Текст книги "Полка. О главных книгах русской литературы"

Какую роль играет в поэме Нева?

Нева в «Медном всаднике» – отдельный персонаж. Покорённая и включённая в «державный» проект во вступлении, «больная», одержимая силами хаоса в начале первой части – и постепенно превращающаяся в зверя, рушащего свою клетку, в разбойника, бросающего добычу (во второй части), наконец, в утомлённого битвой коня. С Невой связано больше всего метафор. Нева – наполовину побеждённая Петром стихия, способная менять обличья и вступать со своим победителем в новый бой (заложниками которого становятся простые горожане).

Мотив Невы-бунтовщицы во многом заимствован Пушкиным из стихотворения Степана Шевырёва[417]417
  Степан Петрович Шевырёв (1806–1864) – литературный критик, поэт. Участвовал в кружке «любомудров», издании журнала «Московский вестник», был близким другом Гоголя. С 1835 по 1837 год был критиком «Московского наблюдателя». Вместе с Михаилом Погодиным издавал журнал «Москвитянин», были известен консервативными взглядами.


[Закрыть] «Петроград» (1829):

 
Помнит древнюю вражду,
Помнит мстительное море,
И да мщенья примет мзду,
Шлёт на град потоп и горе.
Ополчается Нева,
Но от твёрдого гранита,
Не отъяв свои права,
Удаляется сердита.
На отломок диких гор
На коне взлетел строитель;
На добычу острый взор
Устремляет победитель;
Зоркий страж своих работ
Взором сдерживает море
И насмешливо зовёт:
«Кто ж из нас могучей в споре?»
 

Пётр в «Медном всаднике» и других произведениях Пушкина: есть ли отличие?

Хотя Пушкин, безусловно, восхищался личностью Петра Великого, он способен был видеть и оборотную сторону его деятельности. Стоит привести, к примеру, такое высказывание из предварительных заметок к «Истории Петра»: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».

Однако в художественных текстах Пушкина («Полтава», «Арап Петра Великого») царь всегда величественен и привлекателен. В «Стансах» и «Пире Петра Великого» особо подчёркивается его «незлопамятность» – что, конечно, было своеобразной формой ходатайства за ссыльных декабристов перед нынешним царём.

Пётр I. Портрет работы Жана-Марка Натье. 1717 год[418]418
  Пётр I. Портрет работы Жана-Марка Натье. 1717 год. © Bridgeman / Fotodom.ru.


[Закрыть]

«Медный всадник» – единственный пушкинский текст, в котором атрибутом Петра оказывается не только творческий, разумный, организующий мир дух, но и грозная безжалостность. Но в то же время нигде Пётр, избавленный от случайных житейских примет, не выглядит так величественно, «богоподобно».

Как связан бунт Евгения с его безумием?

Тем же 1833 годом традиционно датируется стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…», в котором безумие трактуется в традиционном романтическом ключе – как доступ в волшебный мир «нестройных, чудных грёз». Несчастья безумца связаны с невозможностью коммуникации с миром «нормы».

Стоит заметить, что стихотворение написано под впечатлением от встречи с Батюшковым, автором «Прогулки в Академию художеств», который в 1821 году заболел психическим расстройством.

Евгений не обретает «чудных грёз» (так как он не поэт; примечательно, однако, что его комнату в Коломне «наследует» бедный поэт) – но получает внутреннюю силу (ср.: «И силен, волен был бы я, / Как вихорь, роющий поля, / Ломающий леса») и способность к бунту, пусть обречённому.

Возможны и иные интерпретации. Например, Андрей Белый толкует безумие Евгения и образ «бедного поэта» так:

«С того момента исчезает Евгений-псевдоним из своего дома; в него поселяется «бедный поэт»; не в доме поселяется, а в душе Евгения: вот где корень его сумасшествия; действует волей Евгения «бедный поэт», переживающий собственное бытие («Не дай мне бог сойти с ума») под маской Евгения; что «бедный поэт» вскоре по написании поэмы то именно и перенёс, – мы знаем: пережил прикосновенность к мрамору дворца, и к мраморным зверям подъезда; пережил и «плети» презрения на балах, где на поэта повёртывались и указывали: «Посмотрите на эту обезьяну».

Белый склонен видеть в образе «бедного поэта» автобиографическое содержание: для него подтекст поэмы – отношения самого Пушкина с царским двором и имперским Петербургом, а Евгений – лишь прикрытие, маска. Но и он ищет ключ к повороту сюжета поэмы в том же стихотворении – «Не дай мне Бог сойти с ума…».

