказали, в случае кражи баранов, следы языческого культа сказываются весьма характерно. Протягивая руку над бараном, осетин несколько раз призывает бога зверей – Авсати в свидетели того, что он показывает правду. Балкарец буквально делает то же, только вместо Авсати он призывает какого-то Аймыш, с которым связывается у него представление о духе-покровителе животных и который, по всей вероятности, не кто иной, как тот же осетинский Авсати, приниженный только несколько в своем достоинстве.

Присяга одной из сторон по назначению суда далеко не признается сама по себе достаточным доказательством, по крайней мере, во всех сколько-нибудь серьезных уголовных или гражданских случаях. От присягающего требуется еще, чтобы он поставил большее или меньшее число родственников, готовых своей присягой поручиться за верность его показаний. Этих так называемых присяжников одинаково знает как осетинский, так и татарский процесс; и последний в данном вопросе особенно интересен тем, что в нем встречаются подробные правила о том, какие именно лица обязаны приносить такую присягу и что в числе этих лиц, наряду с родственниками по отцу, встречаются и родственники по матери. Кто придерживается того воззрения, что признание когнатического родства есть явление позднейшей истории, очевидно, не найдет для себя ничего интересного в перечне лиц, призываемых к такой соприсяге; но тот, кто смотрит на дело с противоположной точки зрения, кто, отправляясь от признания материнства исходным моментом развития, придет последовательно к заключению, что счет родства в древности был скорее по матери, чем по отцу, нередко неизвестному, – тот согласится с нами, что в этом перечне сохранились драгоценные следы почти доисторической старины. Кого, спрашивается, из числа родственников ставят татары на первом плане, кому поручают они подкрепить свое показание присягой заинтересованной стороны? – не родственникам по отцу и вообще не родственникам по мужской линии, а дяде по матери и за ним племяннику в женском колене, сыну сестры. За этими уже лицами следует брат, обыкновенно не только родной, но и молочный. Если принять во внимание, что поименованные лица – те самые, которые считаются главами материнского рода и, пока держится последний, вообще ближайшими родственниками, то нельзя будет не согласиться, что мы имеем перед собой весьма характерное переживание той отдаленной стадии развития, при которой агнатическое родство еще не успело возникнуть – вероятно, по причине отсутствия того фундамента, на котором оно строится, иначе говоря – патернитета. Раз мы допустим сходство татарских обычаев с осетинскими и заимствование последних у первых, мы последовательно придем к тому выводу, что татарский обычай заключает в себе ценное указание для исследователя осетинского быта и его исторических судеб, так как в татарском обычае удержалась та архаическая черта, которая, быть может, под влиянием христианства, а также более продолжительных сношений осетин с русскими, успела совершенно изгладиться из собственно осетинских обычаев.

Построенные всецело на присяге и соприсяге осетинский и татарский процессы одинаково чужды как судебному поединку, так и системе испытания обвиняемого огнем или водой. Свидетели и письменные документы стали приниматься в горских судах лишь в последнее время – под влиянием требований шариата и русской судебной практики. Правила Моисеева закона о необходимости по меньшей мере двух свидетелей для прочного обоснования судебного факта усвоено мусульманским законодательством и через посредство последнего проникло в татарские суды. Согласно обычаю, женщина не может быть свидетельницей. Если, тем не менее, она выступает иногда в такой роли, то в этом нельзя не видеть прямого влияния шариата. Обычай, однако, и в этом отношении не остается вполне безучастным: так, он требует увеличения числа свидетелей вдвое против обыкновенного каждый раз, когда свидетелем является женщина. Члены горского суда в Нальчике в одно слово жалуются на лживость свидетелей и, сопоставляя их с присяжниками, дают решительное предпочтение последним. Этот факт служит лучшим указателем того, как мало еще успел привиться институт свидетелей. Опасаясь мести со стороны рода лица, ко вреду которого клонится показание свидетелей, последние обыкновенно всячески стараются уклониться от показания. Встречаются процессы, в которых они силой были привлекаемы в зал суда; еще чаще такие, в которых свидетель из посторонних делал свое заявление не раньше, как потребовав от родственников обвиняемого ответа под присягой насчет его невинности или, наоборот, виновности. Все это как нельзя более убеждает в том, что древнейшему процессу горцев свидетельское показание, как самостоятельный вид доказательства, отличный от соприсяги родственников, вовсе не было известно. То же может быть сказано и о письменных документах, которые редактируются у татар обыкновенно на арабском языке. Им придается значение не раньше, как после того, как расписавшиеся на них свидетели подкрепят своими показаниями факт их заключения. Но как быть, спрашивается, если свидетелей сделки нет более в живых? Их показание в этом случае заменяется присягой ответчика. Итак, мы вправе сказать, что письменный документ сам по себе не имеет у татар никакой силы, так как постоянно нуждается в посторонней помощи.

Невыработанность системы доказательств и, в частности, невозможность рассчитывать на раскрытие истины с помощью свидетелей – причины того, что татары, подобно осетинам, обыкновенно прибегают к помощи сыщика или так называемого ими «доказчика» (камдзога – у осетин, айрахчи – у татар). Особенно часты такие обращения в делах о воровстве. Сыщик, нередко принадлежащий к одной компании с вором, берется за деньги розыскать похищенное и предоставить суду достаточные улики против похитителя; при неисполнении же этого обещания он соглашается вознаградить доверившегося ему истца той же суммой, какую истец вправе требовать от обидчика. Платеж, делаемый в пользу доказчика, нередко равняется ценности украденного.

