Текст книги "Друзья и звезды"

Михаил Генделев
Любить – так всех

^{«Аксенов-фест 2007» в Казани: Васе 75. Слева направо: Михаил Генделев, Александр Кабаков, Анатолий Гладилин, Василий Аксенов, президент Татарстана Минтимер Шаймиев, Светлана Васильева, Белла Ахмадулина, Ирина Барметова, Андрей Макаревич, Михаил Веллер, Евгений Попов, Борис Мессерер.}

^{Михаил Генделев – полковой врач. Ливанская война. 1982.}

Он был человеком необыкновенно общительным, необыкновенно дружелюбным, – жил дружбой. Его квартира в центре Москвы – сначала на Патриарших, потом на Цветном бульваре – была подлинным литературным салоном – давно забытое слово. Наверное, вся творческая, вся литературная Москва текла через его дом. Здесь можно было встретить Аксенова и Макаревича, Лунгина и Охлобыстина, Соловьева и Ярмольника, Сорокин, Ерофеев, Кабаков, – всех не перечислишь, и все это были его друзья. «Он держал открытый дом», – было в ХIХ веке такое понятие.

Через этот гостеприимный проходной двор с вечным и приподнятым дружеским застольем двигались пестрые вереницы эксклюзивных индивидуальностей. Масса знакомств произошла здесь, родственные души находили друг друга, здесь становились друзьями, и даже люди, друг друга не переносящие, терпеливо уживались за одним столом.

Обычным делом был генделевский звонок:

– Слушай, ты вообще к Сорокину как относишься? А к Ерофееву? Подъезжай сегодня к восьми. А то кто уехал, кто не может, кто не переносит, не сидеть же вдвоем. Сейчас я попробую еще Аркану позвонить и Ярмольнику.

Сам он про себя говорил: «Я – человек стола!» Все гости принимались за столом, и видно того стола не было под выпивкой и яствами. Стол был большой, за него садилось человек 12—14 – это была норма. Сам Мишка очень любил готовить, и готовил отлично, обильно и с изыском, причем из любого подручного материала. Эти консоме, профитроли и супы из бычьих хвостов ввергали гурманов в раж. Много лет он вел в газетах колонку рецептов, которые затем собрал под обложкой хита «Книга о вкусной и нездоровой пище». Настаивал настойки на всем от кизила и корицы до табурета, делая чудные и экзотические напитки из простой водки.

…А началось всё с того, что много-много лет назад в самом начале 70-х, в Ленинграде-городе были два клуба самодеятельной песни – КСП, как они тогда назывались. Один назывался Клуб самодеятельной песни «Восток», а другой назывался Клуб самодеятельной песни «Меридиан». Меня, не награжденного уникальными вокальными способностями, друзья туда притащили. И я стал иногда туда приходить, потому что интересные люди пели там хорошие песни, которые сами написали. В так называемое застойное время (мы тогда понятия не имели, что оно «застойное»; мы были студенты, у нас все было отлично, даже если плохо) мы там собирались и полагали, что время хреновое, жизнь неласкова, но сейчас мы попоем, послушаем, выпьем, закатимся с кем-нибудь куда-нибудь, и все будет нормально.

И вот в это время как раз на экраны вышел фильм «Бег» по Булгакову. Кино известное, знаменитое. Сразу сделался кумиром народа Владислав Дворжецкий в роли генерала Хлудова. Как только генерал Хлудов появлялся на экране – эти безумные глаза, этот огромный лоб с русым редким чубчиком перед залысью, эта сухая фигура, это сжатое бульдожье, но одновременно скорбящее лицо, длинные ноги и прямая спина – всё! Всё остальное в фильме уже было потом. Все смотрели «Бег». Ну, и пошли мы с друзьями смотреть фильм «Бег».

