Текст книги "Большая литература"

Особенно гоняли цыган. Они всячески оборонялись, но их гнали с подмостков, загнав в резервацию театра «Ромэн». Пока папа, человек, неприлично образованный и демагог высшей пробы, не заявил на одном из худсоветов, что «Зеркало русской революции» очень любил цыган. Он ничуть не удивился, когда один из прожженных худсоветчиков спросил: «Зеркало русской революции» – это кто?» И кротко ответил: «Зеркалом русской революции называл при встречах великого русского писателя Льва Николаевича Толстого Владимир Ильич Ленин». И дождавшись вопроса: «А Ленин – это кто?», так же кротко ответил: «Ленин – это Сталин вчера». Больше вопросов не было.

А папа озаботился идеей, как найти защиту артистам разговорного жанра, сатирикам и юмористам, носителям вышеупомянутой пошлости, мелкотемья, мелкотравчатости и прочих мелкодырчатостей и мелкопупырчатостей. И нашел. Заочно закончив Высшую партийную школу, он в воспоминаниях Н.К. Крупской (Инессы Арманд?) надыбал (придумал) фразу: «С вождем мирового пролетариата В.И. Лениным были в парижском варьете «Олимпии». Слушали комика Монтегюса. Вова очень смеялся». И все! Когда на очередной коллегии Минкульта по сатире и юмору какой-то член с горы заявил, что с «этим» пора кончать, папа предельно целомудренно зачитал воспоминание Н.К. Крупской (Инессы Арманд), завершив цитату фразой: «Как мы видим, вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин очень любил эстраду». Несколько расширительно истолковав фразу «Вова очень смеялся».

Папа не учел, что эстрадная шпана также не лишена демагогического дара и на все наезды, какого бы жанра они ни касались, стала отвечать: «Ленин очень любил эстраду». Дело дошло до того, что когда в Московском отделе музыкальных ансамблей (МОМА) член худсовета, гений аккомпанемента великий Додик Ашкенази (отец великого пианиста Владимира Ашкенази) сказал по поводу исполнения паровой лабой (для непосвященных – духового оркестра) марша Шопена: «Ребята – это же мимо кассы и между нот!», то руководитель лабы Додика отпарировал: «А Вова смеялся!»

Жить на эстраде стало невозможно. Папа жутко мучился, но вскорости нашел вывод. Когда году эдак в 66-м на худсовете в Мастерской сатиры и юмора Володька Ходов исполнил стихи «О советском паспорте», аккомпанируя себе на балалайке, бия чечетку и херача привязанной к ноге колотушкой по привязанному к жопе барабану, приготовился сообщить, что Ленин очень любил эстраду, папа его опередил:

– Надо показать этот номер Ленину.

Реприза имела успех.

В годах эдак конце 60-х – 70-х стаи советских евреев встали на крыло, чтобы лететь в теплые края и обрести там свободу, воссоединиться с семьей или на историческую родину. Последнему обстоятельству наши партия и правительство благоволили. Но – раньше. В конце сороковых, и не всех евреев, а евреев военной направленности. И благоволили практически насильно, так что у многих советских евреев 60–70-х кое-что, но было что, куда и по уважительной причине. Эстрада, не страдавшая отсутствием лиц еврейской национальности, не прошла мимо этого движения и внесла свою лепту во внесезонный перелет евреев на юг. Или еще куда. Разница определялась довольно просто. Разные эстрадные евреи учили разные языки. Братья Векслеры страстно учили иврит. Младший не делал это достоянием советской общественности, а старший, Сашка Векслер, аккордеонист-виртуоз, учил его даже в метро, держа в руках словарь и постоянно кланяясь двери вагона с надписью «Не прислоняться», репетируя встречу со Стеной Плача. Володя Лонгин учил английский, рассчитывая стать за бугром конкурентом Лени Брюса, а фокусник Игорь Эдлин не учил ничего, рассчитывая на то, что своим мастерством незаметно снимать с живых людей часы и дергать из их карманов бумажники он в любой стране мира перебьется одним еврейским акцентом.