Посредническому суду, или так называемому «тере-турган», далеко не подлежат все без различия случаи нарушения чужого права. Подобно осетинам, балкарцы предоставляют решение споров между близкими родственниками семейным советам, в которых наряду с агнатами заседают и «атылыки», или воспитатели. Нецеломудрие девушек, неверность женщин, случаи воровства у единокровных – вот обыкновенно те дела, которые ведаются семейными советами. Не желая выносить сор из избы, татары допускают с этой целью и некоторые уклонения от общего порядка процесса. Хотя их обычай не довольствуется в важных делах, как мы видели, присягой заинтересованной стороны, но для случаев прелюбодеяния сделано то изъятие, что при разбирательстве их достаточно одностороннего клятвенного заявления со стороны оскорбленного супруга. Причина такого изъятия лежит в желании избежать огласки.

Общее заключение, к какому приводит нас ознакомление с балкарским процессом, вполне подтверждает ту мысль, какая высказана была в самом начале изложения их юридических обычаев. Судопроизводство балкарцев проникнуто осетинским началом, и если встречаются подчас некоторые отличия, то корень их лежит в том влиянии, какое имел у них шариат, на изменение и даже совершенную отмену обычая.

Этой именно причиной объясняется слабое сходство уголовного права татар с осетинским. Это не значит, однако, что последнее не могло быть признано первообразом: напротив того, в исходных моментах, как мы сейчас увидим, оба права совершенно сходятся между собой; все различие в том, что у осетин дан был полный простор их развитию, тогда как у татар развитие тех же начал искусственно было прервано вмешательством шариата. В самом деле, оба права одинаково отправляются от начала кровной мести и одинаково ограничивают ее действие идеей равного возмездия, или так называемым jus talionis[234]234
  Убийство убийцы или его родственника решает кровное дело; всего чаще, однако, месть заменяется получением выкупа или так называемого кан-алган (буквально – «плата за кровь»; размер ее 1500 рублей, если убитым является таубий, и меньше, смотря по состоянию).


[Закрыть].

Оба права незнакомы с системой публичных кар и требуют имущественного выкупа с обидчика, каков бы ни был характер обиды. Участие родственников в платеже выкупа столь же обязательно у татар, как и у осетин. У тех и других преступления, совершаемые в родственной среде, не ведут за собой возмездия. Самый способ определения выкупов за отдельные виды преступных действий у обоих народов один и тот же: тяжкие увечья, состоящие в отсечении руки, ноги или выколотьи глаза, оплачиваются у тех и других вполовину меньше, чем убийства, если только не ведут за собой смерти потерпевшего; за ранения сверх положенной платы взимаются еще издержки лечения; за увоз девушки сверх калыма (выкупа невесты) следует еще особая плата за бесчестье; отрезание носа и ушей, сопровождаемое изгнанием из дому, грозит в такой же мере прелюбодейной жене в татарских аулах, как и в осетинских, и все различие сводится к порядку дальнейшей экзекуции: осетины сажают виновную голой по пояс на осла и наносят ей палочные удары; балкарцы привязывают ее к двум жеребцам и пускают последних в поле. Подобно осетинам, балкарцы также подводят под понятие воровства все виды похищения чужой собственности, в том числе и поджог, и в то же время не наказывают особо ни обмана, ни мошенничества; подобно осетинам, они не знают ворам иного возмездия, кроме взыскания с них в два, три, четыре или пять раз больше против цены похищенного. Как осетины, так и татары различают кражу в поле и на дому, наказывая последнюю строже, как действие, связанное с насильственным вторжением в чужое жилище. Но рядом с этими сходствами отметим ту существенную черту различия, что, тогда как осетинам до последнего времени не было известно освобождение от ответственности за случайное убийство или ранение, татары вместе с усилением магометанства перешли под влиянием шариата к наказанию одних лишь умышленных преступлений. Что и татарам в прежнее время известен был выкуп за убийство случайное – это видно из целого ряда дел, в которых медиаторы определяют вознаграждение семье лица, случайно ранившего себя чужим кинжалом или замерзшего на пути, предпринятом по чужому предложению. Благодаря тому же шариату татарам известно также привлечение к суду за покушение, чего осетинское право до последнего времени вовсе не допускало, равно как и распределение ответственности между физическим виновником преступления, подстрекателями и пособниками. Все под тем же влиянием развилась у татар и система публичных кар за действия, оскорбительные для общественной нравственности или для правового сознания всего народа; например, за мужеложество и отцеубийство, которые у осетин, как не подлежащие выкупу, или остаются безнаказанными, или сопровождаются изгнанием. Прямое заимствование этого правила из шариата выступает уже из самого характера той кары, какой подлежат виновные в обоих названных мной случаях; я разумею побиение камнями – это ветхозаветное наказание, занесенное из Моисеева закона в Коран и Сунну. Наконец, тем же религиозным влиянием объясняется и высшая квалификация татарами некоторых видов преступных действий, когда они оскорбляют собой святыню, так, в частности, воровства в мечетях или святотатства, за которые в прежние годы виновные присуждались к лишению правой руки.