Текст книги "Друзья и звезды"

3

– Завтра встречаемся?

– Завтра? Да. Безусловно. Слушай, если тебе не трудно, позвони часиков в десять вечера. Сегодня. Ну, как я буду себя чувствовать, и вообще. Ты не против?

– Конечно. Не волнуйся, я тебя не утомлю.

– Ну – ты не утомишь. Я сам себя утомлю. Интервью – это же работа, ты понимаешь. Надо же соображать, что ты говоришь. Тем более тебе. Разговор двух равных – это же очень ответственно, как ты не понимаешь!

– Боже, что ж тут ответственного…

– Я же должен отвечать за свои слова? Я же должен отвечать за свою голову, как она работает. А я не уверен. Ты не подумай, но я же должен буду тебе отвечать на вопросы, чтоб это было что-то. Хоть на что-то похоже. А это работа. Это не так легко, как может показаться.

– Знаешь, это плохой интервьюер задает вопросы так, что человек устает. А хороший просто сидит и смотрит дружески, и поддакивает, и ты изливаешь то, что давно хотел и давно накипело, да случая не было, а тут тебе как раз и повод, и случай, и собеседник, которого не надо развлекать, он тебя сам обо всем спросит, вздыхает и головой качает. Хороший интервьюер – это когда все идет само собой, одно удовольствие и никакого напряга.

– Ой, это все сказки, ну шо ты мне рассказываешь!.. Хотя, ты знаешь, у меня был один такой случай… но только один! Да, это я был в Израиле, отмечали юбилей Александра Каневского, прекрасно все, и после концерта, в Тель-Авиве, огромный зал, я уже устал, я хочу в гостиницу, лечь отдохнуть, а ко мне все рвался один мальчик, корреспондент, уже не помню, какая там газета или что. Ну такой милый, очень вежливый, но такой настырный – ну просто нет сил, невозможно отделаться! И просит задать хоть один вопрос.

– Хорошо, – говорю, – но только один. Один вопрос. Давай быстро задавай, и я пошел.

И он спрашивает:

– Скажите – что такое «очередь»?

Нет, ты понимаешь, что это он спросил?! Что это за вопрос?! Это же, я не знаю… это все на свете! Сколько тут всего можно сказать, ты понял? Это же сколько у нас накипело, сколько мы этого видели, пережили, хлебнули и странно, что не захлебнулись еще, а остались живы, но через ноздри продолжает выходить с пузырями. Ну это же просто я не знаю, что за прелесть, за провокация, какой-то спусковой крючок просто!

И – из меня полетело! Просто поперло, скажу тебе. Из меня просто вырывалось, это пошел фонтан, который работал сам, я не мог остановиться, со мной буквально что-то произошло. Я говорил, наверное, ну я не знаю, полчаса, вот честно.

Так я потом за ним бегал по всему Тель-Авиву и не мог найти! Просил отдать слова! Я же не помню, что я ему говорил, но я же помню, что это что-то было! Мне же было жалко: как же так, что это все пропадет – это же труд, это же там что-то такое было, что люди слушали и смеялись, а главное – я сам помню, что мне же самому это нравилось, то, что я говорю. Так наверное это было неплохо! И таки где оно все теперь?..

4

– Михал Михалыч, так я тебя жду? Или все-таки я лучше сам подъеду? Как тебе удобнее?

– Вот ты знаешь, все-таки очень жаль, что ты не поехал со мной тогда в Таллин. Когда я в том году туда на гастроли ездил. В каком же это было году?.. Ну не важно. Я увидел тебя в вагоне и обрадовался. Думал, что мы спокойно посидим, поговорим, выпьем по чуть-чуть. Я буквально ждал, я настроился приятно провести вечер. Когда же ты постучишь. Я проводницу спрашиваю: «Где Веллер едет, на каком месте, вы ему передайте, что я спрашивал». А она говорит, что там только жена и дочь, он провожал. Ну, я ж не стал проводить вечер с твоей женой. Кстати, у тебя очень красивая жена. Мне понравилась, я утром еще так внимательно посмотрел: молодец, одобряю.

– Она потом рассказывала: «Вот так должны ездить звезды! Жванецкий у тебя за спиной по коридору – шмыг, и сидел в купе, больше никто его не видел. Утром – шмыг на перрон, только удивился на ходу, куда ты исчез».

