Текст книги "Большая литература"

Эссе о страхе

Жутко страшно просыпаться с похмелья. Страшно смотреть на шаловливые ручонки и страшно трудно отодрать потную голову от подушки. Страшно хочется принять стакан и страшно, что он не приживется в истомленном организме. Страшно, что на стакан может не хватить денег, и страшно, что стакана может не хватить. И вообще с похмелья страшно абсолютно все.

С похмелья страшно, что, если я выйду на улицу, меня могут ограбить. И страшно, что меня могут ограбить, если я на нее не выйду.

С похмелья страшно, что страшно, что шаурма около метро «Семеновская» может быть сделана из кошек. И страшно, что моя кошка может быть сделана из шаурмы

С похмелья страшно, что бесплатные лекарства в поликлинике подорожают. А когда подорожают, исчезнут совсем.

С похмелья страшно, что инфляция вырастет на 5–7 %. И страшно, что при этом цены вырастут на 20.

С похмелья страшно, что мой дом снесут из-за аварийности – и меня переселят хрен знает куда. И страшно, что он рухнет сам и переселять будет некого.

С похмелья страшно, что русские националисты на московских окраинах примут меня за кавказца. И страшно, что кавказцы на Красной площади примут меня за русского.

С похмелья страшно, что меня прихлопнут антисемиты за то, что я – еврей. И страшно, что меня прихлопнут сионисты за то, что я – не сионист.

С похмелья страшно, что на каком-нибудь митинге меня отчукает ОМОН. И страшно будет узнать, что это я отчукал его.

С похмелья страшно услышать о запланированном запуске стратегической ракеты шестого поколения. И страшно услышать, что она незапланированно взорвалась в той же точке, что и стратегические ракеты предыдущих поколений.

С похмелья страшно узнать, что завтра будет жить еще лучше. И страшно будет узнать, что нефть на это закончилась.

С похмелья страшно умирать, потому что неизвестно, что – там. И страшно жить, потому что известно, что – здесь.

Вообще, как я уже говорил, страшно абсолютно все! Хорошо, скажете вы, если тебе с похмелья так страшно, брось пить. Да как же я могу бросить пить, если трезвым мне страшно!

Страшно, что…

Скворец

Мы с внуком, ему 10 лет, скворечник строим. Скворечник – это такая штука, где живут скворцы. Сейчас не живут. Потому что никто не строит скворечников. Так что мой внук никогда не видел живого скворца. Он даже не верит в их существование.

Но я-то их помню. Смутно, но помню. Они жили во времена моего босоногого детства. Нет, не то чтобы я все детство проходил босиком. Кое-какая обувь была. Тапочки. Белые. Летом их красили зубным порошком. Очень удобно. Нога промокает, зато не потеет. Но детство – всегда босоногое. Каждый ребенок, независимо от расы, социального происхождения и вероисповедания, имеет право на босоногое детство.

И вот мы с внуком строим скворечник. Я хочу, чтобы у моего внука тоже было босоногое детство. Чтобы у него на старость остались живые скворцы. Потому что скворцы, как и первая любовь, практически бесполезны, но почему-то остаются на всю жизнь. В наш практический век нам нужно хоть что-то практически бесполезное.

Вот поэтому-то мы с внуком и строим скворечник. На балконе. На девятнадцатом этаже. Интересно, сможет скворец самостоятельно добраться до девятнадцатого этажа. Он же не орел. Орел – это птица. Гордый орел-стервятник… Нет, скворец не доберется. Ему придется спускать лиану. Это такая веревка растительного происхождения. У меня есть одноклассник, который на досуге такие лианы плетет. Вообще-то он селебритями кормится. Не в смысле – ест, а в смысле – рисует. Но в свободное от кормления время у него появляется патологическое желание стать Тарзаном. Был такой трофейный фильм в мое время. И мой одноклассник периодически отрывается от своих селебрити, возвращается в трофейные киношные джунгли и плетет веревочные лианы. У каждого из нас есть свой скворец…

Так что, если скворец притомится в дороге, он всегда сможет подняться ко мне на девятнадцатый этаж по лиане и на короткое время почувствовать себя Тарзаном. И тогда раннее утро моего города взорвется от торжествующего вопля скворца, почувствовавшего толпы замбини.

