Текст книги "Большая литература"

И когда я к ней недавно пришел, она по-прежнему стояла у решетки сквера при доме № 19, семнадцати лет от роду, с розой в правой руке.

Но это будет позже, много позже…

Значительно позже того, как была война, и Абрашку вместе матерью Руфью октябрьской ночью 41-го волной безумного «не умереть бы на хрен» страха вынесло в город Омск.

Танька вместе с другим людом, не нашедшим места в пульманах, в ужасе летящих на Восток, была брошена на недальний, ох недальний, запад на предмет обороны.

И через них остановился на передых пульман, который обратно шел с востока на запад. И ехали в нем блатные. Ехали в нем на фронт искупать вину кровью. Ну, и напоследок, перед неминучей смертью, и отодрали Татьяну на окопных работах под Голицыном в шестнадцать застоявшихся елдаков. Хорошо, недолго продолжалось. Набухшие за срока огромные (кого не спросишь, один указ) яйца малофью отдавали почти мгновенно, зачастую даже не донеся ее до Татьяниной шахны. Кто-то потом слегка стыдился несильным стыдом, а потом – мы идем на Запад, Отрада, и греха перед пулями нет.

Так-то оно и так. Пуля – она, как сказал когда-то Александр Васильевич Суворов, дура, имея в виду, наверное, вот она просвистела, и – ага! И товарищ мой упал. А бомба – она еще дурнее. Фриц ее со своего бомбардировщика сбрасывает куда ни попадя, в смысле вниз, и эта дурная бомба сдуру падает прямо на тот самый вагон, в коем ехали искупать кровью вину Татьянины насильники. И вы не поверите, при таком охеренном попадании, как говорят у нас, писателей, «прямом», вагон остался цел! И ни одного на предмет искупления кровью не убило! Кровищи, правда, было много. У них опустошенные елдаки взрывной волной унесло в неведомую даль. Под «ноль». А яйца остались. И, господа мои хорошие, что получилось: яйца продолжают вырабатывать свой продукт, а средства трафика этого самого продукта отсутствуют! Под ноль! Даже дрочить нечего. И какие после этого из них защитники Отечества?! Вот их тем же эшелоном и отправили обратно. В Ванинский порт, а дальше – вид парохода угрюмый, и далее, далее, далее. В родные лагпункты, где вскорости всем дали женские имена. И впервые на святой лагерной Руси – не насильно, а – по доброй воле. Потому что мужское оно своего требует. А у них – под ноль. Даже дрочить нечего… Вот они свои задницы добровольно на общее дело и пустили. Чтобы хоть таким образом свой природный оргазм поиметь. И одного стали звать Алевтиной. По сходству с его прежним именем Алеша.

А потом, ну, уж совсем потом, после того и этого, сбылась мечта дяди Левы и по противоположную сторону предмета моего творчества с Рождественки потекли людские толпы в Дом Союзов. Чтоб посмотреть на профиль желтый и на родные каждому советскому человеку чеканные усы, скончавшиеся от чейнстоковского дыхания. Как потом говаривала некстати бабушка Фанни Михайловна, в дяде Леве было что-то от Вольфа Мессинга. И народа потоптало народом немыслимое количество. Часть его затаскивали в поликлинику № 13, что в доме № 12. А остальные померли на свежем мартовском воздухе. Умеем мы одни поминки превратить в тысячи. Но мы, пацанва, еще до начала, успели протыриться в Колонный зал, и Абрашка, слегка помятый, возвернулся в свое гнездо, где громко, на весь Петровский бульвар, рвали волосы на головах мама Руфь, бабушка Роза Натановна и бабушка Фанни Михайловна. Еврейским женщинам на Руси было от чего рвать волосы. Только Александр Фридрихович волосы не рвал. И так почти не осталось. Папа, идеологический работник типа конферансье, отсутствовал – по причине не было его дома. И он не услышал, как вернувшийся домой довольный Абрашка заявил:

– Мам, баб, а я Сталина в гробу видел!

Так, в тяжкие (на тот текущий момент) для Отчизны дни в квартире № 8 дома № 17/1 родился будущий средней руки сатирик…

А по воскресеньям местный мелкий люд собирал у себя в 26-й квартире профессор-сирота Семен Аркадьевич Баркман. Сиротство он обрел по случаю Великой Отечественной войны. Как по части детей, так и родителей. К коим, родителям Семена Аркадьевича, приехали в город Львов дети Семена Аркадьевича в начале июня 41 года. И там же и остались.

