Текст книги "Большая литература"

Мгла

Мгла пришла в наш Город.

Откуда, зачем и почему, поначалу никто сказать не мог.

Еще недавно назад было светло, как днем.

Потому что днем в нашем Городе всегда было светло. Не так чтобы очень! Но друг на дружку не натыкались

А тут такая вот напасть.

И не то чтобы совсем темно, как ночью. А – «ТАК». А когда «ТАК» – это страшно.

А потом Мы сообразили, что это – из-за Экивоков. До Них в Городе всегда было светло. И поначалу, когда Они пришли, тоже было светло. Но потом Один Экивок вступил в насильственный половой контакт с Одной из Наших. Мы Его, естественно, кокнули. А как еще? Как не кокнуть? Правда, Одна из Наших сказала, что половой контакт не был насильственным. Точнее говоря, его вообще не было. А просто шел разговор. Солнышко, мол, весна, мол, облачка, мол… И они улыбались. А улыбку Одного Экивока с Одной из Наших трудно признать за насильственный половой контакт. Но Мы вот признали. Потому что кто ж знает, что у Экивока на уме. В смысле – что Он улыбается. Так всегда: сначала – улыбка, а потом – ну, вы меня понимаете. Экивок – он и есть Экивок. А улыбка – вообще дело темное. И Мы его убили. Получилось – зазря. И Нам поначалу стало стыдно… Не так, чтобы – очень… Но…

Эти Экивоки вообще все время улыбаются. Чему, зачем и почему – не ясно. Мы вот не улыбаемся. А чего, зачем и почему Мы должны улыбаться. А вот Экивоки… Они все время. Подозрительно?!. Кто его знает, что там, за ней, за улыбкой… Запросто насильственные половые контакты… Раз Одна из Наших тоже улыбалась… Так что, может, и не зазря Мы Его кокнули?

Ребята, вы как думаете?

Молчите?.. То-то и оно…

В общем, Мы всех Экивоков пококали. От греха. Мол, не насильничайте больше. Ну, Они враз и перестали.

И теперь в нашем Городе насильничаем только Мы.

А Мгла?.. Да хрен бы с ней!.. С Мглой…

Друг на дружку почти не натыкаемся…

Снегирь

Сады цветут зеленые… И в одном из таких цветущих зеленых садов, в котором попеременно созревают клубника, малина, яблоки китайка, коричная и антоновка, а также груша Бере зимняя мичуринская, проживал Снегирь. Он как-то запамятовал, что по весне снегири должны куда-то улетать, и остался летовать в этом саду. В то время, как его корефаны по зиме улетали на север, туда, где холод, где гулеванят ледяные ветра, где завсегда зима.

И вот этот беспамятный Снегирь остался один-одинешенек в цветущем зеленом саду, где… И это ему было удивительно и непривычно. Он сидел на ветке цветущей сакуры и смотрел, как на его глазах цветок превращается в тугую ягоду густо-вишневого цвета. Снегирь склюнул ягоду и наполнился сладостью.

Потом он поклевал от других свежих, сочащихся молодостью плодов земли, которые привык потреблять в замороженном виде. А тут – свежие! И это, пацаны, скажу вам, совершенно другое дело!

Все было замечательно! Терра инкогнита на месте обжитой земли. Вона, оказывается, как бывает…

Вот только для полноты счастья, а у снегирей бывает счастье, можете мне поверить, я знаю, а откуда знаю, не знаю, да и знать особенно не хочу, чего мне в этом знании о знании. Чать, не гносеологией на хлеб-масло зарабатываю, Снегирю чего-то не хватало. Ну, вы знаете, о чем, хе-хе, я говорю. И вот это чего-то тут же выпорхнуло из малинника и носило оно название?.. Правильно, Малиновка. А кому еще обитать в малиннике, как не Малиновке. Не Дятлу же. Чего Дятлу в малиннике долбить-колотить. А вот Малиновке в малиннике – в самый раз. Естественная среда обитания.