Ох, как ненавидели эти ранние крики скворцов любители бесплатных фильмов сновидений. Сейчас бы они в пижамах помчались послушать скворцов, но где там… За шумом ожесточенной схватки желаемого с действительным не слышно тихого ора скворцов. И никто не строит скворечников.

Кроме нас с внуком. Из керамогранита «Фрилайт». Бешеные башли стоит. Я его у своего бывшего одноклассника достал. Из форбсов. Слово «скворец» его зацепило, напомнило ему полунищие школьные завтраки, чернильный номер на ладони в очереди за мукой и заштопанные носки, и он приказал отпустить керамогранит «Фрилайт» за так.

Но этот же… «Фрилайт» ножовкой не возьмешь. Мой бывший одноклассник, бывший водопроводчик Юрик, на время вышел с пенсии и приволок с бывшего своего завода автогенный аппарат. Мы с ним даже не выпили. Некогда было. Юрик только два раза отвлекся. Один раз – вырезать витрину из соседнего Универсама. Для скворечниковых окон. А второй раз – на трубопрокатный завод. За трубами. Скворцу – на водопровод. Он очень хотел, чтобы скворцу было уютнее.

И мы с внуком строим скворечник. И вот мы его уже построили. С парадным и черным входами, с зеркальными окнами в керамогранитных стенах «Фрилайт», с изящными нейлоновыми лианами…

И каждое утро мы с внуком, несостоявшийся Тарзан, Форбс и Юрик собираемся у меня в квартире и ждем скворца.

У нас нет ничего общего. Кроме детства. Конечно, важно, чем мы стали. Но, по-моему, значительно важнее, чем мы были. Потому что наше прошлое – вечно, а наше настоящее может измениться в одно мгновение. И иногда нам хочется сорвать с себя ненадежные одежды «сегодня», вернуться в наше вечное «вчера» и услышать приближающийся крик скворца.

Мы только забыли, как он выглядит. Но мы его ждем. И верим, что он обязательно появится. Потому что мы его ждем.

Ползи, милый, ползи.

Тоска

Кто-то срубил сосну. И вот она, несчастная, лежит, одинокая, и страдает под мокрым осенним дождем. И мы с Тимой ее пилим. Кто такой Тима, я не знаю. И он, по-моему, не знает. А может, и знает, но не заморачивается вопросом. А может, просто забыл. Я его здесь всегда помню. Сколько я здесь. Тима, как есть, Тима. И на предмет пилки сосны очень даже годится. Тем более что пилу он с собой принес. А у меня на даче, где, кроме жить, еще работать творчество и питаться для жизни, пилы нет.

И вот мы с Тимой пилим эту одинокую печальную сосну. Чтобы после распилки их стало как бы две. И им стало бы повеселее.

– Знаешь, Михаил, – говорит Тима, перекуривая распил, – я ведь сюда, в Шереметьевку, недавно переехал. Правда, в раньшем времени я обретался неподалече на Павельцовской нефтебазе. Работа туда-сюда, электросварщиком, 150 в месяц. Ну, и комната от нефтебазы в новом панельном. Ну, и девка какая-никакая, но была. Все – при ней. Ну, и работал. И тут меня какая-то тоска взяла. Вот взяла и взяла. И как с ней жить, очень даже непонятно. И тут один малый у нас объявился. И говорит, что вот в Мамонтовке, с Ярославского ехать, работенка какая-никакая имеется.

Ну, я переезжаю в Мамонтовку, с Ярославского ехать. Работа туда-сюда, электросварщиком, 150 в месяц. Ну, и девка какая-никакая, но объявилась. Все при ней. Ну, и комната в новом панельном. И тут меня какая-то тоска взяла. Вот, веришь, взяла и взяла. И как с ней жить, Мишанька, силов нет… И тут малый один…

– Ну, и куда ты с Мамонтовки?..