Так что он собирал местный мелкий люд у себя на просмотр детских телевизионных программ по телевизору фирмы КВН с линзой. У Абрашки мелькала иногда мысль на предмет запуска в нее живородящих рыбок гуппи. Так, безо всякой подноготной мысли. И еще всем давали котлеты от бабушки Розы Натановны. Там-то Аркашка и сблизился, помимо школы и других дел, с живой средой Петровского бульвара разных поколений. Сейчас-то Семен Аркадьевич пользует молодежь плазмой фирмы «Самсунг». В принципе, у каждой молодежи и в доме есть плазма, но… По воскресеньям и Рафка, и Куга, и Брынза, и весь бывший мелкий люд при галстуках… А как иначе!!! Ах, война, что ж ты сделала, подлая!..

Как-то Абрашка тихим вечером начальной осени вышел в сквер, чтобы в честном бою сразиться в сику на предмет заработка пары чириков, чтобы позвать Татьяну в кинотеатр «Эрмитаж», что в саду «Эрмитаж», место, где Петровка окончательно сгибла под Каретным Рядом, не путайте, милейшие мои ровесники, этот сад «Эрмитаж» с садом «Эрмитаж» незабвенного Лентовского, что на углу моего родного Петровского бульвара и Неглинки. Где размещался во всякие года каток «Динамо», а в бывшей ресторации «Эрмитаж» по 25 числам генваря месяца до переворота профессоре и бывшие студиозусы гуляли (sic!) Татьянин день. И прочий «Gaudeamus igitur». Потом в ресторации размещался Дом крестьянина, а сейчас – заведение искусств «Театр современной пьесы». Так вот, Абрашка повел Татьяну на блокбастер «Дело Румянцева». (Разберитесь во фразе сами.) А то, мол, чего почти девушка 17 лет, все при ней, который год стоит, подпирая собой решетку сквера. С незапамятных лет. С одинокой розой в левой руке. И охренел!

Татьяны не было!

А компания уже собралась за столиком под грибком. И ветераны довоенных времен Брынза, и Куга, и дядя Амбик (об нем, господа, будет отдельный разговор), и вошедшие в пору похотливой небритости сыновья-близнецы главного винодела завода «Самтрест-Вингрузия» Отара Михайловича. Дато, по прозвищу Гиви, и Гиви, по прозвищу Дато. И Рафка, знамо дело.

А Татьяны-то и не было. И на хрен, скажите мне на милость, господа, нужен чирик-другой? Какой, на хрен, блокбастер?! Какое, на тот же хрен, «Дело Румянцева»?! И тут появляется эта самая Татьяна! Со всем тем, что при ней! Со своими 17 годами! С розой, упдь!!! И дополнительно ко всему этому с каким-то хмырем!!! Явно студенческого вида! И они, упдь, смеются! А тут, упдь, вечер! А?! И что, самое главное, этот студент очень на еврея смахивает! Этого Абрашка стерпеть не мог. Два еврея на погонный метр Петровского бульвара – это уже слишком!

И идут они как раз с предыдущего сеанса блокбастера «Дело Румянцева» куда-то в сторону Рождественского бульвара. Или Неглинного… Или еще куда… Когда ее место здесь! У решетки сквера!..

Надыбали их у Трубы в начале Неглинного. С Брынзой и Дато по прозвищу Гиви. Или Гиви по прозвищу Дато. Татьяну раздели. Не, на хоровое пение не сподобили. Западло. Но на жопке, пружинящей, словно налитый водой гандон, слово по имени «упдь» финочкой-перышком сделали, чтобы этот сучонок-студентик, жидо (не, мы ж не – антисемиты какие), еврейская морда, увидел, чтобы мучился от – а куда, падла, денешься, и чтобы девка его бросила через канифас. И чтобы он плакал от бессилия. Чтобы он, сука такая, в чужие края забредший, на девок наших руку и, может, еще что поднявший, пустил сопли. И он таки заплакал! И он таки пустил сопли! Абрашка смеялся. Недолго. Секунд несколько. Потому что сучка эта, Татьяна, подтянув застиранные трико на свою жопку в красной юшке, прижала его голову к груди и стала утешать его. Утешать эту падлу, которая забздела вступиться за нее, когда Брынза на ее жопке, пружинящей словно налитый водой гандон, надрезики делал. Ведь пацана ж никто не держал! Кроме страха! А она его – вон оно как… Как же так?!. И что-то Абрашке стало как-то нехорошо. И завидно не по-хорошему… Ой, как не по-хорошему… И чукал я их ногами, и она закрывала его руками, и он закрывал ее руками. А потом уже и Брынза закрывал их руками. И Дато по прозвищу Гиви. Или Гиви по прозвищу Дато. И в конце концов и я закрывал их руками от Абрашкиных ударов. А потом Абрашка упал на них, и мои колеса на рифленой манной каше проходились уже по его голове. А потом я отрубился.