– Вот именно, что когда ты нужен, так тебя нет. А когда ты есть, так ты видишь, как у меня сейчас ну ничего не получается. Слушай, я прошу тебя немного обождать, ну вот не прямо сейчас, ты можешь обождать чуть-чуть?

5

– Ты знаешь, я прочитал в Интернете разные интервью с тобой, там есть забавные вещи!

– А ну-ка, интересно? Я обожаю узнавать о себе то, чего сам не знал. Но хоть что-то приличное пишут? Я надеюсь, ты звонишь не для того, чтоб меня расстраивать?

– Один мальчик – из «Комсомолки»? не помню, – очень красиво тебя подцепил: «Михаил Михайлович, никаких вопросов, просто у нас есть одна ваша старая фотография, вы там с родителями, на морском берегу, лысый, вы не помните, когда это могло быть?» – И ты: «Вы знаете, да, я рано облысел, это у нас семейное, я в отца, он тоже очень рано потерял все волосы». – На том конце провода: «Вы знаете, там вам лет восемь, по-моему, это вы просто наголо пострижены».

– Да, действительно, в младших классах тогда заставляли стричься под ноль, было такое.

– И вот с этого твоего ответа и веселья он записал чудный разговор.

– Их столько уже было, этих разговоров, скажу я тебе, что невозможно упомнить, и незачем заниматься этой ерундой…

6

– Господи, на самом деле я же все про тебя знаю. Хочешь, я расскажу тебе твою биографию? Родился в Одессе, кончил институт, инженер морского транспорта, работал в порту, дружил с Карцевым и Ильченко, писал хохмы, прорвался к Райкину, переехал в Ленинград. Больше биографии нет, есть только литература, концерты, поездки и слава. Про женщин, жен и детей мы не говорим.

– Так ты же умный, ты же сам все знаешь! А чего не знаешь, так зачем оно тебе нужно? Я же чувствовал, что мне повезло иметь дело с умным человеком. Что я тебе еще могу рассказать?

– А ты мог бы рассказать, как у тебя появилась первая официальная пластинка – в «Кругозоре», был такой журнал, в котором как вкладки были вставлены синие полихлорвиниловые пластинки, помнишь? Их надо было оттуда вырезать и ставить на проигрыватель. На 33 оборота. В минуту.

И вот в семьдесят пятом, помнится, году впервые там вышла пластинка Жванецкого. Народ лежал. На черном рынке ее продавали отдельно от журнала. Текст шел нереальный по тем временам, убойный, антисоветский, кроме всего прочего:

«Что охраняешь – то и имеешь!»

«Ведь это он сказал: – Давайте мы все про него напишем его начальнику, тогда его снимут, на его место поставят другого – и все будет иначе!»

«Говорят, где-то на севере девочка одна отыскалась такая же. Вот если их познакомить, окружить плотно, накрыть одеялом, выключить свет, – интересная порода людей может получиться!»

– Слушай, как ты мне хорошо про меня рассказываешь – это же приятно слушать. Я просто обожаю тебя слушать – когда ты говоришь про меня. Особенно мне. Уже я чего-то не помню – а ты, оказывается, помнишь. Значит, что-то там такое было! Спасибо за воспоминания.

7

– Миша, с Днем Победы!

– Спасибо, дорогой, тебя также!

– Здоровья до ста двадцати лет и победы тебе во всем!

– И тебе чтоб ты был здоров и счастлив у женщин и у читателей!

– У меня тебе подарок.

– М. А. Ну? Гм.

– Я не буду брать у тебя интервью. Я передумал. Я обойдусь. Это не обязательно.

– А вот за это – спасибо! Вот это хорошо. Вот это ты меня порадовал.

– Ну тебе же неохота, ты не можешь мне прямо сказать, зачем же я буду тебя мучить.

– Ты знаешь – я начинаю тебя любить! Я просто начинаю серьезнее, и что значит «серьезнее» – ну просто лучше к тебе относиться, в смысле – еще лучше. Нет, я рад, что ты все понимаешь, это очень хорошо.

8

– Если хочешь испортить отношения со Жванецким – возьми у него интервью. Я это прочитал в Интернете.

