Текст книги "Друзья и звезды"

Посмотрите на летчика Покрышкина. Во что он одет? На нем английская летная куртка. У меня на вешалке тоже сейчас такая куртка висит. Эти куртки дорого стоят. Они в моде в Англии до сих пор. В такой появиться – высший шик. И наши летчики летали в этих английских куртках.

А тот же Покрышкин на чем летал? Вспомним. На американском истребителе – на «аэрокобре». Чем он заправлен? Американским бензином.

Наши танки – вот блок цилиндров из поставленного алюминия, я уже говорил.

И список совершенно чудовищный и бесконечный.

М.В. Я встречался с такой цифрой по ленд-лизу: союзники должны были поставлять нам, начиная с середины осени 41-го года, четыреста танков в месяц, что составило в среднем за войну меньше пяти процентов от выпуска советской бронетехники в целом. Однако если посмотреть, сколько танков в месяц производил Третий рейх и поставлял на Восточный фронт, – получается те самые четыреста машин в месяц. То есть в первые полтора года войны союзники обеспечивали нем паритет по танкам с немцами. И замучишься встречать в нашей литературе сведения о том, что на Курской дуге половину наших танков составляли американские «шерманы» и английские «матильды».

Не входит ли в твои планы написать книгу о ленд-лизе – тема эта одна из главных и по-прежнему волнующих про Великую Отечественную войну?

В.С. Над этой темой работают многие историки. Это, конечно, очень и очень интересно. Однако нельзя объять необъятное.

Планы у меня просто грандиозные. Вот сейчас я сижу и пишу книгу, которая называется «Сослагательная история». Нас с тобой учили, что у истории нет сослагательного наклонения, и это повторяется всеми постоянно. «Вот нет у истории сослагательного наклонения!» Я говорю: правильно, вот сели мы с Мишей играть в шахматы, я двинул пешку е2—е4, – всё, история завершилась. Больше эту историю вернуть назад нельзя, я оторвал руку от фигуры – всё. Однако кто мешает после нашей партии, после того как я проиграю, кто мешает сделать разбор? Или, допустим, летаем мы с тобой на самолетах. Ты, допустим, летаешь, а я – командор полка. Вот ты прилетел, а я тебя матюками встречаю, и это называется в авиации – разбор полетов. Кто мешает разобраться со всеми твоими ошибками?

Так вот: книга называется «Сослагательная история». Я говорю: обождите. Вот случилось нам писать диктант. В диктанте я нагородил ошибок. Марьиванна вызывает меня и говорит: делай работу над ошибками. И я пишу: «корова» нельзя писать через букву Ё, вот пишу, как нужно писать слово «корова». Мы же делаем работу над ошибками?

Почему после такой грандиозной войны не было работы над ошибками? Почему не было сделано разбора: что нужно было сделать? Почему мы говорим – «нет у истории сослагательного наклонения»? Почему мы не говорим, что если бы мы поступили вот так, то были бы такие-то последствия? Почему мы не хотим усваивать уроков войны, которая обошлась нашему народу такими чудовищными потерями, такими чудовищными жертвами?

М.В. В связи с «Сослагательной историей» – о новой книге. Которая легла на прилавки России. «Царь-бомба». Какие-то вещи, как из всех твоих книг, читатель узнает впервые. Вся история легендарных испытаний на Новой Земле и вся история кубинского кризиса. И вот сейчас, анализируя былое в сослагательном наклонении, допускаешь ли ты мысль, что осенью 1962-го могла всерьез разразиться ядерная война?

В.С. Прежде всего внесу маленькую поправочку: тут ты чисто по Фрейду допустил оговорку – «Царь-бомба». Потому что действительно «Царь-бомбой» сейчас ее называют. И не только из-за гигантской мощности. Но оттого, что это была такая же показуха, как и Царь-пушка не стрелявшая, как Царь-колокол не звонивший, как царь-танк Лебеденко, который не мог сдвинуться с места.

М.В. Ух ты. Ты хочешь сказать… что я перепутал название книги?