Почему в поэме упоминается граф Хвостов?

Описывая восстановление обычной жизни на следующие дни после наводнения, Пушкин между прочим иронически сообщает:

 
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
 

Граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757–1835) к 1833 году давно не был ни субъектом, ни даже объектом литературной полемики. Его имя (отчасти несправедливо) стало символом гротескной и к тому же эстетически архаичной графомании и использовалось в качестве своего рода жупела. Например, объект насмешки в пушкинской «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1824) – Вильгельм Кюхельбекер, с его теориями возрождения оды XVIII века и одновременно увлечением борьбой Греции за независимость, а вовсе не сам Хвостов.

Хвостов действительно написал стихи, посвящённые наводнению, – «Послание к NN о наводнении Петрополя, бывшем 1824 года 7 ноября»:

 
Там ветры бурные, союзники реке,
С порывом ухватя плывущих на доске,
Сокроя от очей предметы им любезны,
В пределы мрачные свергают лютой бездны.
Всё тонет, плавает по улице, рекам,
Спасенья нет коню, пощады нет волам.
 

Заканчивалось послание довольно благостно:

 
Умолк на Бельте рёв и онемели стоны,
Посыпалися здесь с престола миллионы;
Среди Петрополя от ярости злых вод
Пусть есть погибшие, – но, верно, нет сирот.
Любовью чистою, небесною согреты
Все у пристанища, упитаны, одеты,
Все, благости прияв священнейший залог,
Рекут: «Средь тяжких зол есть милосердый Бог».
 

Степан Щукин. Портрет Дмитрия Хвостова. 1820-е годы[419]419
  Степан Щукин. Портрет Дмитрия Хвостова. 1820-е годы. Из открытых источников.


[Закрыть]

Для Пушкина появление этого текста – признак банализации трагедии, равнодушного забвения человеческих страданий, памятником которым остаются лишь дежурные вирши графомана.

Не надо забывать, что необычное по тем временам долголетие «поэта, любимого небесами» противопоставлялось трагическим судьбам его более талантливых современников. Так, после смерти Дмитрия Веневитинова (прожившего всего 21 год) Дельвиг пишет Пушкину (21 марта 1827 года): «В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живёт. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему». В свою очередь, 3 августа 1831 года, во время эпидемии холеры, Пушкин пишет Петру Плетнёву: «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Веневитинова. Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни моё пророческое слово: Хвостов и меня переживёт».

Таким образом, саркастический образ бодрого и неунывающего пожилого графомана, который спешит откликнуться на народное бедствие (заодно елейно похвалив власти), приобретает дополнительное измерение.

В то же время многим современникам (Белинскому, Катенину) выпад против «доброго, ласкового старца, который во весь век ни против кого, кроме себя самого, грешен не бывал» показался неуместным и бестактным. Стоит, однако, заметить, что внешние отношения Пушкина с Хвостовым всегда были вполне корректными; Хвостов с благоговением относился к младшему современнику и, в частности, посвятил ему стихотворение «Соловей в Таврическом саду» (1832):

 
Любитель муз, с зарёю майской
Спеши к источникам ключей,
Ступай подслушать на Фурштатской,
Поёт где Пушкин-соловей.
 

Пушкин в свою очередь благодарил «славного и любезного патриарха» учтивым письмом.

В чём особенности стихового и стилистического решения поэмы?

Для «Медного всадника» (особенно для повествовательных глав) характерно обилие анжамбеманов (стиховых переносов, расхождений между синтаксическим и ритмическим строением текста) – большее, чем где-либо у Пушкина: примерно в 20 процентах строк. Это создаёт ощущение драматизма, динамики. Вот особенно характерное место (здесь анжамбеманы идут сплошным потоком, почти в каждой строке):

 
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нём
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось – он
Не примечал. Он оглушён
Был шумом внутренней тревоги.
 

Другие особенности стиха «Медного всадника» проанализированы в книге Андрея Белого «Ритм как диалектика и «Медный всадник» (1929). Белый предлагает новый способ определения ритмической структуры текста; он рассматривает строку как цельную ритмическую единицу и высчитывает для каждого текста частоту чередования ритмически одинаковых строк. В качестве примера для анализа он использует «Медный всадник» и, анализируя динамику этих чередований, приходит к выводу о «подлинном» смысле поэмы, в котором скрыты автобиографические обстоятельства и сложные отношения Пушкина с царским двором.