И Снегирь враз почувствовал к Малиновке душевное расположение и некое влечение телесного свойства. Ну, вы знаете, хе-хе, о чем я говорю. И у Малиновки тоже, вы знаете, хе-хе…

И они стали жить личной жизнью в этом зеленом цветущем саду. И никакого дискомфорта в том, что он – Снегирь, а она – Малиновка, не ощущали.

И жили себе и жили. А потом сад зеленый пожелтел, в пространстве похолодало, летние ветерки как-то озлобились, и Снегирь почувствовал приближение чего-то родного. Которое из рода – в род. А вот Малиновка… Та, пацаны, отнюдь, напротив, нет… Ей от этого стало хужеть… Малиновкам тепло нужно. Из рода – в род. Малиновка долго крепилась, а потом полетела на Юг.

А Снегирь, несмотря на свои снегириные «от рода – в род», полетел за ней. На Юг.

Но по пути с Севера на Юг они повстречали стаю снегирей, которые возвращались с Севера на Север. Как уж это произошло, я понять не могу. Но произошло же! Так что, пацаны, не берите себе в голову. И эта стая, увидев Снегиря с Малиновкой, сильно удивилась. Настолько сильно, что Малиновку заклевала насмерть. И полетела дальше на Север.

Снегирь некоторое время потосковал на месте заклевывания своей подруги, а потом вздохнул и повернул за стаей обратно на Север.

Где зеленый цветущий сад побелел, где ужухли кустики клубники, где малина годилась лишь на розги, где ветки яблонь китайка, коричная и антоновка, а также груш Бере зимняя Мичурина покрылись мутным льдом. А сакура стояла голая и от холода даже не чувствовала своего срама.

Снегирь вдохнул воздухом Родины и стал клевать такие сладкие пахучие лошадиные яблоки.

Потому что из рода в род.

Ветры буйные

Много дней дует злобный Сирокко. Достал всех.

Один Муссон, достаточно незлобивый чувак, привыкший дуть постоянно, но без особой брутальности, не раздражая никого, и даже доставший всех теорией непротивления злу насилием, и тот заразился толикой сирроковой злобы, затопал ногами, превратился в Тайфун и саданул по ни в чем не повинному Нью-Орлеану. Всем ветрам было за него очень стыдно.

А Сэнсэй Пассат, который был достаточно могуч, а посему степенен и себе ничего такого не позволял, занервничал и в нервности ни с того ни сего стал шастать вдоль и поперек Индийского океана. Туда и сюда гонял стаи туч, причем туда и сюда одновременно, чем до смерти напугал одну махонькую Золотую Тучку, которая от страха слиняла на Дикий Север, заночевала на груди Утеса-Великана, где внезапно для себя вступила в лесбийский союз с много лет проживавшей там же, на груди Утеса-Великана, Одинокой Сосной.

Хамсины, и без того ребята не без гонору, все-таки, что ни говори, аравийская кровь дает о себе знать, засандалили по Голанским высотам так, что снесли в полете шесть хамасовских ракет «Кассам» к Северу, где их с удивлением встретили позиции Хезболлы, которые от такой наглости тут же и прекратили свое существование.

Семейство Торнадо, числом «несколько», обнаружив, что их исконная вотчина, Нью-Орлеан, осквернена взбесившимся Муссоном, схлестнулись друг с другом так, что самый Младший хильнул в Атлантику, стал болтаться по Бермудскому Треугольнику, потопил пару американских авианосцев, что-то такое сделал с аргентинскими самолетами, летевшими на Фолкленды, зашвырнул корабль с детьми капитана Гранта в Черную Африку, вместо смуглой Латинской Америки, но попал под горячее весло Федора Конюхова, пересекавшего Земной Шар через Северный и Южный Полюса в палатке, на которой он ранее летал в Антарктиду.

Мирный Бриз, постоянно проживавший в Гибралтарском проливе ближе к Средиземноморью, под дурным влиянием, хрен знает, откуда появившегося Мистраля, вырвался в Океан, на тот же хрен затопил Великую Армаду. И…

Правь, Британия, морями. Колумб приплыл в Индию. Капитан Блад захватил Тортугу, а немцы профукали вторжение в Нормандию.