– Тонкое замечание.

– Я там же прочитал кучу твоих афоризмов – просто умирал от счастья весь вечер.

– Каких афоризмов? Я ничего не знаю.

– Ну например:

«Сколько ни воруй у государства – своего все равно не вернешь».

Или:

«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».

«Одна голова хорошо, а с туловищем лучше».

– Да, это действительно мое. Это из разных произведений. Я этого не писал. В том смысле, что отдельно не писал. Я же вообще отдельные фразы пишу очень редко.

– «Чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше нам она». Я помню. А там еще было – я запомнил, слушай:

«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».

«Если тебе лизнули зад – не расслабляйся, это смазка».

«Если сложить темное прошлое со светлым будущим, то получится серое настоящее».

– Слушай, откуда ты все это взял? Интересно, я ничего не знаю. Где это можно прочитать?

– В любом поисковике набираешь «жванецкий афоризмы» – и тут же получаешь десяток страниц. Вот подожди, сейчас я открою. Твое? —

«Пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут».

«Всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну».

«Чистая совесть – признак плохой памяти».

– Ладно, уже остановись, я потом сам найду. Хотя мне приятно, конечно, это слышать, как ты понимаешь.

– Нет, ну уж доставь мне удовольствие:

«Порядочного человека можно легко узнать по тому, как неуклюже он делает подлости».

«Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один».

– Ну что-то есть, правда?

9

– Сколько я когда-то слышал тебя на магнитофонах, столько все равно уже не услышу. И пленки-то бывали какие затертые, слова не разобрать, и еще смех все заглушает. Веришь ли, по пять раз взад-вперед гоняли неразборчивые места, чтоб догадаться о смысле и тогда разобрать слова.

– На магнитофонах, по-моему, стали записывать сразу. Еще райкинские спектакли иногда тайком записывали на пленку, и потом эти пленки ходили по рукам. Хрипели страшно. Но пластинки же выходили редко, это морока, редакторы, решения, планы, – а здесь раз, и все. А в конце шестидесятых уже же появились портативные магнитофоны, его можно было сунуть в портфель, в сумку, так стали писать прямо с концертов. Он сидит с портфелем и слушает, и смеется, аплодирует, а там у него торчит в щелке микрофончик, и он уносит весь концерт к себе домой.

– Я помню, как ты рассказывал:

Прилетаешь в город с новой программой, выходишь на сцену такой гордый, что сейчас будешь читать залу все новое, говоришь таким сюрпризным голосом: «Вот этого вы еще не знаете!» – и только произносишь одно слово, они уже кричат: «Знаем!» Да откуда ж вы все так знаете, я это только на той неделе в Москве два раза прочитал – и все?! С магнитофонов.

– Но на концерты все равно ходили, я тебе скажу. Это не мешало. Этот магнитиздат, как его тогда иногда называли, неподцензурный, неофициальный, он только прибавлял популярности.

– В народе говорили, что некоторые концерты записаны прямо с высокопоставленных дач, чуть ли не Политбюро.

– Действительно, приходилось и на дачах выступать, ну зовут, приглашают, понимаешь, просят. И что характерно, я об этом рассказывал уже давно, повторял: ты им читаешь про них же! – а они смеются и кричат: «Давай еще!» Нет, поразительные были люди.

– Я помню, как меня убила и снесла первая фраза твоей вещи: «И что характерно – министр мясной и молочной продукции есть, и он хорошо выглядит!» Я тогда летом с археологами копал Ольвию. Днем раскоп на солнцепеке, вечером пьем местное деревенское вино в спортивных дозах. Привезли из города батарейки к магнитофону и под закат, под канистру виноградного, поставили бобину. А в качестве стола у нас был ровик прокопан по прямоугольному периметру, по колено глубиной, и мы сидели, опустив туда ноги, вокруг этого застолья на уровне земли и травы. Так один от хохота свалился в этот ровик набок вниз головой так, что застрял, и никто не мог его вытащить, потому что сами хохотали как ненормальные.

10

– Миша, ты знаешь, Веллер хочет с тобой поговорить.

– А почему ты мне это сообщаешь? Мы уже говорили. Причем неоднократно, какие проблемы, я не совсем понял.

