Текст книги "Большая литература"

– Благодарим за внимание, наш концерт окончен!

Что вам сказать, господа. Однажды после концерта папу ждала чувиха. Вон оно как! О других участниках я уж и не говорю. Всех музыкантов ждали чувихи. Это – всегда. Кроме Лусеро Тена. Она очень уставала.

Я не присутствовал на этом концерте. Потому что гулеванил по Союзу с группой французского варьете. Певицей Пиа Коломба, кабаретным «трио Орас» и мимом Праделем. А пианистом у них был бывший пианист Джонни Холидея Марк Эмлер. Но не в этом дело. А в том, что после каждого концерта Марка и трио музыкантов Орас ждали чувихи. Ну, и мне с барского стола…

Собственно об этом я и хотел вам рассказать. Мне много приходилось выступать с музыкантами. И всех их от скрипача Виталия Седлецкого до лабухов ВИО-66 незабвенного Юрия Саульского после концерта ожидали чувихи. Ну, и мне с барского стола… Проблема вечера была решена.

Как-то, когда мама была в отпуске, и я сопровождал питанием папино соломенное вдовство. К его возвращению с концерта я готовил кабачки, тушенные с пережаренными котлетами по 6 копеек с перцем, луком и чесноком. Потому что, что вам сказать, судари мои, кабачки, тушенные с пережаренными котлетами по 6 копеек с перцем, луком и чесноком, идеально дополняют водку «Московскую». Ну, и конечно же, кореша, распластанную на четыре части вдоль селедку атлантическую слабого посола. И вот мы – это, и вот мы – то, и вот нам – уже, и вот уже искусство, и вот творчество, и вот, братаны, счастье великое, невозможное. Когда ни жен, ни детей. А вот папа, и вот я. И полет, и парение, и мысли тонкие… Что ж такое, куда ни кинь, всех музыкантов после концерта ожидают чувихи! А! Будь то лабухи отечественные или зарубежной выделки! А! У жонглеров, акробатов, сатириков-юмористов я этого поверия не замечал! А! Ну разве что с барского стола… А, пап?!.

Папа вытер с лысины очередной набег пота и ответил фразой, не пометив авторства:

– «Си» во всем мире «си».

Реприза имела успех.

Годах эдак в начале 60-х Мастерская сатиры и юмора Московской Эстрады разбросалась в Доме культуры медработников, что на Большой Никитской, аккурат сразу после кинотеатра Повторного фильма. Но не совсем аккурат. Между ними притулилась Шашлычная, но на жизнь разящего жала советского искусства она влияла мало по причине дороговизны. Коньяк по этой части существенно дороже супротив водки. Да и наценка – тоже. Свое пагубное действие на карманы, кошельки и портмоне оказывала. Но напротив шашлычной проживал продовольственный магазин. В котором – все, как выражался концертмейстер Мастерской Борис Исаакович Энтин, для мигидволса и медагесайдена было наготове. А так как развитой социализм еще не развился до без ничего, то и колбаса в продовольственном магазине случалась из мяса.

И в мастерской, в этом светлом помещении, создавался смех: от площадного до утонченного. Во всяком случае, так считали кузнецы смеха. И зритель: площадный и утонченный. Из площадных непревзойденным шедевром считалась реприза конферансье Гурко, сказанная в 36 году на летней эстраде Краснопресненского парка. Он вышел на сцену и с ходу ошарашил трудящегося зрителя вопросом «Моя фамилия состоит из пяти букв. Первая буква “Г”, последняя “О”. Как моя фамилия?» Зритель, который сидел себе тихо, выпивая и закусывая, не ожидал подвоха. Он не подозревал, придя культурно отдохнуть с женами, детями, водочкой и пирожком с ливером, нарваться на литературную викторину. Поэтому несколько остолбенел до остолбенелого состояния. Но тут среди него случился один малый непролетарского происхождения, который, не рассчитывая на успех, робко спросил: «Говно?». На что Гурко победно раскинул руки и громко выкрикнул: «А вот и нет! Моя фамилия Гурко». Зал охренел от такой находчивости. От такой бездны юмора. От блеска импровизации. Гурко стал любимым конферансье посетителей Краснопресненского парка. Каждый его выход они встречали дружным «Говно», на что Гурко отвечал всем тем же: «А вот и нет! Моя фамилия Гурко». И обвал, и истерика. Младенцы хохотали так, что отказывались от груди. Как и взрослые. И начальство заудивлялось этому и наладило какого-то выдвиженца из реперткома проверить причину такого бешеного успеха. Тот после концерта вернулся задумчивый и на все вопросы ответил фразой: «А что, “жопа” – тоже смешное слово».

