Текст книги "Большая литература"

Безнадега

Над окровавленной Землей поднималось мутное припозднившееся Солнце. Будто ему было западло выбираться на испохабленное небо. Будто ему не хотелось своими ослабевшими лучами освещать рассвет, переполненный тусклой мусорной безнадегой. Но дело такое, хочешь не хочешь, всходить надо. Закон. Оно и взошло. Оно надеялось, что ему недолго висеть в небе. На окрестности наползала Зима, и рабочий день Солнца был невелик. Оно прикидывало, что через 7–8 часов доползет до Запада, упадет в него, и наступит отдохновение. Тешило себя иллюзией, что на Западе – сладкая тишина, мир в человецех и благорастворение в воздусях… А пока оно волоклось по-над жухлыми полями, тащило свое тело над обезвоженными руслами рек, бессмысленным светом пробивало насквозь остовы зданий, чтобы в меру отпущенного ему Птолемеем времени довращаться до того края Земли.

Боже ты мой, как же все это медленно! Кто же придумал – 7–8 часов света в сутки, чтобы освещать никому не нужную измочаленную часть планеты… Где взять силы, чтобы выжить в эти 7–8 часов, чтобы в какой-то миг все изменилось. Вот за той вот возвышенностью, за теми златыми горами, наступит Запад, и все переменится. Будет зеленая Земля, будут течь чистые реки, полные вина, будут смеяться и негорько плакать города. А в городах будут парки, а в парках – карусели, и это – ничего, что мы с тобою, дружище, за войну немного постарели…

И вот истаяли отведенные Зимой 7–8 часов неземных мучений Солнца. Наступил долгожданный Запад…

Под Солнцем снова были окровавленная Земля, испохабленное небо и рассвет, переполненный тусклой мусорной безнадегой…

Солнце булькнуло обожженными легкими и двинулось в путь.

Через 12–14 часов Лета…

За той низиной…

Сизифов труд

Один малый Сизиф, царь древнегреческого города Коринф, сильно грешил при жизни. Не как цельный город Содом, а самостоятельно. Поэтому, когда он помер, а не помереть он не мог, хоть и царь, Боги не стали наказывать весь город, а наказали персонально этого самого Сизифа. Мол, никакой коллективной вины горожан города Коринфа – ни фига. И учредили Сизифу, царю Коринфа, если кто забыл, самостоятельное наказание: пихать в гору громаднейшую каменюку.

А когда он ее допихает до самой верхней вершины и присядет передохнуть, типа Пелопоннес подо мною, каменюка вниз со страшной скоростью, типа «Сапсан». И Сизиф обратно его должен вверх пихать, типа Пелопоннес подо мною. И так до бесконечности конца, мол, куда Богам торопиться. В назидание древним грекам, чтоб, мол, не грешите, древние греки. И на этот счет Боги, кто конкретно из них, не знаю, и учудили эту хохму типа «Сизифов труд». Но вся эта назидательная херня закончилась при первом же разе. Когда Сизиф допихал громаднейшую каменюку до типа Пелопоннес подо мной и стал утирать лоб в смысле в поте лица своего, каменюка сорвалась вниз, как и положено было Богами. А так как она была громаднейшая, то по пути вниз она стала давить древнегреческие дома и прочую античность. А под конец даванула и древнегреческий город Коринф. Сильно даванула. Со всеми его античными портиками и гинекеями. А с древними греками случился Содом типа коллективной ответственности. Посмотрели Боги друг на друга и сказали коллективно:

– Ошибочка вышла, однако.

Типа переводы

Дым, дым, дым…

Дым, дым, дым… Горят города…

Дым, дым, дым… Горят фермы…

Дым, дым, дым… Горят хлевы…

Дым, дым, дым… Горят поля с готовой лечь под серп пшеницей…

Горят живые люди.

Лютеране.

Кальвинисты.

Сторонники Виклифа.

Еретики в принципе.

Ну, и конечно же, евреи. Как без них. Для евреев огонь всегда найдется. Как и евреи – для огня.