Что касается стилистики, то достигнутая Пушкиным внутренняя гармония скрывает намеренный жанровый эклектизм: одический пафос то и дело сменяется интонацией бытовой петербургской повести. В текст замаскированно входит фрагмент идиллии (мечты Евгения), элегии (появление царя), эпиграммы (строки про Хвостова).

В черновиках эти контрасты ещё больше. После серьёзных строк о генералах, которые по приказу царя поехали спасать утопающих, идёт следующий анекдотический фрагмент:

 
Со сна идёт к окну сенатор
И видит – в лодке по Морской
Плывёт военный губернатор.
Сенатор обмер: «Боже мой!
Сюда, Ванюша! стань немножко,
Гляди: что видишь ты в окошко?» –
Я вижу-с: в лодке генерал
Плывёт в ворота, мимо будки.
«Ей-богу?» – Точно-с. – «Кроме шутки?»
– Да так-с. – Сенатор отдохнул
И просит чаю: «Слава богу!
Ну! Граф наделал мне тревогу,
Я думал: я с ума свихнул».
 

Такой анекдот, записанный Вяземским, в действительности рассказывали о сенаторе графе Варфоломее Толстом; генералом, плывущим в лодке, был санкт-петербургский генерал-губернатор граф Милорадович.

Как интерпретировался «Медный всадник» в последующие эпохи?

Первая после Белинского и Дружинина углублённая интерпретация «Медного всадника» принадлежит Дмитрию Мережковскому (статья «Пушкин», 1896):

Здесь вечная противоположность двух героев, двух начал – Тазита и Галуба, старого Цыгана и Алеко, Татьяны и Онегина, взята уже не с точки зрения первобытной, христианской, а новой, героической мудрости. С одной стороны, малое счастье малого, неведомого коломенского чиновника, напоминающего смиренных героев Достоевского и Гоголя, простая любовь простого сердца, с другой – сверхчеловеческое видение героя. Воля героя и восстание первобытной стихии в природе – наводнение, бушующее у подножия Медного Всадника; воля героя и такое же восстание первобытной стихии в сердце человеческом – вызов, брошенный в лицо герою одним из бесчисленных, обречённых на погибель этой волей, – вот смысл поэмы.

Мережковский противопоставляет Пушкина последующим русским писателям, «врагам культуры», которые «будут звать назад – к материнскому лону русской земли, согретой русским солнцем, к смирению в Боге, к простоте сердца великого народа-пахаря, в уютную горницу старосветских помещиков, к дикому обрыву над родимою Волгой, к затишью дворянских гнёзд, к серафической улыбке Идиота, к блаженному «неделанию» Ясной Поляны», повторяя «богохульный крик возмутившейся черни: «добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!»

Таким образом, Пётр у Мережковского – носитель не государственного сверхпроекта, а ницшеанского сверхчеловеческого (и антихристианского) начала, сторону которого Мережковский безоговорочно принимает в этот период. Изменение отношения к «антихристу» Петру влияет на интерпретацию «Медного всадника»: «Медный всадник» – «петербургская повесть» – самое революционное из всех произведений Пушкина. ‹…› Под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос… обо всём «петербургском периоде русской истории» («Петербургу быть пусту», 1908).

Валерий Брюсов в статье «Медный всадник» (1909), полемизируя с Мережковским и с польским исследователем Юзефом Третьяком, предлагает своё понимание поэмы:

Пушкин выбрал своим героем самого мощного из всех самодержцев, какие когда-либо восставали на земле. Это – исполин-чудотворец, полубог, повелевающий стихиями. Стихийная революция не страшит его, он её презирает. Но когда восстаёт на него свободный дух единичного человека, «державец полумира» приходит в смятение. Он покидает свою «ограждённую скалу» и всю ночь преследует безумца, только бы своим тяжёлым топотом заглушить в нём мятеж души.