В.С. Пардон! Не хочу вас обидеть, сэр. Книга называется «Кузькина мать».

М.В. Позор на мою голову… Мне очень стыдно! Приношу свои извинения. Эта книга была мне тобою дарена и прочитана дважды. И все я помню, и фотографию Хрущева на обложке, и она называется «Кузькина мать»! Фрейд лукавый попутал, не иначе.

В.С. В следующий раз еще разберемся при встрече!

Так вот, «Кузькина мать». Я считаю, что мир действительно стоял на грани войны. Ситуация сложилась такая, что советники президента Кеннеди толкали его под локоть. Толкали: нажми на эту красненькую кнопочку, нажми!

Дело в том, что Советский Союз стоял на двух китах. Кит номер один – это тотальная секретность. Засекречено было всё. Кит номер два – это показуха. И вот сочетание показухи с тотальной секретностью – создавало совершенно искаженную картину даже у наших руководителей. Они были дезориентированы относительно нашей мощи: экономической, политической, технологической и так далее. Они сами себя постоянно обманывали.

Это подтвердил товарищ Андропов однажды, объявив, что мы не знаем страну, которой управляем. И действительно, когда идет сплошной поток страшной… ух, я не хочу использовать здесь ненормативную лексику. У нас сложилось положение, когда обманывали и обманывались снизу доверху. Сверху донизу шли нехорошие, неадекватные, дикие какие указания. (Это звучит в реальном русском языке гораздо более складно.) Снизу доверху шел обман, сами себя обманывали и обманывали весь мир.

И вот при этом бардаке Америка, имея перед собой ситуацию, когда Советский Союз запустил первую межконтинентальную баллистическую ракету…

М.В. Один момент. Маленький технический перерыв. Сейчас мы разберемся и проведем разбор полетов состоявшейся весной в Лондоне встречи, в дни книжной ярмарки. Мы допустили несколько неправильных ходов, в результате чего ситуацию использовали не полностью.

В.С. Ой не полностью, не говори!

М.В. Я подозреваю, что нужно было съесть сначала в пабе по куску мяса с кружкой пива, а потом с удовольствием, в чудесную погоду, перейти на лавочку в парк и продолжить там при помощи флакона виски и холодной закуски.

В.С. Сэр, согласен полностью чисто конкретно.

М.В. Поскольку я тебя не собирался вербовать куда-то или склонять к безнравственным поступкам, то у тебя вполне было моральное право съесть кусок мяса за мой счет, если бы потом я пил виски за твой счет.

В.С. Следующий раз сейчас немедленно. У нас масса поводов и дат. Наступает год 50-летия «Кузькиной матери», 200-летия восемьсот двенадцатого года, 400-летия шестьсот двенадцатого года и весь остальной календарь.

М.В. А то обидно. Когда-то никогда никуда не пускали, потом не было ни копейки денег, а сейчас и пускают, и на билет наскребешь, и все равно какие-то проблемы.

В.С. У меня, кажется, уже голос хрипит. Хотя для непринужденности разговора и большей доверительности – вполне?

М.В. Возвращаясь. Про тот полет и судьбу Гесса я задумался давно и думаю до сих пор. А что касается наших исторических орлов, то я читал-читал, а потом не стало сил. Читал Алексея Исаева. Ведь что характерно? Товарищи официальные, профессиональные в кавычках историки, в своих рядах не нашли ни одного бойца с мозгами. И взяли какого-то со стороны. К специальности и образованию историка Исаев не имеет никакого отношения. И вдруг, именно вдруг он стал писать книжки по военной истории! А Академия военных наук (или как она там называется) стала их тут же нахваливать! Это очень интересный факт. Заметьте уровень специалистов – господ военных академиков.

В.С. Да. Его взяли быстро в Институт военной истории, дали ему там какую-то работу, а потом его оттуда выгнали.

М.В. Вот как?

В.С. Дело в том, что он своим интеллектом подавлял этих товарищей академиков. У них стали возникать трения, потому как для их уровня это было сложновато и высоковато. Там срабатывала авторская ревность, и не удержался он в их среде, в этом ученом учреждении.