И надо всем стоит Крик. Крик горящих мужчин, женщин, детей, животных…

И Крик колоколов, истекающих медными слезами в ожидании гибели в языках пламени. Святого Пламени.

Святая Инквизиция Правит Бал Смерти.

И я в этом гулевании – не последний человек. Я – палач. У меня такая работа. Я сжигаю людей. Нет, я и с топором – запанибрата. А уж виселица – на автомате. Но Смерть без пролития крови мне как-то ближе к сердцу. В огне человек уходит как-то торжественно, не впопыхах, как от топора и веревки, и уходя, успевает забрать с собой память о том, КАК ОН БЫЛ ЖИВЫМ.

Вот и Готфрид уходил медленно. Суд Св. Доминика приговорил его к медленному сожжению. Да и было за что. Содомия с Дьяволом, распространение Послания Лютера, клеветы на Святой Престол и т. д. и т. п. Тут уж без на медленном огне – никак. Так что дрова я отбирал подходящие. Тщательно. Сырые, из свежесрубленных дерев. Чтобы запах пузырящегося на огне сока остался с тобой там, в подземных кромешьях на бесконечные тысячелетия. И адский смрад извергаемого в тебя семени Дьявола умягчался запахом земного весеннего леса…

Это все, что я мог сделать для тебя, Готфрид.

О матери я позабочусь.

Джаз-клуб

Мы приехали в клуб, как всегда, вчетвером: Я, Никки Кейдж, Уоррен Битти и, вечно он увяжется, Эл Пачино. Мой столик стоял у самой эстрады, но сейчас он был занят каким-то невзрачным евреем. Я сразу понял, что если этим вечером кто-то будет убит, то этим кто-то и будет этот невзрачный еврей. Не потому, что я так уж не люблю евреев. Странно было бы не любить евреев человеку по имени Моше Липскер, но этот еврей к утру должен быть мертвым. И еще должны были отойти в лучший мир (так его, по крайней мере, называют в синагогах, церквях и мечетях люди, которые в них ходят) мэтр клуба Сэмюэль Эл Джексон, хозяин клуба Бобби Хоскинс и официант, который наливает этому невзрачному еврею коньяк из МОЕЙ бутылки. Этот официант давно вызывает у меня неприязнь. Точнее говоря, не сам он, а зазор между передними верхними зубами. Меня просто перекашивает, когда он улыбается. Вот, вспомнил, его Стивом зовут. Бушеми или Бусеми, черт его разберет. Из-за этого зазора у него каша во рту.

– Боб, – спрашиваю я Хоскинса, – что за еврей пьет мой коньяк за моим столом?

– Моше, ты не заметил, и твоя Кэт сидит с ним за твоим столом и пьет твой коньяк. Не беспокойся, сейчас он уйдет. Ты просто пришел слишком рано.

– Боюсь, Боб, что и этот еврей уйдет слишком рано, – сказал я, – вынимая свой 38-й.

– Не бери себе в голову, Моше, – занервничал Боб, – не порть людям вечер, он уже уходит. Видишь ли, Бенни заболел, и этот еврей его подменяет.

И правда, невзрачный еврей встал из-за стола, поклонился Кэт, поднялся на эстраду, взял с фано кларнет и… мне сразу расхотелось кого-либо убивать.

– Да, как его зовут? – проорал я сквозь музыку.

– Его зовут, – ответила Кэт, неизвестно как оказавшаяся рядом со мной, – его зовут Вуди Аллен.

И она положила голову мне на плечо.

На графских развалинах

Граф Бэзил Нессельроде, ветеран Столетней войны, вкусив чашечку шоколада, больше похожую на лафитник «Горного дубняка», ласково занюхав его лаконичным каперсом, больше похожим на вдовую пожарскую котлету, и, совершив утренний ондулясьон, больше похожий на вечерний пердимонокль, решил окунуться в большое искусство, как две капли похожее на приму-балерину запаса бастильской оперы Клотильду Перформанс, сильно смахивавшую на сменившего пол Портоса. Приходившуюся графу законной графиней.