Восточный Циклон с Запада Ледовитого Океана схлестнулся с Западным Антициклоном с Востока Тянь-Шаньских гор, в результате чего дремавшее на Севере Юга Охотского моря Цунами возбудилось и после непорочного зачатия от Безымянного Урагана вышвырнуло на мировые киноэкраны Годзиллу, от которого в ужасе сбежали Чужой с Хищником.

Я уж не говорю о всяких Хиосах, Зефирах, Бореях, Аргестах и прочих Вихрях Враждебных. Эти распоясались – Тинто Брасс локти от зависти искусал.

И вот такая вот ветренность (каламбур) гуляет по планете. И никакого тебе Миру – Мир.

Одна надежда на наш Баргузин. Вот ужо проснется русский Баргузин! Вот ужо он всем покажет! Вот ужо он наведет в мире порядок! Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди в рот меня теля-патя!

Всем ветрам – назло!

А пока что этот Баргузин, скотина эдакая, гуляет по нашим полям, несет, кормилец наш, тварь болотная, засуху, падло такое, одновременно с проливными дождями, резкое потепление, падло, на пару с внезапным похолоданием, зимою – лето, сука, зимою – лето, курва, осенью, стерва, – весну… Уж и не знаю, что сказать больше… Стап-ду-стап-ту-ю-ду…

Так что, мужики, с таким Баргузином нам в ВТО делать не хера.

Соловей, соловей, пташечка жалобно поет…

Ботаническое

Камыш потишал… А как шумел!.. Страшно…

Клен мой опавший так и не встал… Незачем…

Березку, в которую был тот Клен влюблен, пустили на растопку…

Равно как и ту, что во поле стояла…

Белой Акации гроздья душистые пошли на благовония… По стольнику – за гроздь…

На месте Вишневого Сада вместе с Отцветшими Хризантемами пасутся Кони, Белогривые лошадки…

Ромашки не только спрятались, а при этом еще и поникли, словно Лютики…

Едва народившуюся Елочку срубили под самый корешок…

Бузину из огорода продали в (не помню названия) Дядьке… Чужому, нелюбимому…

Стройная Рябина перекосоерилась. Под Саксаул косит…

Дуб, бывший Рябинин дроля, гниет после посещения Свиньи…

Сирень-Черемуха в саду остались только в больной памяти…

Ландыши, ландыши… А что это такое?..

И ни у Ясеня, ни у Тополя не спросишь, где моя любимая?..

Не водятся на Святой Руси ни Ясени, ни Тополи…

Одни – Анчары…

Халифат, однако…

Первый бархан

Джанык перевалил через первый бархан.

Впереди оставалось еще много барханов, которые ему предстояло перевалить, чтобы…

А вот со «чтобы» были проблемы…

Джанык ни на секунду не мог себе представить, зачем он переваливает через этот бархан.

Первый.

Рано утром он сел на верблюда, попрощался с Отцом и перевалил через первый бархан.

И Джанык, и Отец знали, что больше никогда не увидятся. Разве что в других пустынях, где будут такие же барханы, за последним из которых Они встретятся.

И где их будут окружать Отец Отца Джаныка, Отец Отца Отца Джаныка, и так до бесконечности, где рано или поздно встречаются Отцы Отцов всех Джаныков.

В начале начал всех пустынь.

Когда пустыни еще не были пустынями.

Когда вместо них был один огромный оазис.

В котором росли не две смоковницы, а три.

Или – четыре.

А может быть, даже и много.

Не знаю, не знаю, не знаю…

И Джанык не знал.

Но переваливал один бархан за другим.

Так было написано на роду.

Хотя, что такое «написано», Джанык тоже не знал.

А что такое «род» и знать не надо. «Род» – он и есть «род».

А может быть, совсем – наоборот.

Может быть, он переваливал через барханы, чтобы встретиться со своим Сыном, Сыном Сына, Сыном Сына Сына – и так до бесконечности, где рано или поздно встречаются сыновья сыновей всех Джаныков.

В конце концов всех пустынь,

Когда пустыни уже не будут пустынями.