Вот такие вот тексты, бывалоче, крайне редко, в исключительных случаях выходили из стен Мастерской сатиры и юмора. Вместе с тем в ней состояли и Н.П. Смирнов-Сокольский, Л.Б. Миров с М.В. Новицким, А. Лифшиц с А. Левенбуком, И.С. Набатов и масса молодых талантливых разговорников. И там же бывали и их авторы: Дыховичный и Слободской, Александров и Севостьянов, Арканов и Горин и многие-многие другие. И, в общем, все самое острое и смешное. (Ни слова о «жопе»!)

И одно время руководил этой разнузданной кодлой уже упоминаемый мною Михаил Наумович Гаркави. Конферансье, который одинаково блестяще вел концерты как в Доме ученых, так и самых забубенных клубах. Вы мне не поверите, но в ДК МВД, что на Вятской улице, в братском соседстве с Бутыркой, его ни разу не послали на х… Вот какой это был конферансье. И весил он 130 килограммов. Какой идиот назначил этого живого, веселого, доброго человека на руководящий пост, осталось тайной. Не нашли же библиотеку Ивана Грозного… Какой-то хрен смотрел списки, увидел фамилию Гаркави, по неясной причине хохотал над ней, вот Михаил Наумович и стал начальником над юмором и сатирой.

Он очень тяготился этой своей должностью. Он не мог сказать человеку, что тот – плохой артист, он не мог зарубить какой-то текст, оставляя это десятку-другому вышестоящих начальников. Одно отдохновение было. Это «мигидволс и медагесайден» к вечеру. Под колбаску с заметным содержанием мяса. Концерты он в эти года работал мало. Он много раз подавал заявление об уходе, но его не отпускали. Потому что при нем все было как-то так, как, о чем я и хотел сказать. А для него – было сплошное страдание. И обливание потом.

И вот во время очередного «мигидволса и медагесайдена», когда он в очередной раз жалился на судьбу, папа, который в этот день был свободен от концертов и активно участвовал в действе, за струями пота разглядел Гаркави и с тревогой спросил: «Мишка, а ты сколько весишь?»

Гаркави спросил, в свою очередь: «С потом или без?»

– Брутто, – ответил папа.

И вот для выяснения этого животрепещущего вопроса участники процесса высыпали на Герцена, где в фойе кинотеатра «Повторного фильма» взвешивали живых людей и резали их силуэты из черной бумаги. Резать Гаркави не стали, где ж такое количество бумаги взять, а взвесить – взвесили. И получили 142 килограмма 200 граммов Гаркави брутто.

Печально удрученные вернулись в стойло, еще мигидволс и медагесайден по 150, и папу осенило:

– Мишка, пиши: «Прошу уволить меня по собственному желанию, так как мне противопоказана сидячая работа».

Реприза имела успех.

Годах эдак в 50–70-х работала в Московской эстраде группа силовых акробатов братьев Семеновых. Затейливость их состояла в том, что они, числом пять, выстраивали на сцене различные скульптурные композиции, которые выдавали за греческий антик. Хотя лично я не припоминаю ни у Фидия, ни у Праксителя скульптурных композиций из пяти фигур. Да еще и выкрашеннных краской серебрянкой. Но вот так вот они считали.

В начале номера они медленно карабкались друг по другу, выстраивая композиции по двое-трое. И застывали в таком состоянии. Однажды я даже угадал дискобола. Сережа был дискоболом, а диском работал младший брат Алеша. А остальные трое братьев были застывшими греками в позах парковых скульптур. Вплоть до Венеры Медицийской (Кирилл, второй брат от конца). Так я думаю. Потому что причинное место серебряного цвета он прикрывал рукой – вылитая Венера Медицийская. Но оно было больше руки, так что все выгядело красиво. Особенно откляченный в сторону серебряный мизинец.