Затем он, поменяв ночной колпак на дневной, ничем не отличавшийся от ночного по причине отсутствия обоих, отправился в домашнюю картинную галерею, состоявшую из портрета Дамы в голубом на фоне танцующих пастушек на фоне цветущего клеверного пруда, похожего на пожухшую осоку бретонских болот, на фоне горы Эльбрус с пачки папирос «Казбек» на фоне голубого неба, покрытого черными тучами. Один в один похожими на черные тучи.

Отсмотрев картинную галерею, он спустил за собой воду и отправился выкурить пахитоску «Прибой» в зимний сад (а каким еще может быть зимний сад зимой) и проверить орхидею Вин де Массе, которой в зимнем саду, как, впрочем, и в летнем, отродясь не водилось. Проверив и убедившись, что в зимнем саду орхидея Вин де Массе не присутствует, потому что откуда ей быть, если ее в зимнем саду отродясь не водилось, как, впрочем, и в летнем, граф Бэзил Нессельроде направил свои стопы, ничем не отличавшиеся от человеческих ног, в заведение экзотического князя Bagrata Gabrielovitcha Vtorogo, ничуть не похожее на заведения князя Bagrata Tarielovitcha Pervogo, потому что такового никогда в природе не существовало. Там, в своем кругу ветеранов Столетней войны, он не однажды выпил из пивной кружки по бокалу бургундского на манер Страсбургского урожая 777 года и отведал фирменной, князя Bagrata Gabrielovitcha Vtorogo, бараньей похлебки, сильно смахивавшей по названию на русское блюдо Hartso, но так же сильно отличавшейся от него по содержанию, внешнему виду и вкусу. Расставшись с кругом ветеранов Столетней войны, больше похожим на квадратный по форме стола, за коим круг ветеранов Столетней войны остался на послеобеденную сиесту, граф вернулся во дворец, в коем занимал апартаменты в 17,5 кв. м, отсмотрел спектакль «Pust govoriat», поставленный г-ном Мольером Семьдесят Вторым, и развернул депешу, присланную курьерской службой из «Его Величества Жилищного Департамента по делам Ветеранов Столетней войны».

В ней сообщалось, что предоставление ему отдельного дворца, обещанного ветеранам Столетней войны королем Карлом Седьмым, откладывается до Шестой Республики.

«Potomu chto vse bachli po uvajitelnoy pritchine raspizdili».

– «Iob votre mere!» выразился старинной французской идиомой граф Бэзил Нессельроде, так похожей на русскую идиому «Ну, что ж, подождем еще. Не привыкать. Так вашу мать!»

Печальна судьба французского ветерана Столетней войны.

Пиратский-забойный

Что-то нынче невесел «Веселый Роджер» на мачте шхуны «Леди Чаттерлей». Мертвый штиль, покрывший Гибралтарский пролив, обессилил наши паруса, превратил их в вялых андалузских стариков, равнодушным взглядом провожающих бодрящихся андалузских сеньор, повиливающих бедрами перед их убогими хижинами, чтобы своими обветшавшими телесами заработать хотя бы на миску паэльи. Но и у стариков, даже если бы в их чресла подул ветер с Атлантики, не нашлось бы и десятка бобов, чтобы оплатить дежурные, не приносящие радости, утехи.

Голод, голод, голод…

Голод в Андалузии, голод в Гранаде, голод в Кастилии…

Вот мы и вышли в пролив, чтобы перехватить какой-никакой галеон с каким-никаким золотишком, чтобы закупить у каких-нибудь мавров какой-нибудь еды для наших семей.

Но и у каких-нибудь мавров тоже дела обстояли не шибко. Ибо чего тогда они болтались невдалеке от нас с импотентом на мачте вместо честного «Веселого Роджера». Их капитан Гасан бен Абдал иль Абдал бен Гасан просалютовал нам флажками: «У вас пожрать нету?» Я в ответ просалютовал ему: «Откуда, пута?»