– В смысле ему очень нужно взять у тебя интервью.

– Да нет, он уже сказал, что ему не нужно.

– Это он просто из деликатности.

– Что-то я его не нахожу излишне деликатным. Андрюша, то есть ты за него ходатайствуешь, что ли?

– Ну типа того, если хочешь.

– Нет, это уже серьезно. Это мне даже нравится. Макаревич обращается с ходатайством к Жванецкому дать интервью Веллеру. Это уже ситуация, а?

– Отнесись правильно, он делает книгу о самых выдающихся людях.

– Он говорил. Тебя там случайно нет?

– Есть.

– Да, кажется, он говорил.

– Ну так?

– Слушай, зачем вам всем я? Ну что это кому даст, ну скажем откровенно?

– Но если тебе не очень трудно.

–М-м-м-эх… Я вернусь из Германии… ну пусть позвонит после двадцатого.

11

– Миша, у тебя будет запись юбилейной программы «Дежурный по стране», десять лет.

– Я сам удивлен. Уже десять лет.

– Я могу посидеть в студии? А то без твоего приглашения как-то неловко впираться.

– Вот хорошо, что ты спросил. Нет, если хочешь, ты приходи, конечно. Только не садись впереди. Сядь где-нибудь подальше так. На меня вообще очень действует присутствие друзей в зале. Это как-то напрягает. Ну, отвлекает. Перед друзьями же невозможно, если вдруг чуть что не так. А надо же чувствовать себя абсолютно свободно. Так что приходи. Но ты понял, сядь так, чтоб не бросался сразу в глаза.

– Году где-то в восемьдесят восьмом мне рассказывал знакомый директор из Останкино, как снимали твой первый большой сольный концерт на Центральном телевидении. Уже был Горбачев, перестройка, свежий ветер, стало можно. Но осторожно.

Большая студия. Ряды стульев. И буквально все заполнено ответственными товарищами. Из идеологического отдела ЦК, из горкома партии, из худсовета, еще черт знает откуда. С одной стороны, они приехали на бесплатный и закрытый (пока) концерт Жванецкого. С другой стороны, они по долгу службы обязаны бдить. Они выросли в атмосфере бдительности. Если что, с них за все спросят, они так привыкли.

А за выгородками и в проходах толпятся все свободные телевизионщики: концерт Жванецкого слушать. Тем более дубли, заминки, плюс вообще все то, что в окончательный чистый вариант, в эфир не выйдет.

И вот выходит Жванецкий. Аплодисментов нет! Не та публика, не тот расклад. Они сидят с облеченными доверием лицами контролеров и приемщиков программы.

Первая миниатюра. Смеха нет. Народ безмолвствует.

Вторая. Третья. Очень сдержанные аплодисменты.

И с тебя слетел кураж. Ну ледяной зал, инертный газ, в нем все вязнет, гаснет и глохнет. Ну не то настроение у концерта, нет того драйва.

Все окончилось, они молча встали и ушли. Ты остался не в ударе. Слегка даже растерянный. Не авантажный. Расстроенный. Что за черт. На всю страну пойдет. Все вещи проверены. Триумф провалился по непостижимой причине.

Однако концерт был всеми, кем надо, просмотрен и разрешен к выпуску в эфир. И руководство канала приняло решение его назавтра повторить по прежней программе. Может, веселее будет.

На следующий день в студию битком набился пестрый народ, и смеялся до восторженных спазмов. Все было как полагается и даже еще лучше: и реакция, и овации, и обвал хохота.

Ну так в эфир пустили тот вариант, где слушали без смеха и аплодисментов. И страна у телевизоров валялась и не понимала, почему в экране зал молчит с неким даже неодобрением.

– Вот и пожелай мне ни пуха ни пера. Ты не поверишь, может быть, но я всегда перед выступлением волнуюсь. Мне еще несколько дней надо поготовиться.

12

Шампанское, цветы, поздравления, автографы.

– Слушай, где ты сидел, я тебя нигде не видел?

– Зато я тебя отлично видел и еще лучше слышал, мои поздравления!

– Спасибо, но где ты был?

– Ты же попросил не мозолить глаза, ну я и сел за задним рядом сбоку, спрятался.