Сережа с неизменной серебряной улыбкой после каждого застывания вышвыривал правую руку в их сторону, приглашая зрителей раскошелиться на аплодисменты. И они имели место быть.

Пару слов я должен сказать о Сереже. В 62-м году папа по большому блату выписал из Риги мебельный гарнитур, в связи с чем появилась нужда в освобождении от ветхих буфета и шифоньера. Вынос их обошелся в бешеные 30 рублей. Так вот, думаю я, вынести Сережу стоило бы не меньше полтинника. Второго такого огромного чувака я встречал в 2004 году в 15-м санаторном отделении больницы им. Алексеева. Этот чувак внес в него своего командира, полковника спецназа Олега, пребывающего в состоянии временной алкогольной комы. Но чувак не был серебряного цвета.

И не улыбался, как Сережа. А Сережа улыбался всегда. Особенно хороша была его улыбка в финале номера. Четверо братьев вскарабкивались на Сережу, организовывались во что-то, напоминая пионерские пирамиды. А верхний выхватывал из серебряных трусов красный флаг. Сережа с улыбкой ковша экскаватора медленно ходил по сцене, потрясывая застывшей на нем кодлой. Все это живо напоминало член, трясущийся над писсуаром. Но еще и с красным флагом на конце. За рубежом номер имел бешеный успех. И все было хорошо. Пока по Сереже не стукнул возраст в возрасте 45 лет. А это означало, что ему надо было получать бессрочный паспорт. И в мусорской возникла проблема: к какой социальной группе пришпилить Сережу: рабочим, крестьянам или служащим. И так крутили, и эдак. Никуда он не вписывался. Правда, сам он настаивал на фиксации его в качестве трудовой интеллигенции. Но кто ж впишет в трудовую интеллигенцию смесь буфета с шифоньером. Пусть даже и серебряного цвета.

И мусора отправили запрос в Московскую эстраду на предмет прояснения вопроса. В отделе кадров сами решить вопрос не могли и послали свой запрос в партком. В парткоме выяснилось, что Сережа мало того, что беспартийный, но еще и член ВЛКСМ. Откуда его забыли выписать по достижении 28 лет. И значит, вопрос о социальной принадлежности Сережи надлежало решать нам, Комитету ВЛКСМ Московской эстрады. В связи с экстраординарностью вопроса заседание решили провести в придворной пивной под «Зубровку». Памятуя, что крылатая народная мудрость «Без пол-литра не разберешься» не является принадлежностью одного класса, а всесильна. Потому что верна.

И вот сидели. И вот мучались. Сережа действительно не попадал никуда! Сидел себе и улыбался. А мы уже начали пропивать комсомольские взносы, но ни на йоту не приблизились к разрешению проблемы.

И тут в пивной появился папа. Он глазами поискал знакомых и нашел их в лице Комитета ВЛКСМ Московской эстрады. Коий и пригласил его к идеологической трапезе с паразитической целью определить социальную принадлежность 45-летнего члена ВЛКСМ Сережи Семенова. Папа запил вопрос пивом и спросил:

– Сережа, кем был твой папа?

– Как – кем, – лучезарно ответил Сережа, – акробатом.

– А дед?

– Акробатом, – так же лучезарно продублировал Сережа.

– Значит, так, – резюмировал папа после деятельного размышления над стопкой «Зубровки», – пусть в графе «Социальное положение» напишут «Из акробатов».

Реприза имела успех.

Годах эдак во всех в жизни эстрадного джентльмена была страдная пора, даже не одна, а четыре. Когда башли сыпались под ноги, ровно перезрелые девственницы. (По-моему, хорошая метафора.) Это – праздничные кампании. Елки – это отдельная масть. Не буду пересказывать лживую байку об артисте, который отказался сниматься у Спилберга из-за елок. Потому что «лживая». А почему «лживая»? Да потому, что об это время у Спилберга тоже были елки!