– В Быково, с Казанского ехать…

– Электросварщиком?

– Электросварщиком.

– 150 в месяц?

– 150.

– И комната в панельном?

– А как без нее…

– И девка?

– И девка.

– И все – при ней?

– При ней.

– И тоска?

– И тоска.

– Так, – помолчал я.

– Так, – помолчал он.

Сосну пилим. Чтобы их, значит, не две, а четыре. А то две – это скучновато, а четыре – компания.

– Ну, и куда ты из Быково?

– В Яхрому. Это с…

– Знаю, с Савеловского… Электросварщиком, 150 – в месяц, комната – в панельном, девка со всем – при себе… А потом? Давай все сразу.

– Верхние Вяземы – с Киевского, Крюково – с Ленинградского, потом уж и не упомню… И вот в не упомню меня такая тоска взяла, что мы с одним малым сюда – в Шереметьевку. На Павельцовскую нефтебазу. А чего, работа хорошая, электросварщиком, 150 – в месяц, комната в панельном, да и девка вроде знакомая – все при ней… Только тоска какая-то…

И мы машинально пилим сосну. На тыщи тыщ маленьких чурбачков. Чтобы им уже совсем весело было…

Темь пришла… Тима ушел к себе на Павельцовскую нефтебазу в комнату в панельном доме к девке с все при ней. А я – к себе, на дачу. Собираться…

Тоска какая-то взяла…

Куда теперь?..

Первобытное

А третьего дня этот недоносок куснул Вожака! Все макаки прямо кипели от возмущения! Вообще за последнее время эти орангутанги здорова распоясались. Они всюду утверждают, что стоят выше нас по развитию. Ну куда это годится? У них же хвостов нет! Им же висеть не на чем… А эволюция, она ведь в том и заключается, чтобы лучше висеть. Нет, пробовали их довести до нашего уровня: за шею подвешивали. Но они же к эволюции не приспособленные – они дышать переставали. Так что ни о каком ихнем превосходстве говорить не приходится. Вожак их неоднократно предупреждал, чтобы они не трепались, но им это – как об стенку горох. И когда Вожак одному из них захотел трепку задать, тот его и цапнул.

Мы, макаки, хоть и вегетарианцы, хотели его сразу сожрать. Чтобы не зарывался. Однако Вожак предложил его показательно сожрать. Чтобы другим орангутангам неповадно было.

И вот собрались мы на папоротнике. Всей стаей. Висим, а этот выродок посредине сидит. Других орангутангов тоже согнали. В воспитательных целях.

Первым выступил Вожак.

– Макаки! – сказал он. – Лично я не против того, что он куснул меня как обезьяну. Опасность заключается в том, что он куснул меня как Вожака. Посягнул на авторитет Вожака. А авторитет Вожака должен быть непоколебим. Вожак всегда прав. Пока он жив. Когда он умрет, будет прав другой Вожак. Так было, так будет. В этом смысл обезьяньей жизни. Тому, кто не понял смысла жизни, не имеет смысла жить.

Правильно сказал Вожак. Красиво. Он вообще любит и умеет говорить. Поэтому он и Вожак.

Ясное дело, народ его поддержал.

И мы этого орангутанга сожрали.

А потом сожрали и других орангутангов. Чтобы разговоров не было.

А вчера у нас в стае появился шимпанзе. Тоже без хвоста…

Все тихо, все спокойно

Тихо сейчас на круглых просторах планеты.

Не работают брокеры на нью-горской бирже и докеры в бейптаунском порту… Потому что не хотят.

В Центральной Рашке перестал валить снег, ибо давным-давно свалил на Силиконовую возвышенность.

Эфиёбские повстанцы перешли на сторону Правительства, а правительственные войска Эфиёбии перешли на кокаин.