И тут мы слегка оживились. Со стороны Атлантики показался английский фрегат. Но нет… От «Веселого Роджера» осталась лишь одна кость. Видно, остальные съели. Стволы корабельных орудий обвисли от слабости. На мачте висели высохшие от голода французские пираты. Видно, и здесь поживиться было нечем. Как и на неторопливо болтающейся на волнах римской триере со скелетами рабов-вестготов на веслах.

И тут с востока послышалась музыка. Из-за острова Сицилия на стрежень, на простор морской волны выплыли неведомые челны. И люд на них сидел неведомый. Но разнузданный! Люд орал песни, и песни эти, несмотря на чуждость языка, были похабными. На переднем был вожак. И была девица, по всем параметрам персидская княжна, которую вожак этих чужеземцев все пытался снасильничать. Почему снасильничать? Да потому что она сопротивлялась. И когда он ее уже вот-вот, то княжна вырвалась и бросилась в воды. Чтобы не лишиться чести. У персидских княжон с честью строго! И я бросился в воды моря. Потому что любовь нечаянно нагрянет. Вот она и нагрянула. А я вот и бросился.

И тут подул хамсин на пару с сирокко и разогнал все пиратские шоблы. И утопил всех многонациональных пиратов. И разрешил среди них продовольственную проблему. И остались в безбрежных водах лишь я и персидская княжна. Ее головка то исчезала в волнах, то вновь показывалась… То исчезала, то показывалась… То исчезала, то показывалась…

Держитесь, княжна, я плыву!.. А то очень есть хочется.

Мадагаскар

Из ливерпульской гавани, как всегда, по четвергам, наш бриг «Шесть бубей» уходит в плавание к далеким африканским берегам. К таинственной стране Мадагаскар. Чего плывем, зачем плывем, не знает никто из команды. Даже я, капитан этой посудины, обветренный, как скалы, сэр Майкл Липскерроу, ни в одном глазу не представляю, на хрена нам сдалась таинственная страна Мадагаскар. Но мы туда плывем, потому что там нас ждет тыща тыщ приключений. А наши души, души бродяг и пропойц за столом семи морей, не могут без приключений. Осточертело любить усталые глаза, обрыдли встречи во ржи с разнообразными Дженни, Пегги, Кэтти и в притоне «Трех бродяг» вместе с безработными пиратами наслаждаться одним и тем же танцем Мэри. И прочее покинем, крошка, притон… и средь персидских ковров станцуем танец цветов. Надоело. Хочется простой ситцевой романтики.

Все! Я вышел в море, не дождавшись дня. Вздулись паруса на фок-, грот-, бизань-мачтах, и нас понесло в Бразилию, Бразилию, Бразилию (тьфу ты), Мадагаскар к далеким берегам.

Далеко ли, близко ли… Долго ли, коротко ли… Обогнув Великую Армаду, плывшую навстречу краху Испании, выпив по кварте «Джемиссона» с Магелланом и показав Колумбу путь-дорожку к Ост-Индии через Вест-Индию, мы наскоро прорыли Суэцкий канал и чесанули прямо к Мадагаскару. Или – к Мозамбику?.. Я не очень секу в этих старых картах. Не, к Мадагаскару. С чего бы нам плыть к Мозамбику, если мы намылились к Мадагаскару?

И вот пески Мадагаскара приняли нос «Шести бубей». Вахтенный матрос, он же впередсмотрящий, Том Пасхальное Яйцо сбросил трап. И мы спустились на берег.

Племя ждало нас в полном составе. Престарелый вождь Иди Амин, что в переводе на английский звучит «Иди на Хрен», получил свою порцию бус и пригласил на торжественный ужин из жареных ланей, кур, свиней, зебр, гиен и засоленного юнги капитана Кука, некогда проплывавшего мимо Мадагаскара.

Пальмовое вино лилось рекой, озером, морем-окияном в наши безразмерные животы. Благо туалет был всюду вокруг нас.