Когда вместо них будет один огромный оазис.

В котором будут расти не две смоковницы, а три.

Или – четыре.

А может быть, даже и много.

Не знаю, не знаю, не знаю…

Как бы то ни было, Джанык перевалил через первый бархан…

– Скачи, Лопушище, на своей деревянной лошадке, скачи через через этот порожек, чтобы… А вот что «чтобы», сынок, я не знаю… Может быть, чтобы увидеть начало начал, а может быть, конец концов. Не знаю, не знаю, не знаю… Знаю только, что обязательно надо сесть на верблюда и перевалить через первый бархан… Туда, где, может быть, растут не две, а – три, или – четыре, а может быть, даже и много чего-то… Целый оазис…

В котором мы, может быть, встретимся.

Стафилококк

Тело всем ртом и носом вдохнуло воздух. В общем-то, он был достаточно свежим и проветренным, но в одном его местечке сгустилась какая-то затхлость, присущая древним одиноким старикам. И старухам. (Впрочем, о затхлости старух говорить мне трудно. Последняя старуха была моей матерью, но я почему-то помню не тот запах, с которым она уходила, а тот, в который пришел я. И это было давно. А из стариков в моей жизни остался один я и еще не вступил в возраст зрелой затхлости.)

И в этом сгустке затхлости многие времена жил Стафилококк. Потомки его периодически покидали родной анклав и уходили в большой мир, чтобы принести в него отчую затхлость и стать одной из законных частиц всемирного круговорота стафилококков в природе. Нельзя сказать, чтобы Стафилококк тосковал по ушедшим. Он лишь с легкой грустью вспоминал о них. Как мы вспоминаем о наших Ушедших, ставших для нас лишь не шибко приятным напоминанием о предстоящем в разной степени отдаленности будущем.

Старый Стафилококк увидел Тело, и что-то в нем дрогнуло. Что-то ворохнулось. И он залюбопытствовал, что это за «что-то».

И при следующем вдохе Тела старый Стафилококк вошел в Него. Он давно не был в деле и поначалу даже слегка заменжевался, не очень понимая, что ему надо делать. В этом Теле. А Оно было прекрасно. Все в нем было гармонично и приспособлено для жизни долгой и здоровой. Не было извечной вражды между Красными и Белыми Кровяными Тельцами, Сердце исправно работало, словно только что рожденный паровоз братьев Черепановых. Гормональный Уровень сам удивлялся своему совершенству, а Железы Внутренней Секреции могли спокойно выйти наружу, и никто бы не обнаружил в них ни малейшего изъяна. Пищеварительный Тракт был копией штатского хайвея. И всю эту красоту облекал прохладный Эпидермис, словно вышедший из-под резца античных мастеров и коий мог бы составить гордость мраморов Каррары.

И не удивительно, что старый Стафилококк влюбился в это совершенное Тело. Ну, влюбленность жила в нем лишь первые мгновения, минуты, часы, дни… Потом она переросла в любовь. А вы, господа, да и я, прекрасно знаем, что такое любовь. Поначалу она затрагивает лишь поверхность наших чувств, потом заставляет вздрагивать сердце, затем оно начинает колотиться, словно колотушка стражника средневекового города, затем начинает бурлить кровь, и вот уже вы целиком и полностью оказываетесь во власти любви. Любовь становится ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЙ.

Вот такая вот любовь овладела старым Стафилококком. Но так как он был стар и мудр, то предмет своей любви стал завоевывать постепенно. Сначала под его осторожным натиском не устоял Кровеносный Баланс. Потом сдался Эпидермис. Затем изнемог от любви Гормональный Уровень. Пали под напором страсти Железы Внутренней Секреции, превратившись в ржавчину (извините за натужность метафоры). Рухнул Пищеварительный Тракт, подобие штатского хайвея… Последним от любви взорвалось Сердце…

И Тело полностью отдалось старому Стафилококку. Правда, к этому моменту Оно уже было мертво. Возможно, что Телу – это было несколько неприятно, но – это не страшно. У Него уже не осталось своих чувств. Тело полностью слилось со Стафилококком. Стало частью любимого.