И только розы аромат… (Красиво завершил сцену.)

Во второй половине пятидесятых, милостивые государи мои, возраст Абрашки подкатил к тому пределу, когда жизненные силы скопились в нем настолько, что стали проситься на волю и удержать их в себе не было никакой возможности. Тем более что по ночам его юный, но уже достаточно зрелый организм оставался безнадзорным и творил то, что ему заблагорассудится…

Но, господа, одной поллюцией сыт не будешь. Конечно, оставался еще онанизм. Явление в мире достаточно распространенное, вне зависимости от общественного устройства той или иной страны. Но считающееся в моей Отчизне чем-то постыдным. Как я считаю, это были отголоски недоудавленного христианства с его жаждой плодиться и размножаться. Когда каждая капля семени (спермы, малофьи) шла на вес золота. И в чем-то совпадала с требованиями текущего момента: наполнить просторы Родины чудесной человеческим материалом, чтобы было кому на ней вольно дышать, строя социалистическое общество. А то если каждый будет дрочить, то кто это общество будет строить? Ну, и на предмет будущей войны. А проверить человека на онанизм – это проще простого. Стоит в тиши семинара по структурной геологии как бы невзначай задумчиво произнесть: «А у того, кто дрочит, волосы на ладони растут», как тут же мужская часть группы бросала пытливый взор на свою правую ладонь. И на это саморазоблачение с укоризной смотрел со своего портрета Владимир Ильич Ленин. Интересно, а он… Все! Я ничего не говорил, вы ничего не слышали.

С другой стороны, онанизм, оно, конечно, свобода выбора и с башлями на уговоры не пролетишь. А последнее очень существенно, когда их нет.

Абрашка решил жениться на третьем курсе. Предметом его ухаживаний была девица по имени Татьяна, не наша у сквера, а – другая, с которой он познакомился, когда черемуха цвела, и в парке музыка играла и ухаживал три месяца и даже два раза брал ее за грудь, а больше в те годы до свадьбы было не принято не говоря уже о том, чтобы!!!! И не только девочки, но и большинство мальчиков – тоже. Вообще-то, впервые Аркашка встретил Татьяну в парикмахерской в доме № 9, что напротив Общественной уборной. Но ни он, ни она об этом не помнили. Да, и как им было об этом помнить, когда я это только что придумал.

Необходимость для джентльмена интимного опыта перед вступлением в брак, дабы юные жены, любящие нас, могли запомнить первую брачную ночь, как салют 9 мая сорок пятого года, как марш Мендельсона в исполнении оркестра Олега Лундстрема (а играл ли он марш Мендельсона?), а не как троекратный выстрел у могилы неизвестного героя под «Похоронный марш» Шопена в исполнении паровой лабы, набранной на лабужской «бирже» у магазина музыкальных инструментов на Неглинке, был необходим. (Что-то я опять заплутал во фразе.) Чтобы тело и душа юной жены всю эту ночь пели, как дуэт Бунчиков-Нечаев. Или Юрий Морфесси. Или Валерий Ободзинский с Мэрайей Кэрри. (А кой сейчас годик? Что с головкой моей?) Чтобы после мгновения счастливой боли пришло бесконечное «Боже ты мой, Боже ты мой, Боже ты мой». И чтобы у нее это состояние длилось трое суток, отведенных законом Российской Советской Федеративной Социалистической Республики на свадьбу своих брачующихся граждан. И чтобы она навеки запомнила, КТО это сделал и до конца дней возносила кому-то там, соответствующему, хвалу вам и вашему ОБЩЕМУ елдаку, который принес ей… Ну, в общем, то, о чем я написал выше.

И вот у Абрашки тоже опыта не было, а был страх, что и как, чтобы он Ого-го, а Татьяна (не наша кровная, а та, другая) совсем не Ого-го. Вместо Ух-ух-ух, что же это ты со мной!.. Ах-ах-ах!!! А Абрашка целых три дня, отведенные… – гоголем!

И вот он шел по 3-му Колобовскому с сомнениями в области ширинки, и наша Татьяна это усмотрела. Девчонка милая все поняла, взяла за руку и повела в наш двор.