На Миланской неделе моды победил китайский набедренник от Гальяно, в связи с чем Рим переименовали в Мекино ди Романо…

Семидесятидвухлетний глухонемой самородок из Замудонск-Таврического победил Бириновского на телевизионной передаче «Голос». Плачущий Бириновский подал в отставку. И все гадают: откуда.

Государственная дума Рашки приняла Закон о запрете правостороннего онанизма в Объединенных Барабских Эмиратах. В ответ на принятый в Объединенных Барабских Эмиратах закон о запрете хиджабов в Замудонск-Забаральских землях. И все довольны: в Объединенных Барабских Эмиратах не то что на онанизм – на восемнадцать обязательных жен сил не хватает, а в Замудонск-Забаральских землях о хиджабах отродясь не слыхивали.

По-прежнему спокойна жизнь на Ближнем Востоке. Ржавеют в полях танки «Фифтен», не бороздят небо юркие Фиги и Zпитфайеры. Лишь позванивает забытое на колодце ведро, да изредка пробежит по-над заборами за одиноким филистимлянином одичавший доберман-пинчер…

Филистимляне, ибрау и фристопоклонники жрут ханку на развалинах храма Гроба Триединого Бога. Пытаясь вспомнить имя хоть одного из них.

В Эуропе проходит финал чемпионата по дартсу ракетами Блонасс. Среди трехногих карликов. Во всех матчах счет 0:0.

Ну, и так далее…

Все спокойно…

Все тихо…

Все, как обычно…

Чать, не на Земле живем!

После того

Когда-нибудь, через много лет…

После того, как мы с Вами не встретились…

После того, как Ваши папа с мамой не привезли Вас на этот ленивый берег такого же ленивого моря…

После того, как этот из Велигодских не угостил Вас ландрином, похожим на розовую пуговичку без дырок…

После того, как Вы не вынули его изо рта и не протянули мне…

После того, как я не обнял его губами…

После того¸ как я не ощутил его сладость, смешанную со вкусом зубного порошка из мультфильма «Лесная история»…

После того, как я, стараясь не беспокоить ландринчик движением языка, хранил его за правой щекой…

После того, как он тихо-тихо не умер вместе со вкусом зубного порошка из мультфильма «Лесная история»…

После того, как Вы, не сняв сарафанчик, сшитый старшей из дочерей Будрайтиса, не покраснели от моего взгляда…

После того, как Вы, не прикрыв левой рукой то, что Вы считали грудью, правой рукой с одинокой цыпкой не взяли меня правой и не ввели в свежую пену ненавязчивой волны…

После того, как мы в не старом парке не выковыривали палочкой фруктовое мороженое из бумажных стаканчиков…

После того, как мы не искали урну, чтобы не выкинуть в нее пустые стаканчики, не облизнув их на прощание…

После того, как мы не просовывали носы сквозь решетку танцплощадки и не завидовали этому из Велигодских, который не топтался вместе со своей вечно одной мамой под не фокстрот «Брызги шампанского»…

После того, как мы не стояли перед не церковкой без не имени и не боялись зайти в нее в не страхе перед не наказанием за то, что мы не сотворили…

После того, как мы не расстались на не старом не дачном не перроне, когда не старенький не поезд не увез не Вас не в не известное не куда-то не вместе с не одним из не Велигодских…

После того, после того, после того, когда не, когда не, когда не, когда не…

Я приеду на инвалидной коляске в эту полуразрушенную церковку, затерянную в соснах, разросшихся на месте нашей несостоявшейся встречи. Буду катать в пальцах шарик липкой смолы. И сморщенный попик, отец Иннокентий, постоит рядом со мной, а потом вывезет коляску из храма, и мы будем долго-долго слушать невнятный разговор моря с самим собой…

И фамилия попика будет Велигодский.

Кадреж

Мы столкнулись в магазине «Сыр» на Горького.