Что может быть лучше, чем умереть от любви.

(Была у меня мыслишка закончить тем, что Телу до встречи со Стафилококком было всего несколько часов, но…)

Служба

Карьеру свою я начал Кротом. Потихоньку копался в земле, жил скромно, не роскошествовал, пока не приказали копнуть яму Зайцу. Я копнул, Заяц провалился – меня выдвинули в Змеи.

Глотал Кротов, жалил Зайцев. За верную честную службу назначили Волком.

Разрывал Змей, между прочим, давил Кротов, пожирал Зайцев. Меня двинули в Слоны.

Топтал всех!!!

Через некоторая время возникла нужда в слоновой кости. Меня назначили в Гончие Собаки. Сладко, когда тебя боятся Слоны.

Прошло несколько лет. Сейчас я служу Человеком. Младшим Заготовителем собачьих шкурок.

А потом некоторые Человеки много о себе понимать стали…

Мне приказали…

Я приказал…

Копать, жалить, рвать, давить, топтать!

Служба…

Свет от маленькой лампочки

Луч Солнца проник в комнату сквозь полоску меж двух черных Штор, закрывающих обратную возможность вырваться на волю Свету от Маленькой Лампочки, висящей над столом.

Свет от Маленькой Лампочки, обнаружив в своих владениях постороннего конкурента, затаился и погас. Он был спокоен, Он знал, что рано или поздно наглец исчезнет, и тогда он, Свет от Маленькой Лампочки, станет безраздельным хозяином в этом восемнадцатиметровом пространстве, где его окружают те, которых он считал своей семьей: обеденный стол, четыре стула, одну Маленькую Кроватку и одну Большую Кровать с Двумя Подушками. Теплой и Смятой и Нетронутой и Холодной.

А еще, еще ему принадлежал Большой Трехстворчатый Шкаф с огромным Зеркалом посредине, в которое Свет от Маленькой Лампочки смотрелся по вечерам и очень-очень-очень в этом Зеркале сам себе нравился. Иногда, когда Шкаф по каким-то надобностям открывался, Свет от Маленькой Лампочки видел Крепдешиновое Платье, Ситцевое и Платье из Панбархата. Особенно Свет любил Панбархатное. За постоянство. Он даже не помнил, когда Панбархатное Платье покидало Шкаф, в отличие от Ситцевого, которое шастало туда-сюда, туда-сюда, исчезало на целый день и из Шкафа, и из Комнаты, а потом возвращалось усталое и безразличное. Крепдешиновое пропадало изредка, а когда возвращалось, от него пахло вином и табаком.

А еще в Шкафу висел Двубортный Бостоновый Костюм темно-синего цвета с Орденом Знак Почета рядом с Правым Лацканом. Он висел с незапамятных времен, с того дня, когда на окно повесили темные Шторы, мешающие Свету от Маленькой Лампочки заглянуть за Окно. То есть с самого его рождения. Потому что до него в Комнате жил Свет от Большой Лампочки, и это были совсем другие времена, о которых Свет от Маленькой ничего не знал. Потому что его не было, и значит, не было и других времен. Хотя если бы его спросили, откуда же появилась Комната, Стол, Стулья, Трехстворчатый Шкаф и Все, что в нем висело, Свет от Маленькой Лампочки, может быть, и призадумался и нашел какой-нибудь ответ, но его никто не спрашивал. А если нет вопроса, то и в ответе нет никакой необходимости.

Вот Детская Кроватка появилась при Нем. При Нем появились Подгузники, Пеленки, две Распашонки, от которых так сладко пахло, когда по ним катался большой черный Утюг. Свет Маленькой Лампочки очень любил, когда перед катаньем на Утюг попадала Вода, и он, якобы недовольно, шипел.

А вскорости Подгузники и Пеленки исчезли, и на Спинке Стула около Детской Кроватки появились Лифчик с резинками для Чулочков, Голубая Рубашечка, и Короткие Штаны на бретельках. Все это было при жизни Света от Маленькой Лампочки.