Намылился за бугор и конферансье Леня Хипов (Шапиро), один из многих папиных выкормышей. Это был удивительно остроумный и веселый человек с мягкой улыбкой, ухитрившийся получить срок за покушение на Сталина уже после его смерти. 1 мая 53 года, находясь в нетрезвом состоянии уже с утра, что для него было не редкостью (ашикер аид, шикеревич, пьяница), стоял на балконе своей комнаты на улице Калинина (бывшая Воздвиженка), призвал демонстрантов идти брать почту, вокзал и телеграф. Тут его и повязали. Ну, тут он сам виноват. В нашей стране такие призывы приняты не 1 Мая, а 7 Ноября. И то не в 53-м, а в 17-м. Бравшие Леню люди, находящиеся в нетрезвом состоянии, передали нетрезвого Леню в нетрезвые органы. Ну, органы по нетрезвости и присобачили ему не ту статью. Суд несколько недоумевнул, но в нашей стране органы не ошибаются, и Леня получил свои 3 года именно за покушение на Сталина.

И вот Леня, который от лагерной самодеятельности вырос с помощью папы до первоклассного конферансье и работал с лучшими гастролерами Родины чудесной: Иосифом Кобзоном (в 64 сменил меня), Майей Кристалинской, Тамарой Миансаровой, Жаном Татляном и имел с этого дела очень клевые башли, очень клевых барух и не считал копейку на кир, вдруг ни с того ни с сего возжаждал свободы. Причем на хрен ему нужна эта свобода, толком объяснить не мог. Он подал заявление на выезд на историческую родину, имея в виду по пути надолго задержаться в Соединенных Штатах, где и есть подлинная свобода. Опять же, не объясняя толком, что он намеревается с ней делать. Понятное дело, что после заявления никаких гастролеров у него тут же перестало быть, как и гастролей вообще, но башлей, которые он сковал зараньше, вполне хватало на водочку. Он часто приходил с этой водочкой к папе, который этого дела никогда не чурался, руководствуясь принципом своего старшего друга народного артиста РСФСР Н.П. Сокольского: «Если артист не пьет, значит, у него – триппер». И папа его отговаривал ехать, а Леня стоял на своем. И опять папа его отговаривал, и опять Леня стоял на своем. И опять – папа, и опять – Леня… И гордился своей стойкостью. И папа тоже ею гордился. А как же-с, господа хорошие… Свобода!

И вот, наконец, Леня получил разрешение на выезд. Водки было море разливанное. И вот – Шереметьево.

Самолет с Леней взял курс на Вену, с последующим перелетом в Америку. Все плакали. А аккордеонист Саша Векслер, кланяясь пограничной зоне, громогласно заявил, никому особо не адресуясь:

– Леня выбрал свободу!

На что папа, вытирая слезы, подумал вслух:

– По-моему, Леня выбрал виски…

Реприза имела успех.

Годах, эдак 20–75-х на ниве политической международной сатиры свирепствовал народный артист РСФСР, народный артист Украины, заслуженный деятель искусств РСФСР куплетист Илья Семенович Набатов. Да, вы правильно подумали, Набатов – это псевдоним. Но вы ошиблись, если подумали, что Набатов – это перелицованный Блюменфильд, Розенблат или примитивный Рабинович, то таки нет. Его первично полученная фамилия была Туровский. Набатов – это был политический псевдоним.

 
Римский папа грязной лапой
Лезет не в свои дела,
И зачем такого папу
Только мама родила.
 

Ну нет у меня уверенности в том, что папа Пий ХII скончался не от этого куплета! Вот нету, и все.

Он единственный среди эстрадников носил звание «Заслуженный деятель». Об этой грани своей личности он в день получения не преминул сообщить группе артистов эстрады, собравшихся в ресторане ВТО после концертов на одиннадцатичасовой файф-о-клок. Достаточно покровительственно-пренебрежительно сообщил:

– Вот вы все народные, заслуженные артисты, а я – деятель!

На что народный артист РСФСР Николай Павлович Смирнов-Сокольский файфоклокнул рюмку и кротко заметил:

– Епт, а мы тебя за артиста никогда и не держали.

И еще был Илья Семенович выдающимся женолюбом. Не в смысле «свою жену», а и других – тоже. И вообще. Как практик, так и теоретик. Так он раз и навсегда решил проблему импотенции, заявив:

– Пока у меня есть язык и хоть один палец, я – мужчина.