Но были еще и 7 Ноября, 1 Мая и 8 Марта. У каждого профкома каждого предприятия Союза Советских Социалистических Республик были башли на культурно-массовую работу. И на эти башли они посылали запрос в Москонцерт на предмет праздничного концерта. От Дворца культуры ЗИЛа до Красного уголка чулочно-носочного цеха древообделочного комбината. Это было поголовное мероприятие. Три раза в год страна победившего социализма блевала эстрадой.

Конечно, артисты различались по категориям. Одни работали там, а другие работали тут. Хотя башли и тут, и там артисту платили одинаковые. И некоторые из-за лишней палки (палка – это лишний концерт, а не то, что вы думаете) или случайно попадали не в свою компанию. И вот такой случай произошел с моим папой году эдак в 65-м. Таксист привез его по адресу, в котором папа обнаружил вышеупомянутый Красный уголок чулочно-носочного цеха древообделочного комбината. (А вы думали, что это я так шутил? Какая это шутка? Так, словесный гастрит.) И в нем сидело штук пятнадцать престарелых чулочно-носочниц. Но, главное, что у сцены этого самого Красного уголка чулочно-носочного цеха древообделочного комбината были низкие потолки. И папа на ней во весь рост не устанавливался. Потом приехал жонглер Иван Вобликов, который жонглировал большими футбольными мечами. Да и сам был не маленький. Но его малый рост сцены не смутил, потому что большие сцены ему попадались редко, и он мог жонглировать лежа. Но! Потом приехала Ольга Воронец со своим мужем Рафой Бобковым, которой при Оле состоял баянистом. Оба были под 2 метра, но петь и играть на баяне лежа не умели. Оля исполняла русские народные песни, о наличии которых русский народ даже не подозревал. А зараньше она пела себе цыганские романсы, о наличии которых не знал уже цыганский народ. Но этого никого не колыхало, потому что она пела их для русского народа. А Рафа аккомпанировал ей на гитаре. Ну, а после гонений на цыганщину она перешла на русскую народную песню композиторов Аверкина и Пономаренко. Была еще в недрах Московской эстрады такая же страдалица – Лариса Чиркова. Но до русских она пела не цыганские, а еврейские песни. Ну, сами понимаете… И муж ея, он же баянист (бывший скрипач), носил фамилию Шнейдер. Однажды я встречался с ними в концерте и поименовал его «Шнейдерманом». После «Саратовских страданий» он, глядя на меня сквозь астигматические очки, печально спросил: «Тебе мало, что я – Шнейдер?»

Но вернемся к нашему концерту в Красном уголке чулочно-носочного цеха древообделочного комбината. Вобликов лежа откидал свои футбольные мячи. Папа, склонив голову на плечо, поздравил всех со всем. А Оля спела, пригнувшись, свою «коронку»: «Я – Земля, я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей. Долетайте до самого Солнца и домой возвращайтесь скорей». И на этих словах она выпрямилась… Мать твою…

Фильдеперсовые чулки неплохо останавливают кровь…

Когда все поуспокоились, папа сказал:

– Оля, ты достигла своего потолка.

Реприза имела успех.