– Ну, как тебе?

– Это ты меня спрашиваешь?! «Вертикаль власти – это зад вышесидящего на лице нижестоящего». Народ же был счастлив.

– Да, мне тоже понравилось. Ф-фу-ух… Я волновался.

– Ты?! Волновался!? О чем?..

– Ну что ты, я всегда очень волнуюсь перед выступлением.

Владимир Молчанов
До и после миллениума

^{С этой передачи мгновенно ставшего знаменитым Владимира Молчанова началось новое советское телевидение.}

Михаил Веллер. Итак! Тот, кто начал новую эру телевидения еще в Советском Союзе, – Владимир Молчанов! Владимир Кириллович, добрый день.

Владимир Молчанов. Дорогой Мишенька… Вы меня никогда в жизни не называли по отчеству… Можно сразу одну ремарку?

М.В. Сейчас у нас будут две ремарки – одна ваша, вторая – моя.

В.М. Я сразу вспомнил 87-й год, когда я монтировал первую или вторую передачу «До и после полуночи». И в дверях монтажной стояла моя старшая сестра – знаменитая теннисистка Анна Дмитриева, которая вела тогда теннис в спортивной редакции. И я очень стеснялся и все время ее спрашивал: что ты здесь стоишь-то, смотришь-то? Она говорит: понимаешь, я безумно волнуюсь, что наконец-то не только я, но и все остальные узнают, что ты круглый дурак. Поэтому, когда мы начинаем с вами общение…

М.В. Сестринская любовь!

В.М. …я то же самое хочу сказать. Ну, это так, к слову.

М.В. Про меня?

В.М. Про себя.

М.В. Или все-таки про меня? В связи с этим, Володь, вопрос первый, с которого наконец-то я нашел место и время начать поговорить: мы с вами знакомы лет десять… пятнадцать?

В.М. Я скажу точно – в 2001-м году я взял у вас интервью, познакомившись с вами в том же году.

М.В. О'кей, пусть будет 12, пусть будет даже 11,5. Теперь расскажите – мы с вами ровесники и более или менее находимся в одном социальном слое. Почему мы на «вы»? Вопрос к вам.

В.М. Гм. Мне никогда это не мешало. Если я начинал с человеком разговаривать на «вы», никакие брудершафты мне уже были не нужны. Я никогда не пил на брудершафт. Возможно, это семейное. Моя мама – Марина Пастухова-Дмитриева – она была первый раз замужем за Владимиром Владимировичем Дмитриевым – замечательным художником, главным художником МХАТа и Большого театра. Он был на 17 лет ее старше, она всю жизнь до его последнего дня была с ним на «вы».

Такое случается. И совершенно не мешает людям.

М.В. Безусловно, случается. Но так как я затрудняюсь представить себя в качестве не только вашей сестры, но и вашей жены, то определенное неудовлетворение по-простому выражу: потому что зачем? Вам виднее, человека надо уважать и принимать таким, какой он есть, особенно когда, слава Богу, есть что принимать.

Таким образом, как вы – нормальный филолог, переводчик – стали телевизионщиком?

В.М. Я филологом никогда не был.

М.В. А кем же вы были?!

В.М. Когда мы закончили филологический факультет…

М.В. Здрассьте, а на кого же учили там?

В.М. Да, я учился на филолога. Филологический факультет МГУ, нидерландский язык и литература. Когда мы его закончили и наконец-то сдали все госэкзамены, мы уже были в здании на Ленинских горах… или на Манежке, я не помню. Так мы с моим товарищем Колей Лапотенко, который был первым браком женат на внучке Молотова, которая тоже училась у нас на курсе. Мы с ним пошли в чебуречную, взяли бутылку водки и по два чебурека и долго выясняли: что такое фонема и что такое морфема. Он при этом учился десятый год, я – шестой. Вот.

Поэтому филологом я себя никогда не считал. Я считал, что филология – это способ немного образовать себя, ну, во всяком случае, если ты хочешь. А голландский я выучил замечательно. И лучше меня в стране говорил только один человек по-голландски.

М.В. Посол Нидерландов?

В.М. Нет, из тех, кто имел гражданство. Это был мой учитель – Владимир Белоусов – один из моих учителей. Он говорил всегда лучше меня.