Красоты он был странной. Я не могу описать ее по частям. А образно (а я – известный мастер образности) он как две капли воды походил на английского адмирала Монтгомери, которого Кукрыниксы изображали в виде нагой крысы.

Понятно, что его дочь и внучка были похожи на него. Менее понятно, что и супружница казалась его близнецом! Но так оно и было.

И вот сейчас, милостивые господа, мы переходим к причинам появления Ильи Семеновича в историях о моем папе.

Году эдак в 64-м папа сидел в Мастерской сатиры и юмора Московской эстрады, которая о том годе проживала в ДК медработников на Герцена, с молодым конферансье, моим другом Аликом Писаренковым на предмет, чтобы самый передовой в мире зритель вместе со своей отсталой частью плакал кипятком от смеха, написанного и поставленного папой, и производимого Аликом.

И тут по своим делам, проездом к другим делам, явился Илья Семенович со своими двойниками женского рода во всех трех поколениях. Папа расцеловался с Ильей Семеновичем, поцеловал ручки женщинам и рассыпался в комплиментах их красоте. Вот таким был мой папа!

После расставания Алик всем своим взглядом, видом, звуковыми позывами обвинил папу в лицемерии, превосходящем всяческие разумные пределы, и горечь узнавания в человеке, которого он, Алик, боготворил, темных сторон, о которых он, Алик, святая душа, даже не мог предполагать, что, конечно же, он, Алик, понимает, интеллигентность, бонтон и прочее миль пардон, но не до такой же степени! И нецензурно сверкнул глазами. Вот таким был мой друг Алик Писаренков!

Папа все это пронючил, закурил сигарету «Прима», покровительственно откашлялся и сказал:

– Эх, Алик, Алик, ты просто не видел его любовницы…

Реприза имела успех.

Годах эдак в 55–56-х, когда Сталин уже пару лет как воссоединился с Лениным и подули свежие ветра в виде растленного влияния Запада, в «Шестиграннике» в парке Горького за «искажение рисунка танца буги-вугами» одни комсомольцы резали дудочки другим комсомольцам, русский мир разбавили Бэтти и Алексы, то эстрадный мир на это откликнулся амбивалентно. Поясняю на примере: потрясающая кукольная пара Софья Мэй и Игорь Дивов (тогда Игорь Николаевич еще не работал со своей женой пианисткой и флейтисткой Натальей (отчество вылетело из головы, а в Вики лезть не хочется) клеймила стиляг дуэтом двух разнополых кукол. Под потрясающий свинг Натальи (…..) куклы пели куплет:

 
Милый Сеня, то есть Сэм.
Ты не нужен мне совсэм,
Потому что милый Сэм
Носишь брюки – двадцать сэм.
 

После чего артисты выходили на поклон. Мэй – в платье с юбкой-колоколом (чувая – пальчики оближешь), а Дивов – в брюках – 23. Это я – с походом! А так – все 22!

В центр державы вернулся биг-бенд Эдди Рознера. Он работал в ЦДК железнодорожников. О его первом концерте я услышал от журналиста А.Ю. Кривицкого в ресторане «Дзинтари» в компании М.В. Мироновой, А.С. Менакера, М.И. Блантера, моего папы, который тогда работал с М.В. и А.С. спектакль «Дела семейные» и Андрея Миронова. Коего вместе со мной наши родители вывезли на гастроли в Прибалтику летом 55-го.

– Никто не знал, кто такой Эдди Рознер, – рассказывал, заикаясь (о его теории двух школ заикания я как-нибудь, может быть, поведаю), А.Ю., – поэтому, когда на сцену вышел молодой человек, его встретили бешеными аплодисментами. Оказалось, что это конферансье Гарри Гриневич (милый Гарик). Потом вышла какая-то чувиха и спела песню «Мой Вася». Все решили, что Эдди Рознер – фамилия и имя странные, и почему бы нет, и бешено ей аплодировали. Но оказалось, что это Нина Дорда. Потом вышли чечеточники и сбацали фокстрот (Блантер скромно потупил взгляд). Все решили, что все может быть, и проводили их бешеными аплодисментами. Оказалось, что это – братья Зерновы.