А потом я положил глаз на Покахиту, прекрасную дочь вождя Иди на Хрена. И она не сбросила этот глаз со своей изящной талии, которую украшал шрам от свежевырезанного аппендикса. Это – красиво. Наши английские лекари вырезают его так топорно, что почти не видно. Лазеры-мазеры-хуязеры…

Мы танцевали с ней «Танго цветов», и я постепенно в танце увлекал ее в сторону джунглей… И уже почти увлек, как вдруг услышал вопль местного туземца, престарелого брата вождя Иди Амина (что в переводе на английский звучи Иди На Хрен) по имени Иди В Вагина, что в переводе на английский приблизительно так и звучит.

– Белый человек хочет… (даже и не знаю, как это будет звучать по-английски, но это было именно то, что я хотел от прекрасной Покахиты) прекрасную Покахиту!

Обнажились копья, ассегаи, томагавки, шпаги, шмайсеры. Завязалась кровавая битва. Мои матросы падали один за другим. Кроме тех, кто уже лежал по пьяному делу.

В пылу боя я дал указание Тому Пасхальное Яйцо мчать на бриг «Шесть бубей», поднимать паруса на предмет уплыть на нем, если будет, кому уплывать.

А мы с одноруким, одноногим боцманом по прозвищу Одноглазый Билл, спина к спине оборонялись у пальмы, пока он не умер от старости.

А я рванул к бригу, на котором впередсмотрящий Том Пасхальное Яйцо уже поднял паруса. Я взбежал на борт, оттолкнул трап вместе с прекрасной Покахитой (слишком мало места на корабле), и мы отчалили.

После месяца скитаний по бурным морям с бом-бим-брамсель-мачты раздался крик впередсмотрящего Тома Пасхальное Яйцо:

– Земля!!!

Я вздохнул, смахнул пелену с глаз и направил наш звездолет в сторону Земли.

Волынщик

Волынщик медленно шел по улице Промозглого Октября в поисках какого-либо дома, обитатели которого остро нуждаются в музыке для Волынки с Волынщиком.

По его сведениям, в доме № 1 накануне скончался Старый Фред Верхняя Губа, и искусство Волынщика могло бы помочь его наследникам скоротать время до чтения завещания. Но, как выяснилось, скончался не Старый Фред Верхняя Губа, а Молодой Джимми Барсучья Ноздря, а у него наследников не было по причине отсутствия наследства. Не считать же таковым Барсучью Ноздрю, которая существовала лишь нематериализованным звуком, а если бы и наличествовало в реальном наличии, то никто бы не стал тратить деньги на ожидание того, кому оно достанется. В наших местах туманные прозвища не передаются по наследству.

В доме № 3, где родился Юный Боб – Брутальный Пенис, имелся свой родовой волынщик, а посему в доме и без нашего Волынщика было тошно. Да и вряд ли Юный Боб – Брутальный Пенис смог бы оценить качество игры по случаю юных дней. К тому же Брутальный Пенис еще не является достаточным доказательством пристрастия к музыке.

В доме № 5 в семействе Роджерсов – Ржавые Гвозди вот уже шестой день праздновали Праздник, память о котором по прошествии шести дней испарилась напрочь. А тратить деньги на музыкальное сопровождение незнамо чего в нашем селении не станут даже такие прожженные балбесы, как Роджерсы – Ржавые Гвозди.

В доме № 7 в гордом одиночестве доживал последние двенадцать тысяч двести семьдесят третьи дни Джекил – Соломенный Дрозд. Искусство Волынщика не потребовалось и здесь, ибо гордое одиночество, оно и есть гордое одиночество. И присутствие в доме Волынщика сведет гордость на нет. И одиночество будет уже не таким полным. И двенадцать тысяч двести семьдесят три последних дня полетят псу под хвост. Что будет несколько глуповато после двенадцати тысяч двухсот семидесяти трех последних дней гордого одиночества. Да и пса в доме Джекила Соломенного Дрозда отродясь не водилось. Ни с хвостом, ни без хвоста.