«Медный всадник» действительно ответ Пушкина на упрёки Мицкевича в измене «вольнолюбивым» идеалам юности. «Да, – как бы говорит Пушкин, – я не верю больше в борьбу с деспотизмом силами стихийного мятежа; я вижу всю его бесплодность. Но я не изменил высоким идеалам свободы. Я по-прежнему уверен, что не вечен «кумир с медною главой», как ни ужасен он в окрестной мгле, как ни вознесён он «в неколебимой вышине». Свобода возникнет в глубинах человеческого духа, и «ограждённая скала» должна будет опустеть»

Один из интереснейших опытов интерпретации – статья Льва Пумпянского «Медный всадник» и одическая традиция XVIII века» (1939), в которой рассматривается эстетический спор Пушкина с его предшественниками. По мнению литературоведа, «в «Медном всаднике» полемика становится основой самого сюжета, благодаря чему сюжет превращается в драму: монархии противостоит Евгений, а Державину противостоит городская беллетристика. Тем самым Пётр окончательно отодвинут в прошлое: его подвиг остаётся за ним, но превращается в великое событие прошлого; в современности же, в 30-е годы, он может действовать лишь как страшный гигантский призрак. «Медный всадник» означает окончательный отказ Пушкина от надежд на возможность второго Петра в русской истории; это отрицающий эпилог всего петровского цикла. Но одновременно отодвигается в прошлое и классицизм русского XVIII века; сплошь двусмысленное воспроизведение его тем и его эстетики являются на деле тоже воссозданием литературного призрака».

Другая попытка интерпретировать поэму через анализ её стилистики предпринята в 1941 году Сергеем Рудаковым[420]420
  Сергей Борисович Рудаков (1909–1944) – поэт, литературовед. В 1935 году по причине дворянского происхождения Рудаков был выслан из Ленинграда в Воронеж, там познакомился с Мандельштамом, работал над комментариями и биографическими ссылками к его произведениям. После возвращения в Ленинград Рудаков преподавал литературу, участвовал в работе Пушкинской комиссии Академии наук. Во время войны за попытку спасти своего знакомого-толстовца от призыва Рудаков был отправлен в штрафбат, погиб в бою.


[Закрыть] («Ритм и стиль «Медного всадника»).

Многочисленные работы, посвящённые «петербургской повести», появлялись и позднее. Тут были и текстологические труды (работы Николая Измайлова), и исследования фактических источников поэмы (статьи Александра Осповата), и попытки найти баланс между сочувствием «маленькому человеку» и державным пафосом (иногда не без влияния изгибов официальной идеологии). При этом «линию Белинского-Мережковского» продолжали, в частности, Григорий Гуковский и Леонид Гроссман, «линию Брюсова» (делающую акцент на сочувствии Евгению и осуждении Петра) – Георгий Макогоненко, Адриан Македонов и другие. Некоторые исследователи (Сергей Бонди, Евгений Маймин, Михаил Эпштейн) занимали позицию, которую можно назвать «промежуточной».

История написания и интерпретаций «Медного всадника» всесторонне освещена в книге Александра Осповата и Романа Тименчика «Печальну повесть сохранить…» Об авторе и читателях «Медного всадника» (1985).

Важная веха в изучении поэмы – книга Александра Архангельского «Стихотворная повесть А. С. Пушкина «Медный всадник» (1990), содержащая не только анализ текста и обзор литературы, но и весьма оригинальную авторскую концепцию:

В повести сплетаются два сюжета – «внешний», событийный, где ничто ни с чем как бы не связано, и «внутренний», символический, в котором всё связано со всем. Во «внутреннем» сюжете герои своими помыслами пробуждают дремлющую в недрах исторического бытия стихию, которая в сюжете «внешнем» оборачивается разрушительным наводнением, угрожающим счастью человека.

Несомненно, процесс переосмысления и реинтерпретации «Медного всадника» далеко не закончен.

Николай Гоголь. «Невский проспект»

О чём эта книга?

«Невский проспект» – короткая повесть о двух приятелях-петербуржцах и об их романтических увлечениях и любовных похождениях, которые заканчиваются в одном случае трагически, в другом – гротескно-комически. Герои – романтически настроенный художник Пискарёв и жовиальный поручик Пирогов – воплощают два типа петербуржца: экзальтированного романтика и приземлённого обывателя, но оба они – игрушки столичной жизни, с её иллюзорностью и непредсказуемостью.

Вид Фонтанки у Аничкова моста.

Гравюра Александра Тона. 1820-е годы[421]421
  Вид Фонтанки у Аничкова моста. Гравюра Александра Тона. 1820-е годы. Государственный Эрмитаж.


[Закрыть]

Жан Жерень. Портрет Николая Гоголя. Конец 1830-х годов[422]422
  Жан Жерень. Портрет Николая Гоголя. Конец 1830-х годов. © AGE / East News.