М.В. Как говорил товарищ Саахов: «Слушай, обидно, да?»

В.С. Так. Есть! Здесь вот у меня на компьютере собрана по ленд-лизу кое-какая информация. Чтобы не с бухты-барахты. Итак.

Одна только Америка поставила Сталину 427 284 армейских грузовика, джипов – 50 501.

Был поставлен целый флот в составе 595 кораблей, включая даже 3 ледокола (к ледоколам я особенно неравнодушен).

Было поставлено 13 303 армейских мотоциклов… стоп, это 13 303 бронетранспортеров. Советский Союз бронетранспортеры не производил, вообще ни одного.

Армейских мотоциклов – 35 041.

Путеукладчиков – 8089. Представьте себе: когда Германия отходила и ломала после себя железнодорожную линию – 8000 путеукладчиков.

1981 локомотив.

11 155 железнодорожных вагонов.

136 000 тонн взрывчатки.

3 820 906 тонн продовольствия. Вооот! Почти 4 миллиона тонн продовольствия! Далее:

2 317 694 тонны стали. То есть 2,5 миллиона тонн стали, включая броневую сталь.

50 000 тонн кожи.

1,5 миллиона пар кожаных армейских ботинок. Список бесконечный:

4952 истребителя «аэрокобра». Бомбардировщики А-20, Б-25…

Телефонных аппаратов – 423 107!

М.В. Это фактически насыщение связи именно американскими телефонными аппаратами.

Да – в свое время в гарнизонах машины были трех видов. Это были «студебеккеры», это были «доджи ¾ » и это были «виллисы». Потом «студебеккеры» стали заменяться на ЗИЛ-151, «виллисы» на ГАЗ-67. «Доджи» бегали еще долго. Вот грузовиков «шевроле» было меньше, они реже попадались.

А скажи – вот сейчас, когда Суворов уже бренд (причем не тот, который Александр Васильевич, он отдельно, а тот, который Виктор, с которым мы сейчас разговариваем), – когда ты ездишь на международные исторические конференции, там есть ли отношение к тебе, как к родоначальнику нового взгляда на начало Второй мировой войны? Как к автору новой теории начала Второй мировой войны, причем теория эта за двадцать лет настолько устоялась, что становится все более единственной, становится классической и бесспорной на глазах? То есть не теория даже, а просто правда и система фактов.

В.С. Это смотря в какую аудиторию попадаешь. Если я в Польше, то именно это отношение я встречаю. Если я в Болгарии, в Венгрии, в Румынии – именно так люди и относятся. Если, допустим, мы берем наших родных историков, то я – шпион британской разведки.

Или же сейчас пошло вот какое направление: «А чего нового он сказал? А разве нам это было ранее не известно?» Вот я слушал недавно передачу по радио, люди-историки, используя мои аргументы, которые я раскопал впервые и впервые использовал, говорят: вот смотрите, вот так, так и так, разве из этого не следует, что Сталин готовил нападение? Ха-ха-ха, разве же нам это было непонятно?

Но. Пусть было бы так! Но те же люди в той же передаче сразу же начинают меня обвинять в фальсификации. И в том, что я повторяю выдумки Геббельса. То есть когда они мои аргументы повторяют – это не Геббельс, это они самые умные. А когда я это говорю, то это Геббельс. Ничего нового под луной не происходит, и отношение к работе моей, к книгам, повторяю, самое разное.

Недавно я получил сообщение от моего издателя, очень благодарен ему, что переслал отзыв читательницы, которая пишет: будет такое время, когда льды нашей родной Арктики будет разбивать ледокол по имени Виктор Суворов. Ну что. Такой отзыв.

Как ответить… Это самая высокая оценка, которую я когда-либо получал за свой каторжный труд.

И когда мне говорят… мне много, конечно, чего говорят. Главный упрек в том, что стиль у меня не научный. Что это не наука, потому что это ж не научный стиль. На это я отвечаю: Миш, вот для кого мы пишем книги-то с тобой? Мы пишем для народа, правильно? Для кого еще?