Там мы с Генделевым и познакомились. Он был студент, я был студент. Я учился на Ленинградском филфаке, а он учился в меде на лечебном. И вот мы выходим после сеанса, закуриваем, обмениваемся замечаниями. И этот человек, маленький такой, нервный, нос вперед торчит, глаза черные горят, на жестко стриженные кудри кепочка нахлобучена, он тогда еще заикался от злости. И говорит: «З-з-заразы! К т-такому фильму н-н-н-не смогли п-песню сделать!» А рядом с ним стоит его друг и напарник. Мишка Генделев – он писал стихи, замечательные тексты к песням, а Ленька Нирман – он наоборот: делал музыку и играл. И вот если Генделев такой маленький, нервный, заикающийся и злой, то Нирман рядом с ним – такой библейский красавец: высокий, статный, миловидный, с матовой смуглой кожей, с такими огромными оливковыми глазами, вальяжный и очень добрый. И ласково говорит: «Миша, а чего ты рассказываешь, что не написали, возьми и напиши, если хочешь». «И н-напишу, и н-напишу, – шипит Генделев, – т-ты музыку сделай». «Ну, я музыку сделаю, ты стихи напиши».

Так назавтра и появилась песня, которую когда-то в стране пели довольно много:

 
Корчит тело России
от ударов тяжелых подков.
Непутевы мессии
офицерских полков.
И похмельем измучен,
от вина и жары сатанел,
пел о тройке поручик
у воды Дарданел.
Через Праги и Вены
Гонит родина блудных своих сыновей.
Не случилось измены —
ты доволен? – и пей!
Что ж молитвы бормочешь,
Верой сердце яришь?
Боже, белые ночи
Ниспошли на Париж!..
 

И так далее… Интересно, что впоследствии сам Генделев, идя к поэзии высокой, очень снисходительно и даже пренебрежительно относился к своему раннему творчеству, хотя друзья убеждали, что песни были отличные.

Несерийный был человек какой-то, совершенно нестандартный. Сам про себя иногда говорил – да, я урод! Он был не то чтобы Квазимодо, но какой-то антикрасавец. Коротковатый, туловище какое-то плосковатое (Лермонтова так описывали). Черты лица грубовато-рубленые. И человек, совершенно лишенный страха, застенчивости, неловкости. Абсолютно уверен в себе. К любой цели он шел кратчайшим путем, прямо глядя вперед. Без малейших колебаний говорил и делал все, что хотел и считал нужным.

Он в те юные годы занимался боксом. Кто из нас этим не увлекался? Боксом он занялся потому, что его, как говорится, били по роже, а не по паспорту за какую-то суровую семитскую внешность. А он с его характером этого стерпеть не мог. Тогда эта весовая категория называлась «в весе пера» – наилегчайшая. В те времена Генделев весил килограммов сорок. Но при этом был резок, задирист и абсолютно бесстрашен.

В те времена товарищи спортсмены ездили на сборы. Нам давали талоны на питание: кормили хорошо. Частично талоны мы продавали, на вырученные деньги частично выпивали, и вообще в лагерях люди как-то оттягивались и жили хорошей жизнью. Вот там Генделев массу народу привел в раздражение своей наглостью и издевками. Наконец общество решило, что Генделеву нужно воспитательно набить морду. После ужина провести сеанс педагогики.

Но после ужина обрушилось небо. Там же были гимнастки, волейболистки, легкоатлетки, и вечера мы проводили с девушками. И вот от них подошли крайние и пообещали, что если кто тронет пальцем Мишеньку Генделева, то больше в гости могут не приходить, двери будут закрыты. Вот как ужин кончится, так все двери вечером будут и закрыты. То есть все охренели… Лисиситраты, трах-тибидох! Ультиматум, трах-тибидох! Девки его носили на руках. Он им стихи читал. Змей ползучий. Что делать? Пришлось на всякий случай не бить…

От него вообще была масса неудобств. Выпив, двадцатилетний Генделев обожал затевать драки. Он выбирал в чужой компании самого здорового, подходил, подпрыгивал и давал ему по морде. Человек совершенно ошеломленно смотрел – что это за наглый шплинт на него поднял руку?! Тут уж волей-неволей подваливали свои, предупреждали, – что вы его не троньте, это наш. И совершенно счастливый Генделев принимал посильное участие во всей этой махаловке, а еще лучше – отваливал в сторону и оттуда любовался. Мог еще совет подать.

Еще он обожал знакомиться. Пожимал руку и представлялся:

– Михаил Генделев. Еврей. – И, ехидно глядя в глаза: – А вы, молодой человек, из чьих будете?