Но, в общем, все было очень здорово. Только весь концерт на сцене болтался какой-то мужик с золотой трубой и мешал всем слушать…

А номер «Нанайские мальчики» превратился в «Танцы обезьян». Женька Семенов складывался вдвое в двоих стиляг-обезьян и плясал танго, фокстрот… И!!! Рок-н-ролл! Разумеется, он пародировал этот гадский, паскудный, омерзительный рок-н-ролл.

К чему я все это рассказываю? А потому что – хочу.

А потом в СССР пришли ЗИППЕРы на портках. И одним из первых этот зиппер внедрил в свои портки танцор Сергей Русанов. Из пары Татьяна Леман и Сергей Русанов. Они работали еще до Октября танец «Апаш», потом танцевали что-то агитирующее в «Синих блузах», потом Татьяна танцевала в «30 гёрлз» Касьяна Голейзовского, а он, не знаю где. Потом – фронтовая бригада, где они танцевали «Танец» (танго). Ну, а потом они… И так всю жизнь…

Просто танцы их становились все медленнее и медленнее.

Так вот, в годах эдак в 59–62-м Русанов вшил себе в брюки этот самый зиппер.

В праздничную кампанию, то ли Майскую, то ли 8-Мартовскую, они примчались на 5-й или 6-й концерт в этот день в ДК «Правда». Где их крайне сильно заждался папа. В единственной гримерной Сережа рванул зиппер и… (вспомните теорию падающего бутерброда). И так и эдак. И эдак и так… Отработавшие свое артисты, Леман и папа с разной причины интересами наблюдали за этими потугами престарелого низкопоклонника. И наконец папа, пользовавшийся старомодными пуговицами и не чувствующий от этого особого неудобства, спросил:

– Сережа, а нах ты вшил себе этот зиппер?

– Ну, как же, Федя, это же значительно быстрее.

Папа глянул на усмехнувшуюся Леман и задал другой вопрос:

– А куда тебе уже особо торопиться?

Реприза имела успех.

Году эдак в 67-м я кочевал по Красноярскому краю в качестве конферансье певца Ары Арсеняна. Этот Ара Арсенян, ровно как и Жан Татлян, репатриировался в СССР из Греции, исполнял тот же репертуар, как и Жан Татлян, имел свой успех, потом, как и Жан Татлян, ререпатриировался во Францию, где, как и Жан Татлян, оказался никому не нужным. Наверное, лимит на армянских вокалистов был исчерпан Шарлем Азнавуром. А посему, как и Жан Татлян, в 90-е вернулся уже в Россию, где, как и Жан Татлян оказался никому не нужным. Сик транзит глориа мунди. Но Ара Арсенян, как и Жан Татлян, был армянином, а не римлянином, и этой крылатой фразы могли и не знать. И еще Ара Арсенян (насчет Жана Татляна не знаю) на раз брился лезвиями «Нева»! Из этого мог бы при соответствующей обработке матерым драматургом эстрады получиться неплохой номер «Бреющийся армянин». И вот судьба в лице гастрольного графика занесла нас в город Дудинка, где после одного из концертов я в течение 10 минут проиграл радисту Яшке Долженко в очко 10 концертов. И на следующий день при его не слишком лукавом предложении перекинуться в картишки ответил папиной фразой: «Я в карты не играю. Потому что я хочу выиграть, а когда я хочу выиграть, я очень нервничаю, а когда я нервничаю, у меня потеют руки, а когда у меня потеют руки, я сам себе становлюсь противным».

А сказана она была…

Году эдак в 43–44-м, папа вместе с созданным им театром «Огонек» разгуливал по фронтам Великой Отечественной войны, радуя сердца бойцов попервоначалу французскими водевилями, а потом – не слишком заковыристым эстрадным дивертисментом. Его театр, как и десятки других фронтовых театров, не снимали на кинопленку с концертами «Артисты – фронту» из далекого Ташкента.

И вот году эдак в 43–44-м папа волей судьбы и Главпура оказался на полуострове Рыбачий, что на Кольском полуострове. Вместе с театром на полуострове оказалась и писательская группа, среди которых были Юрий Герман и Александр Марьямов. Почему я их помню? Да потому что с сыновьями обоих был знаком. А об одном из них, Алексее, Леше, сохраняю светлую недобрую память. А почему?