М.В. Мне это глубоко знакомо. Вот у Льва Гумилева тоже был не научный стиль. Знаешь, что я тебе скажу: у Платона был не научный стиль, а Сократ вообще говорил не научным языком.

В.С. Говорить научным языком ума большого не нужно. Вот передо мной шесть томов, как я говорил ранее, «хрущевской» истории войны. Я всю жизнь искал человека, который прочитал бы все шесть томов, от начала до конца. Не видел я этого. О, супруга принесла мне стакан воды, спасибо, Таня. Потому как оратору иногда нужно выпить водички.

М.В. Промочить горло диспутанту, оросить клюв дону, вне всякого сомнения. Не ограничивать мыслящую личность в выборе жидкостей.

В.С. Никто этих томов никогда не читал. Я считаю, что писать языком простым – это очень-очень трудно. Вот тем языком, когда тебя никто не читает, – это работа простая очень. И мы с тобой, наверное, понимаем это лучше всех.

Для того, чтобы написать простым языком, я не сплю ночами. Я пишу текст: я проговариваю его про себя, я закрываю все окна и двери, я его стараюсь произнести и попробовать на звучание. Я его перечитываю много-много-много раз, сокращая, оттачивая, шлифуя этот текст, чтобы сделать его простым.

И я, по натуре скептик, циник и пессимист, ни в кого я не верю в этой жизни, ни в какие сверхъестественные существа и субстанции, – но у Того, Который все-таки, наверное, над нами, я в своих молитвах прошу только одного – дай мне ясности!

Вот чего мне не хватает – ясности. Самому понятно, как собаке, а выразить это не могу. И когда я добиваюсь этой ясности, и когда мои книги читают миллионы людей, я считаю, что моя работа сделана качественно.

М.В. И это прекрасно… Это прекрасно!!! И это точная, правильная нота. Мы говорим с человеком, который наконец внес ясность в трагедию лета 41-го года. Одни будут вами восхищаться, другие будут вас ненавидеть, но знать надо все равно. Этим мы и занимаемся.

В.С. Когда я обращаюсь к своим читателям, я ни в коем случае не настаиваю на том, что все, что я пишу, – это истина последней инстанции. Однако мне кажется, что удалось главное: возбудить интерес к истории Второй мировой войны. Потому как в Советском Союзе интерес этот стал пропадать. И те научные дискуссии, которые ведутся сейчас – все-таки я к этому делу приложил свою руку.

М.В. И в конце концов, даже сейчас кое-что было сказано.

В.С. Кое-что было сказано…

Вот я оборвал мысль, а действительно с Гессом непонятно, что, как и почему там происходило. И почему его затыкали в Нюрнберге и потом в заключении тоже не любопытствовали. Почему в Британии эти документы засекречены до 2017 года. У них закон есть: 30 лет секретности. Какой к чертям 2017-й! Если это в 41-м году случилось – то в 71-м должны открыть были. Почему не 71-й, а 2017-й? Что за чепуха какая-то!..

Но, повторяю, если они не хотят превратиться в стадо обезьян, пусть они с этим вопросом разберутся сами. Интереснейшая история.

Михаил Жванецкий
Вот если бы все подорвались на мине!

^{«Михал Михалыч, народ за вами не поспевает!»}

1

– Михал Михалыч?

– Да, я слушаю.

– Миша, это Веллер.

–А, Миша, привет.

– Знаешь, у меня возникла идея одной книжки…

– Ну, прекрасно, гениальной, не сомневаюсь!

– Это такой своего рода портрет эпохи…

– М-м… Уг-м. Гм… Ага.

– Иногда просто разговариваешь с человеком, а за его словами вдруг такая панорама встает, такой, понимаешь, масштаб вылезает. И думаешь: нельзя же этому дать пропасть.