Такова была, понимаете, юность поэта – нечто антисоциальное и отвязное. Видимо, в настоящем поэте это всегда есть – к несчастью близких и радости дальних.

В конце концов Генделев перестал портить личную жизнь всем приятелям и женился. Ну, потом там было еще несколько жен, нравилось ему это дело и вошло в привычку. Вот та первая жена, Ленка, была ослепительной миловидности с идеальной фигурой блондинка. Не более чем на две головы выше мужа. Когда они шла по улице, то рядом с ней Генделев не замечался на фоне пейзажа. Это был просто предмет невдалеке, средний между мопсом и хозяйственной сумкой. Когда обнаруживалось, что это муж, у людей просто челюсти отвисали. Учтите эпоху нищего равенства: видимого материального смысла этот принц-невидимка также не имел. Но он умел нравиться женщинам.

И каким женщинам! Я был свидетелем, как шла по Петроградской стороне из бани рота курсантов морского училища. Увидев Ленку Генделеву (с Мишкой на поводке), они сбились с ноги, остановились и стали на нее смотреть, пытаясь сказать какие-то приветственные слова.

А потом мы кончили институты и разбежались кто куда, на долгие года. Мишка уехал по распределению и сгинул, говорили, что эмигрировал в Израиль. А я шлялся по Союзу, а потом вообще переехал в Таллин.

И вот уже на излете советской власти у меня появились деньги, потому что разрешили кооперативную деятельность и я стал издавать книги. Деньги шли по тем временам ну просто очень большие. (Потом они все сгорели в 92-м году, потому что я не бизнесмен и не позаботился вложить их в спекуляции товаром.) Я стал ездить за границу! При советской власти мысль о том, что тебя выпустят за границу, была совершенно нереальной. Меня впервые (не считая Монголии) выпустили в 88-м году, когда мне было 40 лет, – переехать через Финский залив в Финляндию. Я смотрел на эту Финляндию, как папуас на симфонию экстаза.

И в 90-м году я увидел город из истории, из мифологии и газетных сказок, из другого измерения и вообще из Библии – Иерусалим. В Израиле нашлась масса каких-то общих знакомых, потому что привалил гигантский вал наших на постоянное место жительства. В СССР слухи о погромах, жратва по карточкам, магазины пустые, крушение устоев, – и ломанулась «Большая Алия»: крошечный четырехмиллионный Израиль принял за год полмиллиона приезжантов, которые в Союзе назывались эмигрантами, а в Израиле – репатриантами. А советским туристам меняли на поездку деревянных рублей только на 230 долларов, валюта в СССР была запрещена, рубль не конвертировался, вывозить запрещено, да за границей их нигде и не принимали. Для денег я напечатал в израильских русских газетах три первые новеллы из «Легенд Невского проспекта». А там русские журналисты всех заметных русских в стране знали, уж тем более пишущих. Генделев оказался в Иерусалиме.

Мы лет пятнадцать не виделись. Нам было уже по сорок.

Он жил как полагается поэту. В Божьем граде Иерусалиме, в суперцентре, в мансарде на 6-м этаже. Мы были еще все бодрые, легкие, худые, здоровые. К нему все рысью карабкались наверх с бутылками и закуской. В этой мансарде с видом на крыши Иерусалима народ не переводился. Там кипел клуб в дыму коромыслом. Я не помню случая, чтобы я туда зашел и Генделев оказался один. Только в том случае, если у него была подруга, и друзьям приказывалось зайти через час. При этом Генделев был абсолютно нищ, потому что жизнь русского поэта в Израиле – это отдельная горестная статья.

Он приехал по еврейской линии, как порядочный, как врач-анестезиолог. Прошел, как полагается, абсорбцию, профессиональную переквалификацию, выучил иврит. Стал работать в больнице анестезиологом. Но характер у него оставался независимый, и склонность он имел к богемной жизни. И задумываясь о жизни, о мире, о стихах, он иногда забывал какие-то вещи.