Ах, этот наш двор! Все его безбрежное, а-ля Роже Гароди, пространство было уставлено разнокалиберными бочками с сырьем для завода «Самтрест – Вингрузия». И были в нем свои улицы, улочки и переулки. Улица Киндзмараули, переулок Карданахи, проезд Три звезды. Редкая «Волга» могла доехать до середины двора, а одинокий странник мог навеки сгинуть в его лабиринтах, как Сенька Фарада в фильме «Чародеи». А в 67 году в разгар великой битвы между колобовскими и каретными в тупике «Гурджаани» нашли два скелета, сильно смахивающие на скелеты Ромео и Джульетты.

И вот в эти края наша Татьяна и привела Абрашку… И вот там-то в букете из юного «Мукузани», подростковой «Хирсы» и подступающей к совершеннолетию «Хванчкары» и произошло слияние двух половозрелых лун. Тысячи рассветов сменились тысячью закатов, и во дворе наступили спокойные сумерки позднего августа. И, милые мои, винище в бочках завода Самтрест – Вингрузия созрело до срока. И конкурирующий винный завод «Арарат», что на Кирова, слил социалистическое соревнование.

Опыта, полученного Абрашкой, хватило на всю его дальнейшую жизнь, которая еще продолжается. И, судари мои, и по этой части. И новоявленные поколения дам и девиц Петровского бульвара после случайной встречи с Абрашкой чувствовали некоторое удивление, которое обычно проходило после соития с… Ну, с кем положено… Или с кем придется.

Вот что значит наука совмещения телесного низа с духовным верхом. (По-моему, я уже что-то об этом говорил.)

А после этого Татьяна налила Абрашке из просверленной в бочке дырки молодого терпкого, как любовь (штампик, но лень искать что-то другое) вина «Тавквери» и дала занюхать той, давней, розой. Не потерявшей за годы своего аромата. Как раз подходящего к «Тавквери».

Вообще для занюхивания каждого напитка существует свой запах. Ну, вот, как мы уже с вами обсуждали, для «Тавквери» хороша роза, «Карданахи» хорошо идет под ромашку, а «Твиши» я не мыслю себе без фиалки лесной дикой. А вот напиткам серьезным, мужским, запаха более гармоничного, нежели запаха рукава даже и не пытайтесь найти. Ну, тут тоже не без нюансов. К «Московской» хорош рукав бобрикового пальто, к перцовке идет недорогой шевиот, а вот коньяк «Самтрест» требует, в зависимости от количества звезд, рукавов из габардина или бостона…В новенькой шляпе, костюме бостоновом… И так далее.

И вот тут-то, други мои, настало время поведать вам обещанный рассказ о дяде Амбике, слесаре нашей округи, в неопознанных целях носящего с собой ржавую водопроводную трубу. Возможно, по таким трубам слесари всего мира узнают друг друга. Но не в том была прелесть дяди Амбика. А в чем, спросите вы меня? А в том¸ отвечу я вам, что дядя Амбик ходил по Петровскому бульвару и присным его – в ватнике, запах рукава которого подходил абсолютно ко всем напиткам, употреблявшимся в моем районе. Такой вот универсальный рукав. Как кухонный комбайн. И дядя Амбик по сходной цене продавал запах рукава всем нуждающимся. Мусор Джоник пытался привлечь его за спекуляцию, но получил несанкционированных дрюлюлей от близнецов Дато по прозвищу Гиви и Гиви по прозвищу Дато. (А еще говорят, что грузины не любят армян… Вообще-то, может, оно и так, но мусоров они не любят еще больше.) И что самое обидное для Джоника, к близнецам присоединился и его собственный сынок Петюня. Потому что какая уж тут «Зубровка» без рукава дяди Амбика.

На заработанные тугрики дядя Амбик купил подержанный дутар и стал играть в оркестре восточной музыки в ресторации «Поплавок» напротив кино «Ударник». Много позже, в начале семидесятых, он эмигрировал в США для воссоединения с семьей дедушки Ашота, убитого в детстве во время геноцида армян в Турции в 15 году прошлого столетия.