– Да, да, вот давать пропадать ничему нельзя, я постоянно об этом думаю, просто постоянно озабочен этим, ведь это же наша жизнь, ее надо же захватить, зафиксировать. Зафиксировать – и предъявить им обратно! И потом они страшно радуются, когда ты им показываешь их же жизнь – они свою жизнь воспринимают как откровение какое-то. Причем так радуются! Вот парадокс: жизнью своей недовольны – а когда слышат от кого-то, то страшно радуются! Ты им говоришь: вот посмотрите, из какой ерунды состоит наша жизнь, которая проходит. Они говорят: вот спасибо, мы вам аплодируем. Я буквально ничего не понимаю. Это надо было вывести такую породу людей, чтоб они так радовались картинам своих несчастий. Чтоб тебя за них благодарили. И это даже не несчастье, это просто нелепость!

– Я был бы счастлив взять у тебя интервью вот об этом обо всем.

– Зачем это тебе? Я уже все сказал.

– Для этой книги.

– М-угу… Да, я понял… Слушай, ты знаешь, я это все столько раз уже говорил, что это все уже сказано, что я могу еще сказать? Я же постоянно выступаю, мне много приходится ездить. Честно тебе скажу, я устаю. Я не обращаю внимания на возраст, я не желаю его знать, но он как-то иногда дает знать о себе. И когда я дома, я отдыхаю. Ну, иногда необходимо отдыхать между гастролями. Ты меня понимаешь.

– Я тебя понимал еще тогда, когда не знал. Когда ты работал у Райкина, и твоя фамилия не существовала для публики, и где-то в лохматом семидесятом году нас, студентов в общаге, положила фраза из репродуктора – речь о том, что мы же все друг другу по жизни нужны: «Кондитер, деточка, высунься из своей амбразуры! Сегодня ты сварил мне борщ – завтра я вырву тебе зуб».

– Ты смотри, ты это помнишь.

– Я – помню?! Я помню, как я впервые услышал твою фамилию. Я же тогда понятия не имел, естественно, что Райкин купил тебя на корню, фамилия автора текстов, которые он произносил, должна была оставаться неизвестной: как бы это Райкин, и остроты все Райкина, и мысли Райкина, слияние актера с ролью в единый образ, короче.

Ты, кстати, всегда весьма тактично отзывался о характере и натуре великого Аркадия Райкина, с благодарностью воздавая должное его таланту. Он тебя вытащил из Одессы, взял в свой Театр эстрады в Ленинграде, и так далее. Ну да, был ревнив, ну да, не был излишне щедр. А мне когда-то его завлитша плакала, что она практически полностью написала за него книгу, дома и сверх рабочих обязанностей, и не получила ни шиша, кроме своих ежемесячных девяноста рублей зарплаты. И авторы кряхтели за рюмкой, известные советские юмористы, сколько их Аркадий Исаакович заставлял переписывать, и сколько они за это получали.

Да, так дело было в первое воскресенье января 1972-го года. Была тогда такая знаменитая воскресная передача – радиопередача – «С добрым утром!». По-моему, она шла с четверти десятого до десяти утра. Утренний прайм-тайм, как сказали бы сейчас. И вот там двое каких-то давали диалог – счастье сдохнуть от смеха, ну дышать нечем. «Что это?! Что это?! Что – это?! – Слушайте, вы меня изводите вашими намеками. – У вас кран упал!!! – Как это?! Как это?! Как это?! – У вас на участке! – Павел Иванович, это полотенце…» Так я хотел сказать, мне потом один приятель рассказывал, что он слушал это, лежа утром в постели, и от смеха описался, чего не делал с полутора лет. (Позднее мне билетерши в больших залах рассказывали, что в их среде критерий успеха вечера юмора – это сколько кресел после концерта надо протереть сухой тряпкой. Аплодисменты и бис, говорят, это ерунда, а вот сколько кресел описали – вот тут без лицемерия, это искренне.)

И по окончании этого «Доброго утра» и прозвучало, что Карцев и Ильченко исполняли миниатюру Михаила Жванецкого. Вот так, сколько я помню, страна впервые услышала фамилию Жванецкого и запомнила в глубоко желательном смысле. Эту передачу все слушали.