Году эдак в 62-м, а точнее в 61-м или 63-м, папа проводил август в городе Сочи в неплохой компании Леонида Осиповича Утесова с его оркестром. Гуляли программу «Перелистывая страницы». Это был восторг и упоение. И работа, и отдых. Вообще, артисты эстрады на югах отдыхали редко. Они долгими протяжными летами на них (югах) гастролировали, заколачивая деньгу на дневной и послеконцертный разнообразный отдых. И никаких тебе башлей за путевку в санаторий и комнату у тети Поли. (Цена – по договоренности.) И там же пребывал на рабочем отдыхе поэт Михаил Аркадьевич Светлов. Он был выписан Леонидом Осиповичем, чтобы отваять на троих с Михаилом Аркадьевичем и папой новую программу для своего оркестра. Идея была: вечером играть программу, а днем ваять, ваять и ваять. Чтобы потом зритель смеялся и плакал. Начало было обнадеживающим. После концерта Л.О., М.А. и папа собрались в ресторации при Хотеле «Интурист», отпили вина типа водка и отъели еды типа еда. Мимо них, шурша шелками и туманами, проклубилась дама с холкой добротного владимирского тяжеловоза. Увидев столь представительную компанию, целиком представляющую одно из национальных меньшинств, она сочла целесообразным сообщить, что также принадлежит к нему. Но – наполовину. Леонид Осипович и папа сообщили, что они польщены (неизвестно чем, старые селадоны), а перманентно печальный Михаил Аркадьевич временно вынул печальный указательный палец из печального носа и печально же сообщил: «И над нами, полыхая, пролетела Полухая». После чего вернул палец на место. Потом снова вынул палец из носа и произнес: «Еще не раз придет весна на улицу Утесова». И все. На этом работа над программой была закончена. Потому что мощнее этой фразы трудно было что-то придумать. (Кстати, все сбылось. Тругольный переулок в городе Одесса, где в 95-м году моя прабабка приняла роды у мадам Вайсбейн, получил название «Улица Утесова»). И все днем, вместо того чтобы ваять, ваять и ваять, проводили время на пляже. То есть на пляже проводил его папа. Вечно печальный М.А. проводил время в номере с такой же печальной рюмкой коньяка, а Л.О. решил репетировать, зверь эдакий, с пианистом Леней Кауфманом пару новых песен. От чего Леня очень страдал. Почему? Объясняю. У Лени было прозвище «Ленчик-испытатель». Почему? Объясняю. У него была язва. И он каждодневно испытывал ее на прочность. Разного рода напитками. И как раз днем было время бочкового «Гурджаани». А без него испытания были нерепрезентативными. Вот Ленчик без бочкового «Гурджаани» и страдал. А папа гужевался, типа дремал на пляже. Не купаться же!

И тут в Сочи прибыл с концертной группой папин закадычный дружок Михаил Наумович Гаркави. Все его 130 килограммов живого веса. И они стали дремать вместе. Каждый день в разгар дремы 130 килограммов вскакивали и вскрикивали:

– Вон идет!

Вспугнутый папа подхватывался и спрашивал:

– Кто?!

– Пароход «Федор Липскеров».

И опять опрокидывался в дрему.

И так – каждый божий день. И каждый день папа ловился, как последний фраер. И каждый день пляжная шобла ловила бесплатный кайф.

Но однажды во время концерта во время песни «От Одессы до Херсона» папе пришла в голову идея. Вечером за ужином он поделился ею с Леонидом Осиповичем и Михаилом Аркадьевичем. Те идею одобрили.

И на следующий день все прибыли на пляж. Где в послезавтрашней (в смысле после завтрака) дреме колыхались уже помянутые 130 килограммов Гаркави.

И папа заорал:

– Вон идет!

– Жалкий плагиатор… – пробормотали из дремы 7–8 килограммов Гаркави.

– Пароход «Михаил Гаркави»! – продолжил папа.

Остальные килограммы Гаркави вздыбились над пляжным песком. Первое, что они увидели, были Утесов и Светлов. А первое, что они услышали, был донесшийся с моря гудок. Гаркави повернул голову:

К берегу подваливал буксир, на борту которого была написана надпись: «Пароход Михаил Гаркави».

Реприза имела успех.

Года эдак с 64-го на одной лестничной площадке вместе с папой трехкомнатную квартиру занимал человек ярко выраженного армянского содержания Сергей (Сережа) Христофорович Мелик. Помимо него, но вместе с ним существовала плотная, очень плотная, жена Лиля, женщина мощной русской насыщенности, и их обоишный сын Карен-Марен. Метис. И этот Сережа, как его называли все, и я в том числе, был художественным руководителем Московского объединения музыкальных ансамблей (МОМА), в котором влачили свое небедное существование музыкальные ансамбли, раскиданнные по кинотеатрам и кабакам нашей необъятной Родины. Если кто забыл, она называлась Союз Советских Социалистических Республик (СССР). А до того Сережа бедствовал в своей родной Армении, в которой сочинил несколько музыкальных произведений для дудука. Не спрашивайте меня, что это такое. Потому что я не знаю. Потому что жил в РСФСР. И еще Сережа бацал на фано. И вот он каким-то образом прописался в Москве. Подозреваю, что не совсем законным, а по-иному в те года и нельзя было. Потому что Москва и без него отсутствием армян не страдала. Для них даже выделили Армянский переулок, но они вымахали далеко за его пределы. И о них даже слагали стихи. «Эй, армяшка, длинный нос, почем булки продаешь? По копейке, по рублю, я армяшек не люблю». Такая вот дружба народов.