И были еще разные вещи, от существования которых Свет от Маленькой Лампочки получал искреннее удовольствие. Лебедь, который плыл по пруду навстречу Лодке с Фраком и Белым Платьем на фоне Дворца, и худеющий день ото дня Календарь. И Трюмо. И…

И все это было свое и родное…

А сейчас здесь гулял Луч Солнца. И не только Луч, но и его Друзья-Товарищи… Потому что темные шторы были открыты.

И Свет от Маленькой Лампочки спал. Все светы от маленьких лампочек, как и Совы, спят днем.

А потом пришел Вечер. Лучи Солнца вместе с Солнцем куда-то исчезли. Черные Шторы закрыли Окно, и Свет от Маленькой Лампочки проснулся. Первым делом он посмотрел на Окно. Между двух Штор остался Большой Просвет! Свет от Маленькой Лампочки над столом показал язык невидимому Лучу Солнца и вырвался за Окно.

И Он оказался единственным во всем Городе и был виден отовсюду. Даже с Неба.

А потом пришел Большой Свет. В котором Свет от Маленькой Лампочки исчез. И хорошо…

Он не увидел, что вместе с Ним…

Дотянуться, коснуться…

Всегда, всегда, всегда…

Тщетные попытки догнать…

Пришпорить коня…

Вот-вот дотянусь пальцами…

До Вашей спины…

Вот уже кончики Ваших кос слегка коснутся моего носа…

Вот-вот-вот…

Но каждый раз Ваш тяжелый слон улетает от моего, увы, не такого быстрого коня…

И каждый раз я плачу…

Как могут плакать только в детстве…

Крутится, крутится, крутится карусель…

Ушки на макушке

Ушкам на Макушке было крайне неудобно жить на Макушке. Постольку-поскольку Макушка была совершенно свободна от волос, Ушки с нее скатывались в разные стороны Головы. В зависимости от расположения Головы в мировом пространстве и ее наклона относительно оси вращения Земли. Ну, и ее эмоциональное состояние манкировать тоже никак. Так что Ушки на Макушке постоянно находились в состоянии неопределенности. Кроме сна. Когда Голова находилась в состоянии некоторого покоя. И Ушки на Макушке также могли спокойно себе подремывать. Но иногда Голове снились неясные темные сны, она нервничала, болталась из стороны в сторону, и Ушки на Макушке тоже начали болтаться по Голове. Возникали недоразумения. Нос был жутко недоволен, когда Ушки на Макушке становились Ушками на Носу, и ему нечем было дышать. Тогда он недовольно чихал, и Ушки скатывались в открытый для дополнительного дыхания Рот. Тот переставал дополнительно дышать, что ему крайне претило. Потому что Рот – он чтобы есть, разговаривать и дополнительно дышать, а какие во время сна еда и разговоры. И Рот в отсутствии дополнительного дыхания ощущал свою ненужность и страдал. Тогда он выплевывал Ушки на Макушке из себя, и они оказывались в зависимости от качества и разнонаправленности плевка то на Щеках, то на Подбородке, а то и вообще на Шее. В первом случае под Щеку нельзя было подложить ладошку, Подбородок чесался, а у Шеи возникало ощущение повешенности. Хотя она и не могла вербально подтвердить ощущение повешенности. Потому что не знала, что это такое…

И вот в таком нервическом состоянии Шея в знак протеста начинала вертеться, и на Голове начинался хаос. Все ее насельники начинали по ней метаться, сталкиваться, а Рот вспоминал еще одну, помимо еды, дополнительного дыхания разговора, функцию. Он начинал плакать.

И после недолгого плача в нем появлялось молоко. И еще одно умение – чмокать. А Ушки на Макушке начинали слушать. Они по-прежнему пытались куда ни то скатиться, но слушать было удобнее всего на Макушке. Так что они там и закрепились до скончания веков. Тем более что на ней стали пробиваться первые волоски. И Ушкам на Макушке было за что держаться. Так что они остались там, задремывали и сквозь сон слышали:

 
Спи, мой беби, спи, мой беби,
Мой милый, славный бэби.