Году эдак в 78-м в мои вены впервые поступил препарат «Торпедо», который на 3 года перекрыл мне доступ к спиртсодержащим напиткам. И когда я заскочил к своему другу Саньку Курляндскому («Ну, погоди», «Возвращение блудного попугая») по каким-то делам, стол в комнате был уставлен различными спиртсодержащими напитками, одним из которых была наполнена рюмка в руках Германа. Со словами «Вот, тебе нельзя, а мне – можно!» И сладко выпил. Скажите мне честно, можно ли после этого любить человека?

Теперь вернемся на полуостров Рыбачий. Папин театр и писатели на нем подзадержались по причине блокады, и в один из вечеров подзадержания папа после дружеской пульки с вышепомянутыми писателями и слил вышеупомянутым писателям ДЕНЬГИ. А на следующий день и дал отлуп вышеупомянутым писателям насчет потения. Который и достался мне по наследству.

А сейчас я постараюсь всплыть на гребень волн моей памяти и довести эту историю до логического конца.

Так вот папин театр кувыркался в районе передовой на этом самом полуострове Рыбачий и в отличие от «Артисты – фронту» общался как с нашими солдатами, так и с немцами практически напрямую. И во время одного из концертов начался немецкий обстрел наших позиций (может, немцам не понравились папины шутки), и бойцы папу просто-напросто не могли услышать. В результате текст, который он произносил, до сердца советского солдата не доходил. И до немецкого – тоже. А ведь, возможно, он мог решить и исход войны. Более того, папа сам себя не слышал, а раз не слышал, то и не мог сохранить в памяти этот судьбоносный (возможно) текст. В связи с чем и я не могу донести его до ваших благодарных сердец (ушей, глаз).

Так вот, когда один из наглых, не разбирающихся в искусстве эстрады, немецких снарядов взорвался слишком близко, папа в приступе праведного гнева воскликнул: «Да прекратите же вы!». И далее в духе «Заветных сказок» Афанасьева. И, вы будете смеяться, господа, острое русское слово эстрадного конферансье Федора Липскерова коснулось ушей немецких артиллеристов, проникло в их сердца, и они прекратили обстрел. И в наступившей тишине папа проорал:

– Когда говорят музы, пушки молчат!

Реприза имела успех.

Году эдак… ну, раньше, до 64-го папино семейство обреталось в коммунальной квартире в доме 17/1 по Петровскому бульвару. В одной комнате жили-были папа с мамой, а в другой – мамина мама, ее сестра и я. С детства по пору молочно-восковой спелости с перерывом на войну и сопутствовавшую ей отлучку, кто – на фронт, а кто – в эвакуацию. А в другой части квартиры, включая ванную, кладовку, а также часть лифтовой шахты, жили люди разной социальной направленности.

В годах эдак 50-х в слоях определенной материальной наполненности забродили идеи кооперативной собственности. Поначалу эта идея казалась сомнительного идеологического содержания частнособственнического характера. В смысле марксизма-ленинизма. Но на всякую идеологическую задницу найдется идеологический болт с винтом. Так и тут: умный малый из ЦК сказал, что – это вовсе не частная, а личная собственность, против которой Маркс и Ленин ничего не говорили. Более того, у Маркса была в собственности квартира в Лондоне. Да и Ленин в Цюрихе жил не в общежитии местного часового завода.

И вот имущие люди бросились соображать на кооперативные квартиры. Папа не то чтобы был неимущим, но вместе с тем содержал на пару с мамой меня и двух бабушек. И поиметь отдельный жилищный кайф бесплатно ему светило не шибко очень.

И вот сейчас я вам и расскажу историю, как мой папа полустраничным текстом заработал денежку на это самую частную собственность с раздельным санузлом.