И вот однажды – операция у женщины: брюшная полость, полный наркоз. Генделев анестезиолог: наркоз дал и поддерживает. Больная лежит на столе: хирург оперирует, сестра подает. И вдруг женщина – не открывая глаз – с раскрытым животом – на операционном столе – садится!!! Хирург от ужаса уронил скальпель. У сестры из рук зажимы на пол посыпались. Все остолбенели. Генделев открыл рот – не понимает, как она может сесть. Тогда думает и начинает считать: дал обезболивающее… дал снотворное… забыл дать обездвиживающее???!!! И она села. Ну да, он с похмелья… было дело.

Его выгнали со страшным треском и позором. Врачей в Израиле некоторый переизбыток. А он, вместо того чтобы рыдать и валяться в ногах с мольбой: «Никогда больше!..» – с суровым достоинством парировал нападки: «Это медицина. Всякое бывает. Все понятно, хватит мотать мне нервы». Больше он врачом в жизни своей не работал.

Правда, его еще в 82-м году как врача призвали в армию, в таком качестве он принимал участие в израильско-ливанской войне. На самом деле война была не с Ливаном. Мы ввели войска, чтобы блокировать зону между ливанцами-христианами и мусульманами сирийцами, когда сирийцы вырезали ливанских христиан. Это совершенно отдельная история, что там творили сирийцы над мирным населением; потом в отместку ливанские христиане вырезали исламский лагерь в Шатиле, а советская пресса по обычаю навесила все на израильтян. Ну, сохранились фотографии, где усталый Генделев с М-16 наперевес, в каске и бронежилете на фоне своего санитарно-эвакуационного бронетранспортера. Вид прожженного вояки. Остановите израильскую военщину. Об этой войне у него есть цикл стихов, потом он издал сборник «В садах Аллаха».

 
я пройду среди своих
и скарб свой уроню
в колонне панцирных телег
на рыжую броню
уже совсем немолодой
и лекарь полковой
я взял луну над головой
звездою кочевой
холмы горели как дымы
уставшие сгорать
и снились несравненны мы
в искусстве умирать.
 

* * *

 
Сириец
внутри красен темен и сыр
потроха голубы – видно – кость бела
он был жив
пока наши не взяли Тир
и сириец стал мертв
– иншалла —
отношенья цветов – я считаю – верны
он
там
а здесь и напротив – напротив ты
и за то любили мы с ним войны
простоту
что вкусы у нас просты.
 

На войне хоть кормят. Но все войны Израиля – короткие. А все мирное время в мансарде сидит нищий поэт на вольных хлебах. Воли невпроворот, с хлебом труднее. Вдобавок страна теплая, но зимой бывает холодно, а отопления нет. Зима – не зима, снег выпадает раз в три года на минуточку, но все-таки при плюс десяти и снаружи и в комнате через неделю становится неуютно. У Мишки была чудная солдатская шинель, типа старинной кавалерийской – до пят. Раздобыл на неведомой барахолке. Он ходил в этой шинели, как нищий наполеоновский ветеран, гордый минувшими походами. В этой шинели он «шаркающей кавалерийской походкой» неизменно направлялся в 4 часа в пятницу в свою пивную посидеть и выпить кружку пива перед наступлением шабата. Когда человеку нечего делать, он все равно устанавливает себе какие-то привычки.

Что характерно. В молодости это был классический «инфант террибль». Имидж он блюл. Ты сидишь с человеком, разговариваешь, выпиваешь, у него глаза добрые, интонации добрые – и вдруг он спохватывается! И быстро говорит тебе какую-нибудь гадость. Причем видно, что он эту гадость, может быть, и не думает – но надо! И все это выдается в лицо с куражом и радостной издевкой.

У этого инфанта террибля исправно была полна дупа огурцов, в смысле хата народу, причем каждый второй – это подарок психиатру и прокурору пополам, нечто совершенно непереносимое. Среди людей нормальных, даже умных, даже ярких, расселись и радуются своему счастью уроды, сбежавшие из интерната для дефективных. Конечно, тянет стукнуть по голове. И не хочешь, но необходимо время от времени осаживать гостя едкой хозяйской фразой, чтоб много о себе не мнил. Однако Генделев при этом с равной мерой дружелюбия относится совершенно ко всем.