Она купила 200 граммов российского, а я 300 – рокфора. Я положил на нее глаз, да и она вроде была не против. Ни к чему не обязывающему знакомству. Я выдал свое фирменное:

– Здравствуйте, девушка, я вообще-то противник уличных знакомств, поэтому давайте зайдем в «Мороженое» и познакомимся там…

Она улыбнулась, посмотрела на маленькие часики на запястье и сказала с хитрой улыбкой:

– Ну, мы вообще-то не на улице, а в магазине «Сыр», поэтому…

Я быстро подхватил:

– Поэтому разрешите с Вами познакомиться, ведь, может быть, я тот, кого Вы ищете… Меня зовут Майкл.

– Миша, значит. А меня – Кэт.

– Катя, значит. Катя-Кэт, – по-моему, остроумно скаламбурил я.

– Шестнадцатый раз – за неделю, – спокойно оценила Катя каламбур и взяла меня под руку. Значит, она оценила не каламбур, а меня!

А потом мы зашли в кафе-мороженое, в котором в начале времен проживал «Коктейль-Холл», и взяли по пять шариков «Ассорти» и по бокалу рислинга.

А потом я по Моховой повел ее в сторону Волхонки, а далее – на Метростроевскую, к себе домой на углу вышеупомянутой Метростроевской и Савельевского, чтобы «послушать последнюю пластинку Хампердинка». Такая у меня была замануха для девушек. Тогда девушки шли на Хампердинка. Правда, отдельные породы охотнее клевали на Тома Джонса.

Катя улыбнулась предложению:

– Вы знаете, Михаил, я так люблю Хампердинка, что никак не смогу отказать Вам. Но Вы мне обещаете, что…

– Катенька, за кого Вы меня принимаете?! – неимоверно искренне прокричал я, спугнув десяток дремавших воробьев.

– За слегка полинявшего Дон Жуана советской выделки, который замшелыми средствами пытается заманить девушку в койку, – с легкой улыбкой ответила Катя.

«Так, – подумал я, – эта чувиха знает все. Надо с ней как-то пооригинальнее…»

– А давайте, Михаил, для начала погуляем…

– Конечно, конечно, Катенька, просто я подумал, вот-вот дождь, – и, не глядя, ткнул пальцем в до омерзения синее небо, – но отчего ж не погулять, конечно же, погулять. А уж потом гульнуть, – схохмил я.

Катенька глянула на меня, и я свалился под асфальт, который немедленно покраснел от стыда над моей головой…

Но тем не менее…

Я провел ее по 2-му Обыденскому до Курсового, потом через бесконечные рвы коммунального свойства, огородами – на 1-й Зачатьевский и через дыру в стене монастыря имени переулка – на тихую скамейку, где я сиживал с девушками, желающими романтики перед «прослушкой последних пластинок Лиды Клеменс (царствие ей небесное), Элвиса, «Червоных гитар», «Битлов», и так далее, вплоть до Хампердинка…»

И в этот раз все было так же. Я сбегал до «приемки», где взял у папы Юры флакон вермута розового…

Мы глотнули прямо из бутылки…

Нет ничего теплее, господа, чем погулять с девушкой, слегка выпив, а потом посидеть с ней на тихой скамейке в полусонном скверике. И терять дыхание при «случайном» прикосновении ее колена…

В предвкушении.

И так это и было. Мы попивали вермут розовый, смотрели на подваливающий закат и вовсе не торопились «послушать последнюю пластинку Хампердинка».

Но потом… Потом случилось то, что должно было случиться…

Как всегда в последние годы.

Почти каждый месяц.

Мы поднялись в мою квартиру на пятом этаже.

Под «последнюю пластинку Хампердинка» (на сей раз это был диск «Норы Джонс») допили вермут розовый (мартини) и быстро легли в койку…

И было нам хорошо…

До прихода из школы нашего внука Федора оставался час.