Так вот Сережа бацал на фано в ресторации «Арарат», имел хороший парнос, потому что иногда лабал на фано пьесы для дудука. И писал их в авторской рапортичке, за что ему капали какие-никакие авторские отчисления. А когда он стал худруком МОМА, то пьесы для дудука стали лабать по всем кабакам и кинотеатрам нашей необъятной Родины (СССР). Во всяком случае, так значилось в авторских рапортичках. И башли пошли уже другие. Откуда пошла и плотная, очень плотная жена, и сын Карен-Марен, и трехкомнатная кооперативная квартира.

Ну вот с прологом покончено, и я перехожу к содержательной части моего эссея. Параллельно с руководством МОМА Сережа еще работал музыкальным руководителем у певца Ары Арсеняна, о котором я уже говорил. Разумеется, в его репертуаре были и пьесы для дудука. Во всяком случае, так ему об этом сказали. И вот году эдак в 67-м Сережа, находясь в деятельном застолье с моим папой и при моем участии, предложил мне поехать с ними на гастроли по Красноярскому краю, изнывающему в тоске по пьесам для дудука. И я поехал.

Чес был страшенный! По 3–4 концерта в день. Уставали смертельно, поэтому без полноценного отдыха с дамами и вином было никак! В Красноярске я делил люкс из трех комнат с ударником Вилей Яверовым, который своим существованием напоминал мне об ассирийском пленении евреев. Виля среди ассирийцев числился выродком. Потому что не чистил чинно и благородно сапоги, как остальные его соплеменники, а метелил по одинокому барабану, тарелке и хай-хету. Вах! У армянина! Вах!

У него была интересная метода уговаривания дам. Мы сидели в гостиной нашего люкса, чинно пили вино и чинно разговаривали. Медленно подходя к сути. В разгар беседы Виля просил у дам прощения и уходил в ванную. Через минуту он выходил в белых трусах на сильно кривых ногах и в черной, очень черной, шерсти по всему телу. Его дама говорила «Ах!», этот Кинг-Конг уволакивал полумертвую чувиху (даму то есть) в свою комнату, и «странные дикие звуки всю ночь раздавалися там». Полагаю, что от этого пошел термин «шоковая терапия».

И однажды мы приехали в город Ачинск. На комсомольскую стройку. На ней расконвоированные комсомольцы строили химический комбинат. Так это и называлось «пойти на химию». Строить химические комбинаты по всей необъятной Родине (СССР).

К Дому культуры нас подвозили с тыла: дверь автобуса в тыльную дверь.

Концерт шел замечательно. Все песни – шлягеры. (См. репертуар Жана Татляна.) Скандеж (скандирка) не умолкал. Все – здорово! Только все время мешал какой-то звон в зале. В антракте управляющий занавесом сообщил нам, что местные расконвоированные комсомольцы в пазуху свои клешей вшивали фонарики и КОЛОКОЛЬЧИКИ! Которые, скоты такие, беспричинно звенели. Что несколько смущало. Но, очевидно, этот звон что-то будил в генетической памяти членов ВЛКСМ. И я придумал ход. На коду концерта, перед последней песней (пьеса для дудука «Хей, хей, хей, хали-гали»), я предложил зрителям на удар Вильки по тарелке поднимать и звенеть правой ногой, а на удар хай-хета – левой. Что было, что было!!!! Битлам такой успех не снился.

Автобус с нами несли в гостиницу на руках. Вином в кабаке поили бесплатно. И… там играл оркестр народной музыки. И я в первый и последний раз услышал пьесу для дудука Сережи Мелика. Но дам не было! Какие дамы в люксах на 5 и 6 человек?