Денег у него не было никогда, но гостевыми деньгами, протекавшими через мансарду, он рулил, как будущий олигарх присвоенным бюджетом. Когда я приехал, моих обмененных по советскому лимиту грошей было все-таки больше, чем у Мишки вообще. Он тут же, на секунду изобразив смущение, отобрал у меня полтораста шекелей, сбегал заплатил долг за электричество, и в мансарде включили свет. «Мне осточертела эта детская романтика жить при свечах и без холодильника», – объяснил он.

Он мгновенно избавил меня от комплекса зависимого гостя и денежных забот одновременно. Распоряжения звучали: «Сходи на рынок, купи курицу, я приготовлю. И в ларьке две пачки сигарет «Бродвей-100». Водку бери «Голд», за 12 шекелей, она самая хорошая и дешевая. Кило помидор и две луковицы. В магазине возьми пачку риса». Свешивался на лестницу и кричал вслед: «Хлеба не забудь! И возьми еще на рынке немного маслин!» Когда я, распаренный жарой, вволакивал эту гуманитарную помощь, мне делался выговор за то, что: первое – я долго ходил; второе – курица жирная или наоборот недостаточно мясистая; третье – я идиот, потому что забыл кинзу; четвертое – я в принципе очень бестолков и меня только за смертью посылать. «Ладно, сядь отдохни». Следует отметить, что Генделеву была близка высшая справедливость: мои деньги тратились с максимальной пользой для максимального числа людей.

Апофеозом дружбы явился температурный грипп у очередно-бывшей жены. Он женился и разводился легко, как фигурист на льду. И как поэт и интеллигент, поддерживал со всеми женами прекрасные отношения. Он был создан для гарема. Всех жен и подруг нагружал поручениями и обязанностями – но и посильно проявлял о них многостороннюю заботу. Он счел, что больную нужно навестить. Тем более что Иерусалим – город маленький, все живут рядом друг с другом.

Надо же что-то купить больной. Ну, типа пакетика апельсинов, возможно чего-то из еды и даже лекарства. Деловито поинтересовавшись, есть ли у меня еще деньги, он велел идти с ним. В магазине он снимал с полок и кидал в тележку, а я платил и складывал в пакеты. Потом он шел в аптеку, а я нес за ним покупки. В аптеке разделение труда продолжилось. Со всей этой гуманитарной помощью мы ввалились к приятной даме, которая была от смерти дальше, чем енот от алгебры. И Генделев с суровой заботливостью опекуна возвестил: «Я тут купил тебе еды и лекарств» – сделав мне жест поставить означенное на стол. Экс-жена изъявила признательность всякими словами и семейными интонациями. Генделев поймал мой взгляд (я, видимо, слегка вытаращил глаза и как-то идиотски улыбался, побалтывая при этом головой) – хмыкнул скупой мужской усмешкой и в знак признательности поощрительно похлопал меня по шее. Такими ощутимыми шлепками по шее одобряют исправную лошадь.

Поскольку Израиль – страна религиозная, то по шабатам – это начиная с захода солнца в пятницу и до захода солнца в субботу – закрыто всё. Но не у всех. Как в Западной Европе ночью и в выходные могут втихаря работать магазинчики, принадлежащие полякам, югославам или арабам, – так же в Израиле арабские лавки исправно функционируют в шабат. Вот в еврейском Иерусалиме все вымерло – а в арабской части города благополучно кипит жизнь. Кому приспичило купить чего-то в шабат – идут в арабские лавочки. И мы с Генделевым отправились в Старый Город в арабский квартал за хлебом. И заодно выпили пива. И водки, не больше капли. Ибо без этого нельзя. Потому что невыразимо прекрасна жизнь под небом голубым и солнцем золотым Божьего Града Иерусалима в святой шабат!

«А сейчас, – сказал Генделев, – я прочитаю тебе свою новую поэму». Вот тут я понял, что мне конец. Всё было так хорошо, и вид прекрасный, и вообще это же настоящий Иерусалим, и пиво холодное! И вот сейчас мне будут читать поэму… Почему не эпитафию? Я чтение поэм не переношу с 5-го класса. Вот как нам стали учительницы читать поэмы, так от этого дела у меня легкая депрессия и приступ сонливости. В тоске сознанье отлетает. А что делать? Неудобно. Хозяин. Так хорошо принимает. Надо терпеть!