Недавно из неудачной попытки прижиться в Голливуде вернулся мой партнер по сике в сквере дома № 19 Колька Шевин по прозвищу Говнюк. Это было наследственное прозвище всех Шевиных от Петра Великого, когда ассенизационные заботы взяло на себя государство и семейство Шевиных получило от городского начальства откуп на это дело. А так как слово «ассенизатор» в русском ухе не укладывалось и русским ртом не выговаривалось, то Шеиных стали называть Говнюками, что не носило оскорбительного характера, а лишь обозначало рабочую профессию. Как, скажем, зубник или слесарь. Есть версия, что их называли «золотарями» но сами говнюки считали это – эвфемизмом. И хотя профессия говнюков в исконном значении этого слова исчезла при императоре Александре III, прозвище осталось, переходило от поколения к поколению, что говорит о непреходящем значении традиций в нашем народе. Так вот, Колька Говнюк, будучи в СССР видным сценаристом учебного диафильма, вернувшись из Голливуда на щите, сообщил мне мимоходом, что в Малибу, недалеко от скамейки на пляже, на которой и проживал Колька Говнюк, он повстречал дядю Амбика с водопроводной трубой под мышкой. Они обнялись и расцеловались, а ввечеру дядя Амбик в голливудском ресторане «Поплавок», где дядя Амбик играл на дутаре в оркестре восточной музыки, накормил оголодавшего Кольку Говнюка долмой, после которой Говнюк обосрал весь пляж вокруг скамейки, на которой, как я уже сообщал, он проживал во время окучивания Голливуда. И тем самым придал какой-то новый смысл своему прозвищу. А как мне стало известно, потому что я сам это придумал, суть искусства – создание новых смыслов художественными средствами. Ну, нам, в России, это знакомо. Делать из говна конфетку.

Так, о чем мы говорили? О получившем уникальный опыт Абрашке и Татьяне, этим опытом Абрашку обогатившей.

Абрашка благополучно женился на своей Татьяне, с коей они с перерывами живут на Петровском бульваре совместно с дедушкой Александром Фридриховичем, бабушкой Розой Натановной, неведомо чьей бабушкой астматического толка Фанни Михайловной, папой Федором, внеидеологического работника типа шоумен, мамой Руфью и сыном Фридрихом, внуком Абрашенькой и еще одним сыном, настоящее его имя придумайте сами, и внуками, не помню их имена. И Татьяна, Абрашкина жена, до сих пор вздрагивает от Абрашкиного прикосновения, а потом кричит к удовольствию всей квартиры. А иногда и всего дома 17/1, что на углу Петровского бульвара и 3-го Колобовского…

Я мог бы бесконечно говорить о своей великой малой родине. Малый размер заказанного неведомо кем произведения оставил за бортом бурную жизнь Каретных, развеселую – сада Эрмитаж с его концертами зарубежной эстрады, увлекательно-занудную школы № 186, обитель трофейных фильмов клуб им. Крупской 5-й швейной фабрики…

И я уже не могу рассказать, как при раскопках могил в Петровском монастыре нашли глиняный диск с записью песни «Москва златоглавая».

Как Абрашка сотоварищи там же обнаружил обгорелые остатки хазарской синагоги, которую Вещий Олег за буйный набег подверг мечам и пожарам.

И как все тот же Абрашка нашел в одной из могил посох Ивана Грозного, которым тот угрохал своего сына Ивана за то, что этот сучонок по пьяни сделал предъяву, что столицей нашей Родины является Санкт-Петербург, а не Москва…

И многое-многое другое не удалось вогнать в этот физиологический очерк о нравах Петровского бульвара.

Единственное, что я могу добавить. Все мы, его обитатели, родились в роддоме имени Грауэрмана. Даже те, кто родился до его открытия. И Татьяна, когда какой-нибудь мудак, проходя мимо сквера возле дома № 19, спрашивал, откуда ты родом, красавица отвечала «село Семендяево, роддом имени Грауэрмана». То есть, пользуясь дискурсивным мышлением, тоже в нем родилась! Кстати, не забыть познакомить с ней моего внука Абрашеньку от сына Фридриха. А то вся семья… И дедушка Александр Фридрихович… Ну, да ладно…

Упдь! Стало быть, Татьяна прибыла к нам на Петровский бульвар не в 1933 году, а еще в позапрошлом веке… А как же?.. Семнадцать лет… Да хрен бы с ним, когда вовсю бушует постмодернизм…

Так что все приличные люди столичного города М. родились в роддоме имени Грауэрмана.

И вот ведь какая причинно-следственная связь сложилась: после его закрытия приличных людей в столичном городе М сильно поменьшало.

Tristia…

Эпилог

Президенту РФ г-ну (не помню)

Председателю Правительства г-ну (не помню)

Председателю Совета Федерации РФ г-ну (не помню)

Председателю Государственной думы г-ну (не помню)

от Пацана Липскерова Михаила Федоровича,

пенсионера, инвалида 2-й группы

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.

Не помню.

P.S. Верните советскую власть. Когда я все помнил.

16.03. не помню. С уважением,

(не помню) 2-й группы.