Романсовая история

В доме № 17 по Птичьему проезду мелкого сельца Замудонка, что около городка Замудонска Костромского, в семействе гражданина Красухина родился ребенок. Они это дело отметили и стали старинные русские романсы петь. Кто у них родился, они не знают, потому что как отправили гражданку Красухину в роддом, так сразу начали старинные русские романсы петь. А телефонные провода перерезали. Чтобы телефонные звонки их от пения не отвлекали. А мобильной связи в тех краях отродясь не водилось. Сейчас они, может, и рады узнать, кто у них там родился, но не могут. В роддом сходить некому, потому что романсы поют, а по телефону узнать невозможно – провода перерезаны. Так и не знают, кто у них родился. И, может, гражданку Красухину с неизвестно кем давно выписывать пора, а они об этом не знают, и мать с неизвестно кем лишний срок койку занимает. А другая мать никак родить не может – очереди на койку дожидается. А съездить за первой матерью и освободить койку для другой остронуждающейся матери некому. Так как Красухины старинные романсы поют. Да и чего ездить, когда неизвестно, кто у них родился. А узнать трудно, потому что телефон не работает. Они провода в первый же день перерезали. Чтобы звонки им петь не мешали.

И вот они поют старинные романсы, как слышат шум мотора. Который умолкает. То ли сломался, то ли персонально к ним приехал. И они подумали, что, может, это мать с вновь народившимся ребенком собственноручно приехала. А потом передумали. Так как все вещи от нее забрали домой. Когда ее в роддом загнали. В тот день, когда начали старинные романсы петь. А затребовать свои вещи по телефону она не могла. Потому что телефонные провода они перерезали. Чтобы телефонные звонки им петь не мешали. И, значит, гражданка Красухина приехать никак не могла. И все свободное от родов семейство Красухиных успокаивается и продолжает петь старинные романсы.

И тут их грубо прерывает стук в дверь. Которая от стука прямо распахивается и влетает в комнату, где поют Красухины. Потому что стучали чугунной бабой. И им надо из этого дома выметаться со всеми вещами. На 16-ю Магистральную улицу Замудонска Костромского. Потому что их дом 17 по Птичьему проезду сельца Замудонка сносят. А сообщить им об этом не могли. Так как стука в дверь живым кулаком они не слышали. Так как пели старинные романсы. А сообщить им по телефону тоже не было никакой возможности. Они телефонные провода перерезали. Чтобы звонки им петь не мешали.

Так что, чтобы Красухиных через 15 минут в доме № 17 не было. По плану Генеральной реконструкции сельца Замудонка. То есть с его полным сносом. Из коего осталось снести только дом Красухиных. Кидают их вещички в грузовик и вышеупомянутой чугунной бабой разрушают родовое красухинское родовое гнездо. Красухины это дело отмечают и поют грустные старинные романсы. Когда они приезжают на 16-ю Магистральную, то, отметив это дело, начинают петь веселые.

И тут случается такая ситуация. Узнать, где находится гражданка Красухина, нет сил. Так как роддом сельца Замудонка снесен по плану Генеральной реконструкции этого самого сельца. И она их тоже не найдет. Потому как дом также снесен. По тому же плану Генеральной реконструкции. Они это дело отмечают и начинают петь грустные романсы.

Как в это время раздается звонок в дверь, и в квартиру входит молодой джентльмен с фамильными чертами гражданина Красухина. Которого он является родной кровиночкой. И которого он разыскал с помощью органов нашей славной полиции. И он просит отдать вещички своей родной матери, которые они забрали, когда определили ее в роддом, когда начали петь старинные романсы и когда перерезали телефонные провода. Чтобы они не мешали им петь.

И происходит воссоединение папани Красухина с его родной кровиночкой. Они это дело отмечают, и все вместе сызнова начинают петь веселые старинные романсы в своей квартире по 16-й Магистральной улице.

А гражданка Красухина по-прежнему лежит в роддоме, который по плану Генеральной реконструкции обретается на 15-й Магистральной улице, занимая койку другой матери, которая из-за этого уже 25 лет родить не может.

Вы можете спросить меня, почему все это произошло, и я вам отвечу:

– Потому.