Я вернул власть над своим лицом и изобразил трепетный интерес. Приготовился терпеть. Генделев походным тоном сказал: «Церемониальный марш».

 
Ибо нас аллах
в рот целовал
шерстяною губой
мой род спускается в котлован
и могилы сержантов берет с собой
чтобы кто присягу разбинтовал
роты мертвые взбунтовал
нет
мы спускаемся в котлован
с Голан барабан с Голан
 
 
Приказов флаги свисают вниз
аллах скоро подъедет сам
покосив на скальный карниз
это ровно куда промазал десант
вся капелла
на стропах висела
а сабля напополам
отбой
сейчас протрубят отбой
мы оползем с Голан.
 

Черт. Это была совсем не такая поэма, которую я ожидал услышать. Через две минуты я уже не хотел, чтобы она кончалась. Это были стихи, звучание которых хотелось принимать. Я перестал притворяться и внимал с откровенностью.

 
Мы настроились слушать горн
строен состав полка
повар горлицам кормит корм
придурок
из сыра его рука
лекарь с полулицом из тьмы
другая из горних медовых сот
смирно ребята однако мы
валторна
идем с Высот.
 
 
Я свисаю с карниза моей страны
вниз головой урод
в перепонках моей спины
шевелится ветерок
не оставь Господа мой народ
без тебя он так одинок
и мал
марш!
мы спускаемся в котлован
таков церемониал.
 

Там было от силы десять строф, в этой короткой поэме. Редко получал я такое впечатление от чтения стихов. Считанные разы в жизни, честно говоря. Концентрированность смыслов и звучаний, чистота обнаженных слов, внутренняя организованность прихотливого ритма. Да ни хрена себе, сказал я себе. Да он лудит настоящие Стихи! Откуда что. В сорок-то лет, пьяница и бездельник! Сука, золото мужик. Меня забрало.

Мы вернулись к арабам и пропили все деньги. Мишка читал и рассказывал. Он приезжал в Россию, была несчастная любовь, он хотел резать вены и написал две поэмы. Я слушал и думал, что вот не только в книжках, а в жизни бывает – есть у тебя какой-то приятель веселый разгильдяй, а у него на самом деле настоящие Стихи…

Вот после этого шабата в арабском квартале я начал воспринимать Мишку иначе. И так воспринимали его все, кто знакомились просто с каким-то там веселым общительным парнем, злым, остроумным, добрым на самом деле разгильдяем, – а потом оказывалось, что вообще-то он Поэт.

Как раз были восстановлены дипломатические отношения между Россией и Израилем. (Они прервались, как известно, в 56-м году во время Суэцкого конфликта, Израиль выступил на англо-французской стороне, а СССР на египетской, советская авиация тогда учинила погром в воздухе. И после этого заместо посольства израильское консульство с консулом во главе располагалось в помещении голландского посольства, на его территории, – типа вроде его и нет официально в СССР, но если кому очень надо, то есть.) Ну, посол России в Израиле – это отдельная песня. Александр Бовин, с которым мы дружили в последние годы его жизни, с которым мы познакомились в Израиле, – он был гениальный посол, его все обожали. Он сидел прямо за столиком на тротуаре, пил пиво, заговаривал с прохожими. Он был такой умный, обаятельный, толстый, вкусный, добрый, аппетитный, что просто невозможно было пройти спокойно мимо.

В новой России стали образовываться корпункты израильских газет – «Маарив», «Едиот Ахронот» – крупнейшие газеты. Естественно, понадобились журналисты с русским языком. Миша поехал в Москву корреспондентом. Газета снимала ему квартиру и платила зарплату в 400 долларов. Я прошу вспомнить и сообразить, что такое в 93—94 годах была зарплата в 400 долларов в месяц на одного. Просто очень большие деньги. Откуда у кого деньги-то? Генделев везде являлся полезным и уже потому желанным гостем. Он приходил с блоком сигарет или бутылкой виски. Дорогие подарки! Он стал обрастать московскими знакомствами и друзьями.