М.В. В каком году вы кончили филфак московский?

В.М. Это был 73-й год. И сразу пришел в АПН.

М.В. Вы пришли в АПН, вы стали журналистом. И куда вас отправили?

В.М. Никуда. Я пришел…

М.В. Но вы в Москве работали?

В.М. Да, я пришел на Пушкинскую площадь, в издательство «Западная Европа».

М.В. Что это такое было – «Западная Европа»?

В.М. Там были все страны Европы. И я попал в редакцию, где была Франция и Бельгия…

М.В. Редакция издательская, газетная или радиовещания?

В.М. Нет-нет-нет. Это писатели…

М.В. Литература?

В.М. Я издавал журнал. Ну, не я издавал, я делал его. Журнал еженедельный.

М.В. Вы были редактором еженедельного журнала на голландском языке?

В.М. Да, но он печатался в Голландии от имени нашего посольства, под его маркой. И плюс я в него писал все время.

М.В. Одна секундочка. Это был коммунистический журнал?

В.М. Ну естественно!

М.В. Это был советский, значит, голландский журнал.

В.М. Это был еженедельный информационный бюллетень посольства СССР в Нидерландах, если точно его называть. Но он был на 24 полосах.

М.В. Это продавалось в Голландии?

В.М. Нет, он распространялся.

М.В. Значит, бесплатно.

В.М. И даже мои статьи тоже были бесплатны. Может быть, когда-то за них и получали деньги, но вряд ли.

Один раз я принес АПН большой доход, поскольку я был единственным журналистом, допущенным на процесс над Матиасом Рустом, который сел на Красной площади.

М.В. Какой блеск!

В.М. Причем меня допустили туда с камерой, с которой я никогда не работал. Я уже уходил из АПН на телевидение, практически уходил. И вот тогда мне сказали, что АПН получило чуть ли не 900 тысяч марок за эксклюзивность съемки.

М.В. Повторите, пожалуйста, сколько было журналистов на процессе над Матиасом Рустом?

В.М. Я.

М.В. Один?

В.М. Снимающий – да.

М.В. Вы там были единственным тележурналистом?

В.М. Да, но я не был тележурналистом.

М.В. А что такое «снимающий»?

В.М. «Снимающий» – со мной рядом стояла камера. В АПН только что была создана редакция видео.

М.В. Это была телевизионная камера?

В.М. Миша, ну не тюремная же. Не автомобильная. Телевизионная камера.

М.В. За ней стоял телевизионный оператор?

В.М. Мозольный. Да. Стоял телевизионный оператор.

М.В. А вы при этой камере были журналистом?

В.М. У вас железная логика. Тест на детекторе лжи. Я был журналистом при этой камере.

М.В. Если это не тележурналист – то что такое тележурналист?

В.М. Тележурналист… Мне разрешили задать Русту только один или два вопроса. Меня к нему, в общем, не допускали. Но я как-то все-таки умудрился пролезть через каких-то прапорщиков и о чем-то его спросить.

М.В. Слушайте, а вопросы помните?

В.М. Что-то о его ощущениях, о состоянии. Ощущает ли он себя героем или маргиналом – кем? Что-то в этом роде. Я сейчас точно уже не помню.

М.В. И в результате этот телесюжет обошел весь мир. Он был единственный с процесса.

В.М. Мне потом рассказывали, что на нем, из этих материалов, слепили даже, смонтировали какие-то фильмы в Германии и еще где-то там. Но я их не видел.

М.В. И вот в течение 12 лет вы работали редактором советского журнала, информационного бюллетеня…

В.М. Нет-нет-нет! Я не так много работал.

М.В. Не работали… Что же было между 73-м, когда вы пришли в АПН, и по 86-й, когда вы снимали Руста?

В.М. Я пришел младшим редактором, а ушел я оттуда уже обозревателем.

М.В. В каком году ушли?

В.М. В 86-м. В декабре 86-го. И 3 января 87-го…

М.В. То есть 13 лет вы все-таки в журнале проработали?

В.М. Нет. Журналом я уже не занимался. Я в основном писал.

М.В. Писали что?

В.М. Ну, 6 лет я занимался розыском нацистских преступников.