[Закрыть]

Когда она написана?

Первые черновики повести относятся к 1831 году. Полная черновая редакция была готова в 1834 году, окончание работы над повестью исследователи датируют маем – августом того же года. Цензурное разрешение сборника «Арабески», в котором напечатана повесть, было выдано 10 ноября 1834 года. Гоголь в это время жил в Петербурге и одновременно работал над другими петербургскими повестями – «Носом» и «Записками сумасшедшего».

Как она написана?

Повесть начинается с описания Невского проспекта в разное время суток. Завершается этот фрагмент сценой вечернего гуляния на главной городской улице. Это позволяет создать своего рода панораму столичной жизни – причём весьма парадоксальную по приёмам. Как указывает Юрий Тынянов, «Невский проспект» основан на эффекте полного отождествления костюмов и их частей с частями тел гуляющих: «Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческой прекрасный нос… четвёртая (несёт. – Ю. Т.) пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку» и т. д. Здесь комизм достигнут перечислением подряд, с одинаковой интонацией, предметов, не вяжущихся друг с другом»[423]423
  Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М.: Наука, 1977.


[Закрыть].

Именно в этот момент появляются два главных героя. Обратив внимание на двух разных молодых женщин (Пискарёв – на брюнетку, Пирогов – на блондинку), они разлучаются друг с другом и устремляются за понравившимися им дамами. Романтика Пискарёва дорога приводит в бордель: женщина, принятая им за аристократку, оказывается проституткой. В ужасе убежав из «обители разврата», он погружается в болезненные грёзы. В одном из снов девушка в самом деле оказывается аристократкой, а её пребывание в публичном доме имеет некое таинственное объяснение; в другом сне (который он видит под воздействием опиума) она предстаёт ему «у окна деревенского светлого домика».

При этом стиль повествования всё время меняется. От нравоописательной «болтовни» (пародирующей стилистику проправительственной «Северной пчелы» и охранительской «Библиотеки для чтения») Гоголь переходит к столь же иронической патетике, а затем – к колоритным бытовым деталям. Вот, например, реплика торгующего опиумом «персиянина», к которому художник обратился за товаром: «Хорошо, я дам тебе опиуму, только нарисуй мне красавицу. Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были чёрные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле неё и курила трубку! слышишь? чтобы хорошая была! чтобы была красавица!»

Кульминация действия – вторичный приход Пискарёва в публичный дом, предложение руки и сердца, сделанное им «аристократке», её отказ и его самоубийство. Затем автор переходит к гротескной и вульгарной истории ухаживаний Пирогова за женой жестянщика Шиллера.

Финал повести – вновь мотив Невского проспекта. Последний абзац проникнут одновременно пафосом и иронией; Невский предстаёт волшебным, заколдованным местом, где всякая видимость обманчива:

О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нём, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется! ‹…› Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущённою массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде.

Однако, в отличие от других повестей Гоголя, «демонизм» Невского и вообще Петербурга в этой повести раскрывается не через фантастику. Происшествия, случившиеся с героями, вполне реальны и почти будничны.

Что на неё повлияло?

Как и вообще на «петербургские повести» Гоголя, на «Невский проспект» повлияли произведения Гофмана. С другой стороны, отмечают влияние на Гоголя французского писателя Жюля Жанена (прежде всего романа «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина», 1829) и сборника «Париж, или Книга ста одного» (1832) – книг, очень популярных у образованной русской публики. С гоголевской повестью эти тексты сближает тема любви к «падшей» женщине и в то же время описание каждодневной жизни города (Парижа), в которой будничное сливается с фантастическим. Описание опиумных грёз Пискарёва может отсылать к «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» Де Квинси (1821; в русском переводе, изданном в 1834-м, ошибочно приписана Мэтьюрину).

Вслед за Жаненом и Поль де Коком Гоголь в «Невском проспекте» использует элементы зародившегося во французской романтической литературе жанра физиологического очерка (описание Невского, петербургских художников и офицеров), но они инкорпорированы в связное сюжетное повествование. Сам мотив непредсказуемости и загадочности, присущей Петербургу, делает нравоописательные свидетельства условными и в каком-то смысле недостоверными. Тем не менее «Невский проспект» больше, чем другие произведения Гоголя, повлиял на вышедший в 1845-м сборник «Физиология Петербурга».