Причем по мере возраста инфант делался всё менее террибль. Если когда-то я мог рассказывать, например, ну хоть как работал на съемках в цирке и у нас там загорелся ковер, – это мне с рук не сходило. Хорошая компания, все веселые и тепленькие – и вдруг холодный, колючий взгляд и издевательская интонация: «Веллер, хватит врать, в цирке не бывает ковров!» И говорится с такой непререкаемой уверенностью – аж теряешься. Может, в цирке правда нет ковров?.. Стоп… но я же помню, как вылетела горящая сажа из прожектора и затлел пятнами вот тот малиновый плюшевый ковер. Я говорю: «Мишка, как же нет ковров, если есть такая профессия – коверный». Он говорит: «На арене опилки». Я говорю: «Ну конечно опилки. А на опилках – ковер, его униформисты свертывают, когда, допустим, лошади выходят, – а вот когда наоборот акробаты, они его быстро расстилают. Обычно стоят 6 человек у входа в 2 шеренги. А амплуа циркового клоуна – коверный, так?» «Да? – говорит. – Ну не знаю! Ну ладно». Вот эти приступы едкой и беспричинной издевки растаяли в минувшем. Генделев теплел и добрел. Были когда-то у Евтушенко стихи: «Давайте, мальчики! Но знайте – старше станете, и, зарекаясь оступаться впредь, от собственной жестокости устанете и постепенно будете добреть». Ну так то самое.

Материальный достаток способствует раздвоению личности. Русско-еврейская сущность поэта получила возможность разделиться в пространстве. Генделев поселился в Москве, а одновременно продолжал жить в Иерусалиме. В Москве многие живут на два мира: Москва и Венеция, Москва и Нью-Йорк, Москва и Афины, Москва и Лондон. Москва втягивает в себя российские деньги и вместе с ними рассеивается по хорошим иностранным местам. Генделевская мансарда в Иерусалиме, на улице Бен Гилель, никуда не девалась, просто хозяина подолгу не было дома. И в Москве на Патриарших его тоже иногда подолгу не было дома.

Опять же, в Израиле медицина. В Иерусалиме можно подышать чистым воздухом и поправить здоровье. В отпуск слетать. А чем дальше, тем Израиль становится для жизни дешевле по сравнению с Москвой.

Однажды в декабре я слетал на неделю в Эйлат избавиться от московского невроза. Море, одиночество и масса солнечного кислорода. Возвращаясь через Иерусалим в аэропорт, я прошелся по Бен Гилель: окно генделевской мансарды светилось.

Интерьер бедной обители впечатлял сюрреализмом. На большом голом столе, площадке нищих пиров, стоит в такой блестящей проволочной качающейся установке пятилитровая бутыль дорогого 12-летнего виски «Чивас Ригал». А рядом, в таком же ажурном устройстве для удобства наклонения и наливания – аналогичный полуведерный флакон элитной водки «Смирновская». И аристократические этикетки сплошь медалями усыпаны.

– Наливай себе, – велел Генделев вместо приветствия. – Лей больше, стакан нормальный возьми!

– Ты получил гонорар натурой за рекламу спиртоводочного завода? – не мог постичь картину буржуйской сказки я.

– Я действительно получил гонорар и, улетая из Шереметьева, увидел это в дьюти-фри на распродаже, скидка пятьдесят процентов, это очень дешево. Ну не мог же я это не купить, – рассудительно объяснил Генделев.

– И велик гонорар?

– Десять тысяч.

– Рублей или шекелей?

– Долларов.

– Кто платит десять тысяч долларов за стихи?!

– Успокойся, за стихи никто.

– А за что??? Инструктаж по сексу?

– Я работаю у Березы.

– Кого?

– Ты про такого Березовского слышал?

– Кем ты работаешь у Березовского?! Тамадой?

– Почти. Я занимаюсь политтехнологией.

– Ты?!

– Я.