Некоторая преамбула. Помимо принадлежности к племени эстрадных артистов, папа органично вписался и в кодлу эстрадных авторов. Но, к своему несчастью, он не умел рифмовать, поэтому авторские отчисления за куплеты ему не грозили. А они и приносили эстрадным авторам наибольшие авторские. Ибо ни один разговорник не выходил на сцену без острого куплета. И одни и те же куплеты исполняли все разговорники по всей Советской Руси. Равно как в Российской империи. И если до Октября по всем шантанам, кабаре и варьете разносилось

 
Электрическая конка
Раздавила раз жиденка,
Получилася маца.
Ламца-дрица оп-ца-ца,
 

то после Октября в заводских клубах, парках культуры и ее же домах куплет существенно обновился. Простая констатация трансформации покойника определенной национальной принадлежности, нарушившего правила дорожного движения, в продукт определенной национальной принадлежности получила интернациональное экзистенциональное наполнение

 
Шел трамвай девятый номер,
И в трамвае кто-то помер.
Тянут, тянут мервеца,
Ламца-дрица оп-ца-ца
 

Так вот папа этого решительно не умел. Но! Папа умел писать для цирка! На пару с Валентином Медведевым, автором «Баранкина…» отваял целую программу для семерых коверных разных республик и имел масло на хлеб для всей семьи. Еще для кой-кого.

А году эдак в 56-м получил (не он, а его реприза) международную известность.

Незабвенные Юрий Никулин и Михаил Шуйдин в городе Стокгольме выволакивали в манеж громадное бревно. Они его пытались употребить и топором, и пилой, и ножом неимоверной величины, но эта скотина – никак. Тогда оба два убегали за кулисы и выволакивали оттуда какую-ту блестящую хрень. Оба два прикасались хренью к бревну, и эта скотина мгновенно распадалась на две части. Оба два поднимали ее, хрень, вверх, и изумленный шведский зритель видел лезвие бритвы. И оба два громко говорили:

– Матадор!!! (Марка шведских лезвий для бритья.)

Что вам сказать… Если бы Нобелевскую вручали в области цирка…

Но за эту репризу папа получил всего 400 рублей (дореформенных), а авторские – аля-улю!

А теперь я перехожу к репризе, как папа наколотил копейку на кооперативную квартиру полустраничным текстом. Дело в том, что ее несколько месяцев исполняли коверные всех стационарных цирков, цирков-шапито и даже в одном из зооцирков. В нем роль коверного исполнял морской лев. И отовсюду капала роялти. В том числе и с морского льва. Но впервые ее исполнил Карандаш в Московском цирке году эдак в 57-м.

Карандаш выбегал в манеж вместе со своей собачкой и подбрасывал в воздух шар. Тот медленно взлетал и медленно опускался. И так Карандаш, словно цветок в проруби, болтался с этой собачкой и этим шаром по манежу некоторое время. Шпрех Буше спрашивал:

– Что ты делаешь, Карандаш?

– Спутник запускаю! – голосом бракованного «уди-уди» отвечал Карандаш.

– Так почему же он не летит?! – обратно спрашивал Буше.

– Мериканский!!! – тем же голосом отвечал Карандаш, и, путаясь в собственной собачке, убегал за кулисы.

Реприза имела успех.

Году эдак в августе 66-го случился в Москонцерте казус. Не то чтобы в другие дни казусы не случались, нет, жизнь Москонцерта и была сплошным казусом. Я этот казус очень люблю, он близок моему сердцу, как и те края, где он произошел случиться.

Действовал в структурах Москонцерта в рамках инструментального объединения, в его филармоническом подразделении артист, фамилии коего никто не помнит и не помнил, но он играл на виолончели. Виолончель не была самым любимым инструментом советского зрителя, но вот Виолончелист был. А куда ж Виолончелисту без виолончели. В сборных концертах он жарил на этой виолончели Мелодию русского композитора Власова. А сольные он не играл. Потому что, где это видано, где это слыхано, чтобы сольный концерт состоял из одной мелодии. Даже если эта пьеса Мелодия русского композитора Власова. Виолончелист настаивал именно на этой формулировке пьесы. Почему, для меня осталось неизвестным, возможно, это у него была родовая травма. Но вот он ее играл. Чтобы вам было понятно, на хера в эстрадном сборном концерте нужен виолончелист, объясню вам суть сборного эстрадного концерта. Это сейчас эстрадный концерт – «хи-хи», «ля-ля» и «прыг-скок», а в мои весенние годы, когда штаны были поширше, а юбки – подлиннее, это был прежде всего АКТ идейного, художественного, воспитательного значения, а уж потом «хи-хи», «ля-ля» и «прыг-скок». То есть первым номером нашей обширнейшей программы шел инструменталист. Чаще всего – пианист. Потом – кто-нибудь бацал какое-нибудь адажио или па-де-де. После этого все вздыхали с облегчением. Конферансье лудил положительную сатиру, а уж потом – «хи-хи», «ля-ля» и «прыг-скок» разных жанров.