И спали мы одиноко под ритмичный перезвон колокольчиков.

Когда мы вернулись в Москву и я рассказал эту историю папе в семейном застолье, он похвалил меня за находчивость, а потом сказал:

– Надо было пьесу для дудука назвать не «Хей, хей, хей, хали-гали», а «Динь-дон, динь-дон, слышен звон кандальный».

Реприза имела успех.

Году эдак в 63-м я сказал последнее человечное, как Ленин, «прости» острову Сахалин. После того как сказал то же самое человечное, как Ленин, острову Итуруп, где нес двухлетнюю послеинститутскую барщину в должности старшего геолога Итурупской геолого-съемочной партии с окладом старшего техника. Чтобы было, к чему стремиться. Но душа моя рвалась в волшебную силу искусства. Туда же, где уже же в течение четверти века обретался мой папа. И я написал себе номерочек. Не так, чтобы очень, но и не очень, чтобы так. Короче, я написал себе текст, в котором громко орал на зрителей, призывая их защищать мир. Делал я это в голубых узких портках и красной рубашоночке, красивенький такой. Сочетая ор с нехитрой пантомимой. В таком вот непотребном по тем временам виде был продемонстрирован папой Леониду Осиповичу Утесову. Тот, покоренный моей молодостью, литературным даром (я уже тогда был жутко талантлив), бешеной энергией и красотой, дал добро на подмостки. Однако, кроме него, никто мне этого пути не предлагал. Но я прошел по конкурсу в Московскую эстраду, где и без меня хватало эксцентричных, как сейчас бы выразились, фриков, но таких, как я, еще не было. А для эстрады главное – это «лица не общее выражение). Так что я удачно дополнил паноптикум (Господи, как же я их всех люблю). А раз так, то папа позвал короля администраторов, книжника и авантюриста, а по совместительству двоюродного брата Высоцкого, Павла Леонидова. Тот, даже не смотря, с ходу отверг мой номер и так же с ходу сказал:

– Через 3 дня на 2 месяца на чес с Кобзоном. От Иванова до Кемерова. По 2–3 концерта – в день. Нужен вступительный монолог о песне.

И свалил.

Короче, через 3 дня первый в жизни рассказ «Как я не научился петь» был показан Виктору Ефимовичу Ардову, который отыгрался на мне по теме, за которую гнобили его всю жизнь, а именно – за пошлость, мещанство и мелкотемье. После чего сказал, что именно это сейчас и нужно. Тем более что это не смешно, а – жеребятина.

И в конце октября мы выехали в Иваново. Папа, Леонидов, Ардов и я не учли одного. Я ни разу не выходил на публику! Ивановская публика это учла, и со сцены я уходил под овацию своих каблуков. Кобзон мог бы отправить меня в Москву, но не сделал этого. Спасибо, Йоселе! И к концу Иванова я оклемался до такой степени, что ивановский зритель смеялся, а одна ивановская зрительница впервые в жизни дала мне почувствовать вкус супружеской измены.

После этого я выхлопотал себе разрешение открывать и второе отделение. Там я читал наскоро написанный сатирический фельетон, который тоже имел успех. Но со страшной силой провалился в городе Горьком в концертном зале Филармонии. На первом же концерте. Очевидно, в нем я превысил количество пошлости, мещанства и мелкотемья. И как раз к этому позорищу поспел с других своих чесальщиков Павел Леонидов. И тогда он позвонил папе:

– Дядя Федя, будем отправлять Мишку домой. Не хрена ему делать на эстраде.

– Паша, пусть сделает свой номер, Паша, пусть, терять уже, Паша, нечего. Потому что, Паша, кто будет работать сегодняшние второй и третий концерт, Паша? Уже.

И в начале второго отделения я вышел в серых портках, красной рубашоночке, красивенький такой. Музыканты, пианист Эрик Тяжов, басист Генка Мельников и ударник Борис Матвеев, прекратили играть в коробок, а Иосиф поперхнулся батоном колбасы.