– Слушай, как ты все хорошо помнишь. Тебе действительно надо писать. Что? Да, я хотел сказать, что ты правильно делаешь, что пишешь, молодец, ты продолжай.

– Так у тебя найдется часок поболтать со мной под интервью?

– Конечно у меня найдется часок, я рад с тобой разговаривать, вернее даже, мне еще приятнее тебя слушать. Мне сейчас вот надо подготовиться к концерту, в четверг я улетаю на гастроли в Калининград и еще там рядом, я вернусь… позвони мне после двадцатого, хорошо, будь другом?..

2

– Миша, это Веллер.

– Да, я уже понял.

– Не помешал?

– Ну что ты, я слушаю.

– Как ты себя чувствуешь?

– Как я себя чувствую. Ничего. Все нормально. Ну, немного устал. Я тут вернулся с гастролей.

– А давай назначим любой день, когда ты отдохнешь.

– Спасибо. Я сам хотел тебе предложить, но мне было как-то неудобно. Позвони мне после пятого, ладно?

– Конечно. Слушай, я у тебя уже когда-то спрашивал: ты помнишь, как у тебя кончился срок запрета на самостоятельный выход к публике, по договору с Райкиным, и тебя стали выпускать на площадку, и в первый раз в Ленинграде ты выступал в 74-м году, в Доме культуры железнодорожников, на Гончарной улице? Рядом с Московским вокзалом?

– Как ты все помнишь. Железнодорожников? Дом культуры я помню… но по-моему это не на Гончарной… Ты знаешь, это уже так давно было, я что-то мог забыть. Но вообще наверное помню.

– Там нормальный зал, мест на семьсот, он был полный – но тяжелый был зал, холодный. К такому юмору еще не привыкли, хотя слава уже пошла, билеты на улице стреляли. Но для народа твой юмор был сложноват с непривычки. Намеки, аллюзии, скрытые смыслы, какая-то многозначность фразы, какая-то жестокая ирония, которую не всякий сразу осознает. Литературное качество несколькоэтажное, слоеное. Вроде и смешно – а вроде и не сразу понятно, как это все надо понимать и над чем именно тут смеяться. Как ты потом сам написал: «Иногда меня просят помедленнее. Говорят: вы помедленнее – а то народ за вами не успевает».

Короче – зал сидит внимательно – и не смеется. Сдержанные ленинградцы, понимаешь ли. Три минуты, десять минут! Одна вещь, вторая! Третья! Доброжелательно слушают. Поощрительно. Хлопают не очень – неуверенно так. Ты – просто выкладываешься, как на стометровке.

И только посреди зала, ряду в девятом, сидят радостно два молодых идиота. Типа студентов или мэнээсов. И просто умирают от хохота. Разрываются и подпрыгивают. На них оглядываются, смотрят вполне с одобрением, с удовольствием. Но сами не смеются.

Ты уже, конечно, смотришь только на них со сцены. Тем более они в центре зала. Они так безумно гогочут, что ты тоже начинаешь улыбаться, читая.

Это было что-то убойное! На твоей первой фразе миниатюры: «Еще в школе нас отучают говорить правду» – я рухнул из кресла. Это был экстаз! Ну да – это мы с братом сидели на твоем концерте.

К середине первого отделения зал все-таки завелся. Но у нас не было ни сил, ни времени презирать тупую публику. Нам надо было дышать и утираться.

Во втором отделении нас было уже не видно и не слышно среди обвала. Загрохотали наконец! Ты просто цвел под прожекторами.

«Одно неосторожное движение – и вы отец! И на ее требование жениться отвечал: обожди, дай только на ноги встану».

Вот так в те далекие времена я имел честь разогревать тебе зал.

– Ты знаешь, что интересно? Вот на следующий день, на второй концерт в том же зале, пришли Битов и Гобриадзе. И точно так же сидели посреди зала и ржали вдвоем! Это я хорошо помню. Нет, ты смотри, сколько же это уже лет прошло, а… Но хорошо было, ты понимаешь!