Но вот в нашем случае пианистом был Виолончелист. Для многих зрителей самых дальних наших островов само существование виолончели как таковой было открытием, и многие из этих многих до конца жизни задавались вопросом, а что это было. (Есть реприза по поводу того, чем отличается виолончель от скрипки, но не буду.) А гастролировал Виолончелист как раз по самым дальним нашим островам. В частности, по Курилам. И вот в одном из концертов в городе Мало-Курильске, районном центре о. Шикотан, Виолончелист, открывавший концерт, почувствовал! А это было во дворе. И был дождь. И была грязь. И вот он в китайском плаще на теле, покрытом фраком, белой манишкой, бабочке, закатанных штучных брюках и галошах на лакированных туфлях бегит в это. А когда он возвращается, то третий звонок уже, конферансье Володя Саратовский уже и зритель в предвкушении Мелодии русского композитора Власова уже… Что твой Соловей-разбойник. Виолончелист скидывает с себя китайский плащ, хватает свою кормилицу, выскакивает на сцену и… слышит дружный выдох «…мать»… И выдыхавшие смотрят на ноги Виолончелиста. А на них – закатанные штаны и галоши на лакированных туфлях. Виолончелист громко шепчет менеджеру по свету: «Свет!» Тот вырубает все прожектора числом два. И Виолончелист скидывает с себя галоши. И через секунду раздается вопль. И по этому воплю менеджер по свету неосознанно его врубает, и все видят, что в первом ряду с галошами у морды сидят два мужика при галстуках, с галошами в руках, по галоше на рыло. В прямом смысле этого слова. И эти рыла принадлежат второму и третьему секретарям райкома Коммунистической партии Советского Союза. И они не привыкли, чтобы галошами по лицу партии на острове Шикотан. И инструмент у него странный. Не баян, не бубен, не саксофон. Виолончель. А в двух шагах – Япония!

И всю группу высылают в Москву. И начинаются разборки. Как, да что, а нет ли тут, да нет, проверенный человек, запретить виолончель, сжечь ее к чертовой матери (намек на шутку), построить на о. Шикотан сортир в клубе, ну щас! Сейчас не тридцать седьмой год, а чем он тебе не нравится, а может, этот русский композитор Власов вовсе и не русский, и вообще Шнитке, и проч., и проч., и проч. В общем, гуляли.

А папа, неизвестно по каким соображениям этой историей проникшийся, пришел домой и заявил маме:

– А отдать эти Курилы Японии к чертовой матери!

Реприза имела успех.

Году эдак в середине 45-го папа возвернулся в Москву, принеся на крыльях победу и немалую толику вшей. Частично вши были выведены на кухне в тазу в присутствии свидетелей, составляющих население нашей квартиры, а как класс уничтожались в два приема: через аутодафе всех шмоток поголовно во дворе нашего дома. И через парилку в общем отделении Сандунов поголовно всего папиного тела. И вши ушли, не попрощавшись. Периодически они возвращались на мою голову, и на головы моих собратьев по классу, школе, двору, так что мало кто из нас мог похвастать знанием цвета собственных волос. Стрижка «под ноль» не давала такой возможности. Вот кто может ответить, какого цвета волосы Федора Бондарчука или, того хуже, Гоши Куценко. Может, если бы у Гоши Куценко были какие-никакие волосы, его бы и звали как-нибудь поприличнее.

Но не в этом дело. На тот момент папа был единственным мужчиной, вернувшимся с войны в нашей квартире. Дядя Лева плавно переместился из немецкого лагеря в родной, одинокий мусор по кликухе Жоник ошивался где-то в Прибалтике. А жил в ней из мужецка пола всего лишь брат мамы, дядя Миля, еврей оборонного значения, лауреат Сталинской премии за участие в изобретении советского радара, и персонального изобретателя радара на самолетах. Таких евреев в армию не берут. И в космонавты.