Что вам сказать, господа, читатели мои ненаглядные… 11 минут Филармония не дышала. А потом был скандеж! В сольнике Кобзона! Скандеж! У! Антуража!!!

И на сцену выбежали музыканты и заиграли музыку, а я широким жестом пригласил не сцену Иосифа. И он вышел с песней Яна Френкеля «Перекурится все, пацаны». И уже первая песня имела скандеж. Уж очень точно все попало. Все. Уж.

И стали чесать дальше. Успех, башли, вкус второй супружеской измены, третьей… И вот мы в Кемеровской области. Прокопьевск, Белово, Новокузнецк 3–4 штуки – в день. Это я – о концертах, а не изменах… Кто их считает.

Ночью из Новокузнецка по дороге зимней скучной на тройке борзых темно-серых «Волг» мы прибыли в центр области, город Кемерово, и было 7 часов утра. И была усталость, и сонливость, и голодовость. И первый концерт – в 12 часов. Прямо из такси мы рванули в буфет. А там завтракали ранние пташки, секретари райкомов партии, прибывшие на какое-то неведомое областное совещание. И завтракали с водчонкой. Ибо какое же может быть неведомое совещание без водчонки. И там же завтракал мой папа, который сегодня же отбывал в Красноярск вместе с Клавдией Ивановной Шульженко, концерты которой он в те поры вел. И секретари райкомов партии Кемеровской области, прибывшие на какое-то неведомое совещание, пытались влить в папу водчонку, ибо какой же может быть завтрак дорогого конферансье дорогой Клавдии Ивановны без водчонки. А папа отказывался. Потому что не представлял себе завтрак дорогого конферансье дорогой Клавдии Ивановны с водчонкой. В 7 утра. И очередь к буфету припозднившихся секретарей райкомов партии, прибывших на какое-то неведомое совещание, рвалась приобщиться к секретарям райкомов партии, которые уже и терзали доро… Ну, и так далее…

И тут мы. И мы просим пропустить нас без очереди на предмет сметаны, сосисок, крутых яиц и кофия, поспать – первый коцерт в 12.

И нас не пускают по причине:

– От ваших песен хлеба больше не вырастет…

И тут папа¸ оттолкнув от себя очередной стакан очередного секретаря райкома партии, прибывшего на какое-то неведомое совещание, мгновенно откашлялся и произнес:

– От ваших совещаний – тоже.

Реприза имела успех.

Году эдак начиная с 50-х на эстраде благополучно и успешно существовал замечательный артист Геннадий Дудник. Когда я появился в ней, его имя в афише гарантировало аншлаг. Он шел в ней Красной Строкой! На него шли! Попервоначалу он делал пародии. Жанр чрезвычайно популярный. Не было практически ни одного концерта, в котором не было бы пародиста. В каждой областной филармонии конферансье обязан был делать пародии. Был даже специальный набор артистов, пародии на которых зрители любили больше, чем самих артистов. Вот они: Леонид Утесов, Аркадий Райкин, Борис Андреев и Эраст Гарин. Ну, может, кто еще… Причем было необязательно быть похожим. Достаточно было просипеть «У Черного моря…», повести плечиком «Ты, ласточка моя…», пробасить «Да я тебя в бараний рог…» и профальцетить «Король я или не король…», и зритель, как сказали бы сейчас, – «патсталом». Еще до того, как закончилась пародия. А иногда и до того, как она началась. Так вот этим мастерством Дудник владел в совершенстве. Но этого ему было мало, и он постепенно перешел на миниатюры, в которых использовал все жанры: от пародий до пантомимы. Как он жрал персик!.. Зрительный зал был залит слезьми. Как он работал дворника, у которого из пушкинского словарного запаса в 500 тыс. слов были лишь местоимения и несколько текстов паразитического характера «ну, энто и енть». Все!!! И пять минут с этим! На любую тему! Зал был залит лошадиным ржаньем! А потом он стал работать с женой Еленой Арнольдовой. Конечно, она, хоть и была хорошей актрисой, но работала, конечно, на него. Как в паре «М. Миронова – А. Менакер» Александр Семенович, наоборот, работал на Марью Владимировну.