В доме № 9, состоящем из одного мезонина, доме Мэгги – Пузатое Пузо, острой нужды в ремесле Волынщика также не обнаружилось, потому что дом лишь носил имя Мэгги Пузатое Пузо, а сама Мэгги Пузатое Пузо исчезла много лет назад с Гордоном – Истребителем Опоссумов, неведомо куда в восточную страну Китай, где, по слухам, участвовала во второй и третьей опиумных войнах, чтобы живой и невредимой погибнуть в четвертой, которой, между нами, девочками, говоря, и вовсе не было.

В доме № 11, доме Уильяма – Голубые Дрожки…

В доме № 35, доме Уайта – Однояйцевые Близнецы…

В доме №, №, №…

И нигде, нигде, нигде ни в одном, ни в одном, ни в одном доме по улице Промозглого Октября никто, никто, никто не хотел слушать моего бедного Волынщика…

Вы можете спросить меня, а почему он не заглядывал в дома по четной стороне Улицы Промозглого Октября. Все объясняется очень просто. Четной стороны не было. Там было Море Свинцовых Туманов, за ним – Океан Погибшего Cтаккато, а за ним – Дальние Страны Сбывающихся Ожиданий. Вот почему Волынщик не заглядывал в дома на четной стороне Улицы Промозглого Октября.

В конце Улицы Промозглого Октября Волынщик перешел на четную сторону, где многие столетия в бурной суете дремал Порт – Утренние Сумерки, сел на Корабль простым Инкогнито Без Имени и уплыл в Дальнюю Страну Сбывающихся Ожиданий…

И там, в этой Дальней Стране Сбывающихся Ожиданий, Волынщик каждый год 17 марта, в День Святого Патрика, херачит на своей волынке по Улице Новый Арбат, отчего обитатели домов по обеим сторонам этой улицы со страшной силой херачат пиво так, как будто весь год у них был зашит рот и закрыты туалеты. А Волынщик в День Святого Патрика, наоборот, трезвый и нахерачивает на своей волынке столько, чтобы херачить пиво остальные дни в году.

Россия – щедрая душа…

Форсаж

Вся эта гульба должна была начаться полпервого ночи. Все как обычно. Полусдохший Детройт. Пробитые кризисом здания небоскребов, не расстрелянные по недоразумению одиночки уличных фонарей, витрина универсама с дохлым чучелом гризли, символом живого гризли, бывшего символом гризли, как медведя, как такового. Улицы были завалены обломками бетонных плит, скелетами невнятных автомобилей. Но одна улица оставалась проезжей. Во всяком случае для наших оттюнингованных «Роверов» июня и июля 2000 года. У Гина Визеля стоял движок от «Стеллса», а у меня (я на месяц моложе, поэтому меня и зовут не Гин, а Джейси, и фамилия не Визель, а Стэт) – от Су-31М. Казалось бы, предстоял обычный дрифт. Но весь цимес заключался в том, что к днищу каждого «Ровера» была прикреплена маленькая двухсотграммовая штучка чистейшего пластита. А в штучку были вдрючены махонькие часики. А механизм у них был рассчитан на 10 секунд. А запускался он чуваком, который давал нам отмашку флагом. А к флагу были прикреплены две проволочки. А тянулись они как раз к махоньким часикам, вдрюченным в двухсотграммовые штучки, прикрепленным к днищу каждого «Ровера».

Победителю доставался лимон баксов и… Вы, Детка. Единственная женщина этого конченого города. А мы с Гином были единственными мужчинами этого же самого конченого города.

Чувак-Судья (робот) махнул флагом и взорвался. Потому что к нему были прикреплены…

«Роверы» рванули…

Через 9 секунд, не доехав до Вас 20 метров, отставший Гин выпрыгнул из машины, а еще через секунду его «Ровер» взорвался. Вместе с моим. И мною. Я не доехал до Вас 50 сантиметров. Так что миллион баксов и Вы, Детка, достаетесь Гину Визелю.

Только вот, что делать Педерасту с Женщиной и миллионом долларов в городе, в котором не на что потратить даже двадцатку…