М.В. Вы их искали в качестве кого?

В.М. В качестве нацистских преступников. Они скрывались.

М.В. При этом себя вы имели в качестве кого?

В.М. Я случайно набрел на одного голландского…

М.В. Вы были журналист? Вы были репортер? Вы были частный сыщик? Вы были агент госбезопасности?

В.М. Нет. Это было журналистское расследование. То, что называлось тогда…

М.В. От какого журнала? От этого самого?

В.М. Этот жанр назывался «журналистское расследование». А началось всё случайно. Я сидел в АПН…

М.В. Володя, я сойду с ума. В 73-м году вы пришли в журнал и работали там в качестве младшего редактора.

В.М. Да.

М.В. В каком году вы перестали быть младшим редактором?

В.М. Я думаю, что через полгода или через год.

М.В. В каком году вы перестали сотрудничать с этим журналом?

В.М. Ну, где-нибудь к концу 70-х.

М.В. Замечательно, после этого вы работали: где и кем?

В.М. Там же, в редакции «Западная Европа» в Агентстве печати «Новости». Только я там уже шел так: старший редактор, редактор-консультант…

М.В. Сейчас все сообразим – для непосвященных: была огромная организация АПН, в ней редакция «Западная Европа» в рамках АПН, и вот там вы писали статьи. Для Голландии.

В.М. Да и не только для Голландии. В Голландии у меня появились тысячи статей, условно говоря.

М.В. Кстати, а писали вы на русском или уже на голландском?

В.М. На русском. Но я давал очень много интервью на голландском для голландского телевидения.

М.В. Вы были журналист-международник.

В.М. Ну, я был скорее журналист не то чтобы чистый международник – скорее это называлось «контрпропаганда».

М.В. Теперь нормальный анкетный советский вопрос: а вы были член Партии?

В.М. Да. Я был член КПСС с 73-го года. Я туда вступил сознательно, потому что понимал, что иначе меня с моей женой-испанкой никогда в жизни не выпустят за границу. Плюс я был постоянным переводчиком в ЦК партии. Я переводил встречи товарищей Суслова, Алиева, Щербицкого, Загладина, Пономарева и прочих и прочих начальников с коммунистами Нидерландов. Ни одного переводчика не было такого вот, как я. Я был не синхронист, но очень хорошо знал язык. Тем паче, где-то через полгода я понял, что переводить им очень просто, поскольку всегда знаешь, что они будут рассказывать. Единственная проблема заключалась в количестве гектаров, центнеров и прочих, потому что Алиев там говорил о миллионах центнеров, Щербицкий о триллионах гектаров. Вот тут требовалось только не перепутать! А все остальное было очень мило.

М.В. А скажите, ведь товарищей интеллигентов, которые не рабочие, даже не крестьяне и даже не офицеры (в армии действовали свои инструкции) – интеллигентов с высшим образованием в Партию принимали с известными трудностями и придирками: ограничительные квоты были, процентные нормы, чтобы пролетариат формально доминировал. Если вы в 73-м году вступили – это скольких лет от роду?

В.М. Еще не было 23-х.

М.В. И в этом возрасте вы были приняты в партию?

В.М. Да.

М.В. Это был от кого-то какой-то звонок сверху?

В.М. Нет.

М.В. Был какой-то сигнал, что его можно принимать? Вот за какие такие заслуги в глазах советской власти – вы в столь юном возрасте (фактически в студенческом) были приняты в КПСС?

В.М. Я был секретарем курсового комитета комсомола на филологическом факультете.

М.В. Как раз я тоже. Но меня туда не звали.

В.М. Дело в том, что ваша фамилия – Веллер, а у меня – Молчанов.

М.В. Согласен, ваша лучше.

В.М. Плюс, значит, у меня был курс 195 или 198 девочек и 11 молодых людей, из которых 10 были, в общем, не очень здоровы, как обычно филологи. А я все-таки был кандидатом в мастера спорта по теннису, бывшим чемпионом СССР по теннису среди юношей. В общем, я был такой положительный. И плюс я был женат со второго курса – это повышало благонадежный облик. У меня все хорошо было, понимаете. Плюс у меня папа писал знаменитые советские песни: «Вот солдаты идут», «Зори здесь тихие»… Вот поэтому, когда мне сказали, что вам надо вступать в партию, я сказал: ну конечно!

М.В. Простите за интимный вопрос, мы с вашей женой давно знакомы, и, однако, как это вы женились на втором курсе и сразу на испанке – это в советские-то жесткие, строгие времена?

В.М. Ну, она не настоящая испанка.

М.В. Однако.

В.М. Она по папе испанка. Папа испанец, из детей испанских. Вот тех, с той гражданской войны. Нам казалось, что их здесь были многие тысячи…

М.В. Он был ребенком, эвакуированным из Барселоны…

В.М. Да, в 12 лет его вывезли. След его не из Барселоны, а из Бильбао. Они жили в Сан-Себастьяне – это Баскония. И он единственный из семьи был отослан, две сестры и брат оставались там, и мама. Это, конечно, трагедия.

Потом, спустя много-много лет, мы с женой сняли фильм, который назывался «Испанское Рондо. 70 лет спустя», где проследили и путь Хосе – моего покойного тестя, и нескольких тысяч таких же детей. Только тогда я узнал, что в СССР привезли только три с небольшим тысячи испанских детей. А мы-то думали, что их десятки тысяч…

Когда мы этот фильм снимали в 2005-м году, в Испании было более 8 тысяч усыновленных российских сирот.

М.В. Вывезли три с половиной тысячи испанских детей в 38-м году, а сейчас в Испанию вывезли и усыновили 8 тысяч наших…

В.М. Только тех спасали от фашизма, а этих спасали от уродов-родителей.

М.В. Испанский мальчик вырос, женился на русской девочке, и родилась Консуэло.

В.М. Мы познакомились с ней «на морковке», или «на картошке», – это в разных институтах по-разному называлось.

М.В. Она училась на том же филологическом факультете Московского университета?

В.М. Да, ее папа выгнал ее из Гаваны, где она училась в Гаванском университете.

М.В. Кто может выгнать из Гаваны?! Фидель Кастро?! Так, по порядку. Ее папа-испанец женился на ее маме-русской…

В.М. Не русской, а полупольке-полуукраинке.

М.В. Того чище. Замечательный молотовский коктейль. А каким образом она попала в Гавану – и почему ее папа из Гаваны выгнал?

В.М. А все испанцы были технарями, они не были гуманитариями. 99 процентов – это очень хорошие технари.

М.В. Он получал образование, очевидно, уже в Советском Союзе?

В.М. Естественно. Он учился в Энергетическом институте, МЭИ. Был блестящий инженер. Строил Братскую ГЭС и прочее. А позднее он был заместитель министра Кубы по энергетике, а его старший друг…

М.В. Кубы?! То есть Советский Союз его послал на работу на Кубу в качестве заместителя министра.

В.М. Ну, он там стал заместителем министра, а его старший друг, с которым он приехал, был министром. Там же не было министров кубинских, там только русские работали, ну, в смысле все налаживали, организовывали и руководили.

М.В. Советские испанцы поехали на Кубу министрами. А вы знаете, я ведь это впервые слышу – нам не докладывали!

В.М. Ну конечно, не докладывали. Правда, министерство у них называлось «департаментом», но это суть дела не меняет. И они там лет 7 просидели.

М.В. И он взял, естественно, семью с собой.

В.М. Естественно. Консуэло пошла там учиться в Гаванский университет, но дело в том, что они все время были на сафре. Сафра – это рубка.

М.В. Рубали тяжелыми мачете сахарный тростник.

В.М. Именно это у них и было. У нас сложилась традиция – в сентябре на картошку, летом в стройотряд, – а у них сафра шла бесконечно. Вот поэтому они совершенно не учились в основном.

М.В. Это как узбекские дети на хлопке!

В.М. Приблизительно. Они все время там веселились и рубили тростник. И папа понял, что толку не получится, и семью быстро оттуда отправил сюда. И она перевелась из Гаванского университета в МГУ.

Ее тоже отправили на картошку (или на морковку). Хотя она не должна была ехать – как испанка, проходила по Красному Кресту, всякие гуманитарные условия и льготы. И там она меня и подловила.

М.В. Она перевелась с филфака на филфак и с курса на тот же курс?