Он заделался политтехнологом. Если у кого есть знакомые политтехнологи, те понимают, что профессия эта совсем не такая сложная, как кажется. Еще Наполеон говорил: «Политика – это здравый смысл применительно к большим вещам». Так вот, люди, которые занимаются большими вещами, здравого смысла имеют не больше, чем мы с вами. А Генделев – человек достаточно образованный и разумный, причем с безмерным апломбом. То есть сначала его приспособили в Израиле по знакомству помогать на каких-то выборах какому-то кандидату куда-то. И он на этом заработал несколько тысяч шекелей. И это было прекрасно! А жизнь тогда в Израиле была сравнительно дешевая, мы уже поминали.

А тут вдруг у него обнаружились общие знакомые с Березовским. А Березовский тогда был в полной силе. Он был магнат, он был председатель Совета Безопасности, он был первый из олигархов России, и он думал о выборах 2000-го года – о преемнике Ельцина, каковым и явился в конце концов Путин, на его и на наши головы. Преемника нужно было выбрать, преемника нужно было провести в президенты. И нужно было нейтрализовать клан Лужков – Примаков, которые сами имели виды на то, чтобы стать Лужков – премьером, Примаков – президентом, а хоть бы и наоборот. Потому что Примаков был более политиком, а Лужков был более хозяйственником. Довольно сильный был тандем, надо сказать. И отодвинуть его было не просто.

И тут Березовскому в один из приездов на Святую Землю между делом помянули, что в Иерусалиме полезный есть такой Генделев, который себя хорошо проявил на выборах в передовой стране Израиль. И в результате, демонстрируя всемерность своей работы на дело мирового олигархата, устроили Березовскому показ Генделева.

В передаче Генделева это выглядело так. Березовский сказал с самого начала: «Ну, Миша, называй меня просто Боря. Значит, на какие деньги ты претендуешь?» К этому вопросу Генделев был готов. Он сказал, что вот вы знаете, вот когда я работал на избирательной кампании в Иерусалиме, я получал 15 тысяч долларов в месяц. Ну, он так немного завысил, кроме того, полный месяц он не работал. На что мгновенный ответ олигарха был (классическая формула: «Деньги были – деньги будут – сейчас денег нет») – ну, поскольку мы еще не знакомы, я тебе плачу 10 тысяч в месяц. Устраивает? Генделев помолчал. Контракт на 2 года. «Ну хорошо», – сказал Генделев, не веря своим ушам и своему счастью, потому что 10 тысяч долларов единовременно он в руках не только не держал, он не мог себе этого представить. Тогда мы все, люди нашего круга, все слабовато могли себе столько денег в собственных руках представить собственными мозгами.

И Генделев начал резко поправлять свое материальное благополучие. Была такая пиратская песня: «Отогревая наши души за все минувшие года!» Он купил свою первую собственную квартиру в Москве, однокомнатную на первом этаже, зато на Патриарших прудах. Он мог жить только в центре – чтобы к нему ходили люди.

Материальное благополучие он понимал как пространство равных возможностей для себя и своих друзей. Потому что воспринимал это пространство как единое. Бесцеремонность безденежного дона обернулась противоположной стороной. Абсолютно не важно, чьими-то или своими деньгами ты распоряжаешься для общего блага и удовольствия – смысл процесса один. И теперь он сам платил за всё и за всех. И с видимым удовлетворением самоутверждался наконец и как финансовый покровитель. «Ничего не надо! – кричал он в телефонную трубку. – Всё есть, приходи так!» И все очень быстро привыкли, что дом полная чаша, ешь-пей-веселись. «Ты телятину в сливовом соусе уже пробовал?» – беспокойно заботился хозяин и подкладывал с очередного блюда. На кухне булькало, пахло, шкварчало, парило, дымилось и перемешивалось, и он то и дело выходил туда продолжать кулинарный процесс.

С гостями стали возникать проблемы. То есть он любил Аркашу Дворковича и Стасика Белковского среди прочих своих любимых друзей. Но политтехнолог Белковский был ярый и ядовитый оппозиционер и власть ехидно разоблачал, а экономист Дворкович знания свои ставил стране на службу со стороны власти и был помощником президента Медведева. Их реноме были несовместимы за одним столом, как две составляющие части убойного бинарного газа, и Генделеву приходилось комбинировать состав компаний, чтоб некоторые друзья лучше все-таки друг с другом не встречались. Необходимость этих политических мер огорчала Мишку страшно.