Но не в этом дело. Папу нужно было встретить как победителя. «Готовь для гостя угощенье…» А вот с этим были проблемы. Угощенье готовить-то было не из чего. Карточки-с! А что на них купишь? Ну, тут дядя Миля подсуетился. На обратном пути из бани, в коею он сопровождал папу, он зашел в сберкассу, что у Петровских ворот, и снял немалую толику (не такую, конечно, как вшей, но все же) лауреатских башлей и отдал их маме. Чтобы она отоварила их на Центральном рынке, где все по без карточек. И мама их отоварила на всякую закусь деликатесного толка типа не помню. И несколько стаканов муки! На капустный пирог. В нашей семье крайне уважали капустный пирог к по случаю. И уважают. К примеру, завтра по случаю своего дня рождения заедет наш младший сын Алеша за капустным пирогом, который испечет ему моя жена Оля. Это умение досталось ей по наследству от мамы. А Алешина жена Ленка печь капустный пирог не умеет. «Прервалась связь времен».

И ввечеру в комнате моих родителей собрались гости. По эстрадному в этом мире бытованию. Был папин партнер по фронтовому театру Юрий Ульянов, Лев Борисович Миров с женой певицей Еленой (отчество не помню) Голубевой, Михаил Наумович Гаркави (без жены), художник-моменталист Владимир Кириллович Николаев с женой, аккордеонисткой Евгенией Осовец и еще… И еще. Имена, отчества, фамилии их выпали из моей изрядно поношенной памяти, да простят они мне этот невольных грех, да будет им земля пухом. Встречу – вспомню.

И вот все сидели, выпивали, закусывали, пели хором песни, за которые их в нонешние времена облили бы презрением. «Если фраер в галстучке атласном у ворот к свиданью тебя ждет, о судьба, смеешься ты напрасно, урка все равно домой придет, глазенки карие да желтые ботиночки зажгли в душе моей пылающий костер, взял бы я тебя, но в том краю далеком чужая мне не нужна…»

И тут мама внесла капустный пирог. И вот с этого момента я пишу дословно, что произошло. Папа написал текст, который исполнял во всех праздничных концертах до конца своей жизни и который в наши дни услышать невозможно. Такие темпорос, такие морос…

– А потом хозяйка внесет в комнату пирог с капустой и скажет: «Кажется, пирог мне нынче не удался». На что хозяин среагирует мгновенно: «А не выпить ли нам под пирог?!» И мы выпьем. С праздником, товарищи!»

Реприза имела успех.

В годах эдак 50–70-х папа, как я уже где-то упоминал, очень много работал с гастролерами из-за бугра. От Ансамбля песни и танца Народной армии Китая до Манхэттен-Опера с оперой же «Порги и Бесс» незабвенного Джорджа Гершвина, до японского кукольного театра «Авадзи Нигьо Дза», японского квартета «Роял Найтс» (ну, это – отдельная песня) и массой эстрадных исполнителей от Жаклин Франсуа, Джордже Марьяновича до королевы фламенко Лусеро Тена и ейного гитариста Пако де Лусиа (чуваки, это – полный отпад). В ее концерте папа давал дрозда на пару с королевой. На коде, когда шел скандеж, а папа уставал держать руку, вызывая королеву на бисовку, Лусеро подходила к нему и приглашала на фламенко. Папа с некоторым недоумением приглашение отклонял, показывая на себя, что с весом в 110 килограммов фламенко уже не танцуют, даже с такой женщиной выдающейся красоты и темперамента. Она его и так и эдак, а он ей в ответ, мол, не так, и уж совсем не эдак. Тогда Лусеро вызывала из-за кулис Пако, показывала ему на папу. Папа стоял у левой кулисы, поникнув головой, и ничего в нем не было от могучего Олега. Развалина – развалиной. И тут Пако брал первый аккорд. Папа поднимал голову и начинал слегка бить ножкой, ровно цирковой конь. И тогда Лусеро кивала Пако и он… Что вам сказать, пацаны… Папа, ровно семнадцатилетний боевой козел, херачил в неизвестно откуда появившиеся кастаньеты и вместе с чувихой пролетал огромную сцену Концертного зала имени Чайковского от левой кулисы да правой. Что вам сказать, чуваки… В зале стоял рев! Папа высовывался из-за кулисы и говорил: