Текст книги "Друзья и звезды"

В.М. И на тот же второй курс, где я учился. Меня как раз выгнали, хотели выгнать… это другая история. Консуэло пришла на испанское отделение. Причем, говоря абсолютно свободно на испанском языке всю жизнь, – она ни разу не получила пятерки по испанскому!

М.В. А вот это мне знакомо по Ленинградскому филфаку. Когда приезжали девочки – дочки советских офицеров Группы Советских Войск из Германии, которые ходили там в немецкую школу и говорили на чистейшем, природном немецком. И на четверку сдавали вступительный экзамен, а через пять лет обучения говорили намного хуже и с запинками, потому что от них так требовали. Это мы проходили.

В.М. Совершенно то же самое.

М.В. Это очень романтичное начало любви: на втором курсе, на картошке в колхозе…

В.М. Да, и она подошла ко мне…

М.В. Слушайте, а ведь, наверное, на вас тогда было безумно много претенденток?

В.М. Хватало.

М.В. Роста 192, чемпион Союза по теннису в юношах.

В.М. Да я до нее два раза собирался жениться.

М.В. И про папу, знаменитого композитора и директора Большого театра, мы еще поговорим.

В.М. 92 кило сплошных мышц. Рост 192. Филологический факультет. Вы понимаете. А вокруг одни девочки.

М.В. Общее ощущение такое, что белокурую бестию закинули по приказу фюрера на племя.

В.М. Абсолютно! Абсолютно! Да. И вот я привел ее к своим родителям. Она очень понравилась родителям. Ну, во-первых, на папу произвело большое впечатление, что ее зовут Консуэло. Так же, как и на меня. Во-вторых, она была очень, очень хороша собой. Ну, какой-то флер испанский!.. И вот мы так поженились детьми в 18 лет.

М.В. Здорово. Сколько лет уже вашему браку?

В.М. Если мы в 69-м поженились, то нынче будет 43, если дотянем.

М.В. Я был бы счастлив приглашению выпить на вашу золотую свадьбу.

В.М. На золотую?..

М.В. Собственно, вы будете вполне молодыми золотоженами.

В.М. Если мы с вами сможем выпить, если мы потянем.

М.В. Я и сказал – буду счастлив быть приглашенным, что означает: если я тоже доживу, и если мы все сможем выпить. Так а за что вас хотели выгнать из университета заместо свадьбы? Вы что кому сделали?

В.М. Я сначала поступил на испанское отделение, потому что мне было абсолютно все равно. Я хотел быть актером. Но родители все это поломали. И моя старшая сестра привела меня на университетский филфак и сказала: выбирай! Ну, я наугад провел пальцем по стене, по списку, и попал в испанский язык. Зачем – непонятно. Я туда поступил очень легко.

Дальше я продолжал играть в теннис и получать свою стипендию в размере 140 рублей, что было гораздо больше, чем когда я закончил институт и пришел на работу. Плюс мне еще платили 90 рублей в месяц на питание.

М.В. 230 рублей для пацана – сумасшедшие деньги!..

В.М. Да. И плюс еще ежедневно мне выдавали шоколадку «Аленка».

Я поступил – и поехал играть в свой теннис. А когда вернулся, все в группе уже говорили на испанском. А я по-прежнему играл в теннис. И мне сказали: вы уж как-нибудь займитесь или обучением своим – или играйте в теннис. Я бросил играть в теннис и перевелся на голландское отделение, которое тогда открывалось. У меня всегда все происходит по случаю.

М.В. Мне наш разговор начинает напоминать по сюжету нечто вроде: «Шесть параллельных биографий Владимира Молчанова». А как вообще вы начали играть в теннис?

В.М. Ну, в теннис меня просто привела моя сестра. Она была знаменитейшая. Анна Дмитриева. Она первая вывела советский спорт на мировой уровень в этом виде. Она на 10 лет меня старше, я ее до сих пор побаиваюсь.

М.В. «Совсем молоденьким парнишкой впервые переступил он черту корта». И сколько вам было лет, когда она привела вас за руку?

В.М. Думаю, я только родился. Я знаю, что в семь дней, то есть когда мне исполнилось семь дней от роду, мама принесла меня в Театр Советской Армии, где она играла. С тех пор я рос на сцене в Театре Советской Армии. А сестра играла в теннис, и меня возили туда в коляске. Ну, я совершенно не помню, когда начал выходить на теннисный корт.

М.В. Прошло так много лет, что даже фамилии Лейуса и Метревели помнят только старики.

В.М. Ну, ее помнят лучше, потому что она очень долгое время была знаменитым спортивным комментатором, а потом создала семь каналов «НТВ-спорт+».

М.В. Знаменитый и известный массе народу комментатор Анна Дмитриева – это ваша родная старшая сестра.

В.М. Это моя единоутробная сестра, которую воспитал мой папа, потому что ее папа умер, когда ей было семь лет.

М.В. Заслуженный мастер спорта СССР.

В.М. Она была двадцатикратная чемпионка СССР, которая первая вывела советский теннис в Wimbledon. Она была первая, кто поехала играть Wimbledon – девочкой еще, девушкой. И дальше уже все пошло. Да, она была выдающаяся теннисистка для своего времени.

Она меня привела, конечно, на теннис! Но я никогда не стал теннисистом ее класса. Я даже ничего подобного не совершил. Я так, хорошо играл в паре, микст.

Я был очень ленив. Я из благополучной семьи.

М.В. Что такое микст?

В.М. Ты с девушкой играешь тоже против смешанной пары – молодого человека и девушки.

Вообще, я считаю, спорт высоких достижений и результатов – это спорт для тех, кто вырос в неблагополучных семьях. Им надо все время доказывать, что они на что-то способны. Поэтому люди, которые рождаются в благополучных семьях, не очень способны к борьбе. Борьба, когда надо вот отдавать всё, бросить всё ради победы – нет, это не для тех, кто вырос в комфортных условиях.

Сейчас уже в теннис играют за деньги, большие. А моя сестра самое большее, что получала – 11 долларов в день суточных.

М.В. Тогда это было сумасшедше много, по нашим меркам!

В.М. Не забывайте, что ей надо было есть очень много, играя.

М.В. Я сразу умножил на четыре, и у меня получилось 44 рубля. По цене доллара на черном рынке в те времена.

В.М. Может быть. Я этого не знал. Но я знал человека, о котором вы писали и с которым она ездила все время играть, – это был Томас Лейус. Он у нас всегда дома завтракал, обедал, ужинал. Как потом Алик Метревели и все дальнейшие.

М.В. Вы играли в парном разряде и были чемпионом Союза и мастером спорта.

В.М. В парном разряде и кандидатом в мастера спорта, и еще я был в сборной города Москвы.

М.В. Во сколько лет вы перестали играть?

В.М. В восемнадцать. Я занял второе место в миксте с девушкой, очаровательной, из города Сочи. Мы проиграли латышам микст в финале первенства Союза. Я вышел на вторую ступеньку пьедестала, получил свой приз и после этого бросил теннис.

М.В. Почему?

В.М. Надо было учиться. Пора уже было заняться и мозгами немножко. У нас стояла всегда масса книг дома, и в том числе книг по живописи. И когда сестра меня спрашивала: ты видел этого художника? И я по слогам читал Мо-ди-гли-а-ни вместо Модильяни – она была в полном восторге и говорила: когда же ты, идиот, займешься хоть чем-нибудь?!

М.В. В те времена, когда вы были ребенком, трудно переоценить, что это было такое – директор Большого театра!

В.М. Ну, я был уже не ребенком.

М.В. Ваш отец – композитор Кирилл Молчанов – был директором Большого театра в какие годы?

В.М. С 73-го по 77-й. Я был давно женат. Моя жена уже снова уехала на Кубу. А я каждый день ходил из АПН пешком по Пушкинской (это примерно километр) после работы в Большой театр. В ложу, где только «Кармен» семнадцать раз слушал. Только «Кармен»! А остальное по пять, по шесть раз. Мне было нечем заняться, и я с удовольствием ходил слушать музыку к папе в ложу.

М.В. Если можно так сказать по-простому, вы родились в семье советской интеллигентской высшей аристократии. То есть такого оборота нет, но понятие понятно.

В.М. Аристократию-то как раз всю расстреляли. У меня мамина линия была аристократическая. Но их расстреляли. А папина – она была такая инженерная, хотя его мама тоже там где-то пела в хоре МХАТа, там тогда хор был. У папы была техническая такая семья. Папа его был инженер, дедушка был инженер. Вот. Немножечко такие разные были мама с папой. Да. Вырос я в хорошей средней талантливой русской семье, где все чем-то занимались: театром, музыкой, читали книги, переводили что-то. Вот такая семья.

М.В. У меня заплетаются линии мозгов. Я не путаю, что Кирилл Молчанов – композитор?

В.М. Да, он композитор.

М.В. А начинал в театре как технический работник – инженер?

В.М. Нет, у него папа был инженером, причем он строил дороги. Папа начинал сразу же с песен.

М.В. Папа. Его папа?

В.М. Мой папа.

М.В. Ваш папа?

В.М. Папа – Кирилл Молчанов – начинал с песен.

М.В. Инженером не был.

В.М. Инженером не был.

М.В. Инженером был его отец.

В.М. Да.

М.В. Как прекрасна ясность.

В.М. Он кончал консерваторию. Папа. Но сначала он был в армии. Во время войны – в военном оркестре. Потом закончил консерваторию, потом писал музыку, вначале песни.

М.В. Какая из песен Кирилла Молчанова самая знаменитая, если можно назвать?

В.М. Ну, я родился седьмого октября пятидесятого года прямо под песню «Вот солдаты идут».

М.В. Ну, это была одна из самых знаменитых песен эпохи.

В.М. Мы жили на нее десять лет. Гонорар шел, отчисления за каждое исполнение. Потом папа, к сожалению, увлекся оперным жанром. Он очень любил музыкальный театр и очень увлекся оперой.

Мы все жили очень много в Старой Рузе – это Дом творчества композиторов. Дачки такие чудесные стояли. И в очередной Новый год папин друг – замечательный композитор и еще более очаровательный человек Сигизмунд Абрамович Кац (в просторечии Зига Кац) написал ему эпиграмму и на стенку повесил:

 
«Вот солдаты идут,
ничего не поют,
говорят, что Молчанов
полон оперных планов».
 

Папа чересчур, на мой взгляд, увлекся операми, что не очень хорошо сказалось на всем остальном его творчестве. Он больше не писал песен специально, а писал их только для фильмов. Музыку для фильмов он писал за неделю. Некоторые писали месяц, два. Он все очень быстро делал. И, по-моему, не очень серьезно относился к своей музыке. Он мог бы совершить в музыке гораздо больше, но не стремился к этому. Так же как и я, в общем, тоже никогда особо ни к чему не стремился.

М.В. У меня это всегда вызывало какое-то очень горькое чувство. Это даже не зависть. Я как-то своими данными всегда обходился. Но когда встречаешь человека, которому сумасшедше много дано от природы и который, конечно же, по своим способностям может достичь всего, и не в одной – в нескольких профессиях, если бы он их избрал, – а при этом не напрягается, ничего не достигает и не хочет, – ну печаль берет… Ему, может, и неплохо, но жизнь мелкая выходит вместо больших дел. Вот как профессиональный спорт: биться головой в стенку, пока не сделаешь всё, что мог. В чем и смысл. В больших трудах счастья, может быть, не так-то уж и много, но все равно как-то жалко.

В.М. Жалко, конечно, можно было сделать гораздо больше. И папа мог сделать гораздо больше, и я мог сделать… Но я не жалею, не жалею. У меня все было связано со случаем. Как у Блока: «…нас всех подстерегает случай». Все, что я делал в журналистике, и в пишущей, и в телевизионной…

М.В. Пока вы работали в АПН, вы много бывали в Голландии?

В.М. Я в Голландии бывал и до АПН. Я студентом первый раз поехал в Голландию… мне восемь месяцев оформляли характеристику!

М.В. Долго там пробыли?

В.М. Месяц, переводчиком на огромной советской выставке. Нас было три переводчика: два из Института международных отношений и я, единственный из МГУ. А всего сколько раз я был в Голландии, я не знаю… больше ста раз, вероятно.

М.В. Получается, фактически вы летали взад-вперед Москва – Амстердам.

В.М. Раз пять-шесть в год я летал. На неделю, на полторы – по-разному.

М.В. Когда вы переводили упомянутым Суслову, Щербицкому, – это было в Голландии?

В.М. Нет, они туда не ездили никогда. Это было ниже их достоинства.

М.В. Это сюда голландские камрады приезжали на инструктаж, на отдых и за деньгами?

В.М. Нет. Дело в том, что Голландская компартия говорила, что у них десять тысяч членов. Но я-то знал, что у них нет десяти тысяч членов. Они внушали всем, и нашим в том числе, что их много, вот поэтому с ними поддерживали отношения наши партийные власти.

Я очень подружился со многими руководителями этой партии. Мы вместе пиво пили. Они ведь очень простые люди, голландцы. Мы пиво вместе пили, и в какой-то порнотеатр они меня сводили, показали там. Но у них было две вещи, из-за которых наша власть не могла с ними сотрудничать серьезно. Во-первых, они все время за права человека выступали. И во-вторых, у них там ну если не полпартии, то одна треть – это были гомосексуалисты и лесбиянки.

М.В. Уже тогда?

В.М. Да, уже тогда, это они очень поддерживали, потому что это права человека. А нашим разве можно было объяснить такое. Поэтому наши бонзы старались туда не летать.

И когда проходили съезды Голландской компартии, от Союза меня одного посылали часто на эти съезды. Я им привозил оттуда, значит, свои доклады о происходившем – по тридцать – сорок страниц. Красивые я писал им эти доклады. Они никак не могли понять, зачем так много – но красиво смотрелось.

М.В. Вопрос безобразный, но сугубо профессиональный: в Комитет, в КГБ, приходилось писать отчеты о поездке?

В.М. Нет, от меня сами писали. Мои отчеты брали и переписывали.

М.В. Когда-то у нас в Ленинграде все переводчики, работавшие в «Спутнике» и в «Интуристе», проводив группу за вертушку в аэропорту, среди прочих обязанностей садились и писали отчет для своего куратора из Комитета Госбезопасности о работе с группой.

В.М. Я знаю.

М.В. Вот про это я и спрашиваю.

В.М. Но дело в том, что я-то работал с ЦК партии, а ЦК к себе КГБ близко не подпускало. И они очень боялись, комитетчики, ЦК партии, потому что любой референт (у меня был чудесный референт по Голландии – Юлий Дмитриевич Кошелев) – он мог позвонить зампреду КГБ и сказать: вы не туда лезете! И тот должен был сдать назад.

М.В. Слушайте, Володя, как высоко вы ходили!

В.М. Ох как высоко! За три рубля. Три рубля в день. И шестиразовое питание. Это я когда работал на съездах партии…

М.В. Три рубля в день – это не самые большие командировочные…

В.М. Но я много ездил в Голландию, мне было очень приятно. Я все время собирал там какой-то материал себе, у меня были потрясающие знакомые: от самых верхов – от королевских – до самых бомжей, хиппи каких-то. Хиппи потом стали послами.

М.В. Жутко любопытно: ваши первые впечатления от Христиании? В те времена советский человек и вообразить себе не мог этой коммуны левых маргиналов и нарков.

В.М. Ну, я вам так скажу: первое впечатление о Голландии – Амстердам. Я прилетаю, мы едем на автобусе в огромный выставочный комплекс, где нам предстоит работать. Первое, что я вижу, – огромная вышка, на вершине которой реклама Marlboro крутится. Я думаю: елки-палки – Европа-па-па! А второе впечатление, когда мы туда приехали, голландцы нас встречали, и они дали нам коктейль Campari Orange – Campari, а в него добавили апельсиновый сок. И вот у меня лет 10 после этого ощущение было: если я приехал за границу и не выпил Campari Orange – значит, я еще не приехал за границу.

М.В. Это потрясающе. Первый раз в жизни я читал лекции в Италии, в Милане, и в первый же вечер я из мини-бара в номере гостиницы вытащил пузырек именно Campari. Вылил в стакан, понюхал, добавил капельку сока, выпил – понравилось. Вкус – списьфициский. После этого я стал выпивать оба эти пятидесятиграммовых флакончика каждый вечер. У меня это оказался тоже первый заграничный алкогольный напиток.

Вот таким образом на Campari мы с вами наконец подошли к эпохе перестройки и к вашему вступлению в телевидение. Итак. Как вы пришли на телевидение?

В.М. Я хотел уходить из АПН, потому что невозможно было дальше работать в Голландии. Дело в том, что в Голландии оба журналистских места были заняты не журналистами. Во всех странах журналист один хотя бы сидел, а здесь – нет. Ну о-очень сладкая страна.

М.В. А интересно – один от Комитета, а другой от ГРУ?

В.М. Оба от Комитета. Симпатичные ребята. И когда одного выгнали власти, что-то он не то сделал, а второй еще язык не выучил, – тогда-то как раз меня и позвали на годик. Но ровно на год, сказали: 1-го декабря едешь в Голландию – и 1-го возвращаешься.

1-го декабря 83-го года мы уехали – и 1-го декабря 84-го мы вернулись. Мы – это с женой и дочкой, которой сразу же было разрешено пойти туда, куда не разрешали никому, – в протестантский голландский детский садик.

М.В. Ух ты!

В.М. Такое благоволение всего лишь по той причине, что я послу издал моментально в Голландии книгу – том собрания сочинений Громыко. Причем 5 экземпляров в сафьяновом переплете. И посол поехал и лично подарил своему министру иностранных дел Громыко его нетленные труды на голландском языке, вышедшие в преисполненной внимания Голландии. Не знал я по-голландски, как «сафьян», но в итоге выяснили с трудом с издателем, что это такое, и издатель улетел для этого в Лондон и сделал 5 обложек в сафьяне. Что обошлось дороже, чем весь остальной тираж.

М.В. То есть вы лично организовали своему послу весь процесс издания книги всесильного члена Политбюро Громыко в Голландии?

В.М. Я просто пошел к издателю и договорился, что он издаст. А тот и обрадовался – ему же наши деньги за этот заказ платили.

М.В. Вот это и есть редактор – в изначальном, первобытном смысле слова.

В.М. Тот год был самый счастливый вообще, я думаю, в жизни нашей семьи. Мы впервые втроем целый год в Голландии. У нас есть машина, на которой я езжу. Дочка ходит в протестантский детский сад. Андропов помирает – я стою в почетном карауле в посольстве. Ну, масса всего интересного было.

Я очень много писал. Я писал в «Советскую культуру», я писал в «Новое время», в «Комсомолку». И плюс я стал очень известен в Голландии, потому что я себе сделал имя на нацистах – на голландском нацисте, который был мультимиллионер и которого с помощью моей статьи посадили на 15 лет.

М.В. Как была его фамилия?

В.М. Питер Ментен.

М.В. Эту громкую историю помню даже я!

В.М. Это я написал статью «Оборотень» в «Комсомольской правде». После моей статьи началось большое следствие в Голландии. Ему дали 15 лет. Потом он бежал.

М.В. С конфискацией?

В.М. Нет. Хотя он украл все, что мог украсть. Все коллекции из Львова, все, что мог во время войны взять. Он расстрелял около 300 человек на Западной Украине. Я раскопал все это. И в знак благодарности за то, что я сделал такое дело для Советской страны, мне разрешили пользоваться архивами Прокуратуры СССР.

М.В. Ого-го.

В.М. Туда я ходил как минимум 2 раза в неделю. Это на Пушкинской, мне надо было всего 300 метров пройти. И дальше я зависал на весь день в этой прокуратуре, где лежали миллионы каких-то пыльных папок с какими-то бумажками, так называемыми ЧГК – Чрезвычайная Государственная Комиссия по расследованиям каких-то преступлений. Я мог брать что угодно. Я даже брал какие-то листики, связанные с моей деревней, где я жил в Старой Рузе. Очень много брал материала по Латвии, по Эстонии. Потом ехал туда, искал.

И когда я приехал в Голландию, они все уже знали, с чем я связан. С Питером Ментеном.

Один раз мне даже визу не давали из-за этого – потому что я обвинил там одного министра в соучастии в этих преступлениях. Но потом министра выгнали.

Везде случай был… Я и Ментена случайно нашел. Я и многих остальных случайно нашел. Одного назвал в «Комсомолке» эсэсовцем из ЦРУ, откуда он и был. Он был черкес, по-моему, по национальности. После чего он прислал мне угрозу, после чего его взорвали в штате Нью-Джерси.

М.В. Ух ты. Хорошо работали. Кто же мог взорвать, кроме наших голубоглазых мальчиков?

В.М. А у нас не было там мальчиков голубоглазых. Это Лига защиты евреев взорвала его. Тогда, помните, была Лига Меира Кахане. Я не могу знать, конечно, это сам Меира Кахане или нет, но его ребята.

Так я про случай в жизни. И на телевидение я пришел случайно. Мы в 86-м году полетели с какой-то делегацией журналистов, где руководителем был мой учитель – Владимир Ломейко. Мой первый главный редактор, которого я очень любил, а он очень гордился, что я его называю учителем.

М.В. Знаменитый был человек.

В.М. Тогда он был спикером. Это называлось «спикер Кремля». Хотя он уже ушел из АПН и был голосом МИДа – Министерства иностранных дел. Я забыл уже, как это называлось официально. Но он все озвучивал. Он очень хорошо говорил.

М.В. Начальник пресс-службы?

В.М. Заведующий отделом печати… или посол он на тот момент был?.. Делегация была очень интересная. Он всегда меня везде с собой брал, очень любил: ему нравилось, как я разговариваю. И вот Кравченко, который руководил тогда телевидением, Александр Евгеньевич Бовин и Ломейко – мы прилетели в Америку. Апрель 86-го, накануне майских праздников.

М.В. С Бовиным-то, зная его любовь к жизни, выпивали по дороге хорошо?

В.М. С Бовиным я выпивал-то не в самолете. Мы с ним ездили несколько раз в поезде до Будапешта, до Праги, по Германии. Александр Евгеньевич у меня в Голландии останавливался. А потом, когда он уже отовсюду ушел и стал завкафедрой журналистики в РГГУ, которая находится в 300 метрах от моего подъезда, Александр Евгеньевич мне звонил и говорил: «Ну зайди, с моими болванами поговори, шампанского выпьем». Я понимаю, что ему лень было выходить к студентам что-то им рассказывать, ему выходить было трудно. У нас очень милые отношения были с Александр Евгеньевичем. Это был умнейший человек, интереснейший человек.

М.В. Он был знаменит, кроме прочего, тем, что мог…

В.М. Восемь бутылок шампанского.

М.В. Человек же был! Как наклеветали Горбачеву: ведь он много пьет! На что Горбачев дивно ответил: зато много и закусывает.

В.М. И много думает…

М.В. Мы с ним познакомились, когда он был послом в Израиле, а я оказался в Иерусалиме, и у меня была читательская встреча в русской книжной лавке. Знаменитая была книжная лавка Шемы Принц. И он тоже туда пришел, тихо так, скромно, как все. Причем в этот момент ему делали операцию на коленях, меняли коленные чашечки на титановые. Ему трудно было стоять, он там садился на любую лавочку. Потом он пригласил меня к себе, и пригласил еще Дину Рубину с мужем, объяснив, что ему врачи пока запретили пить, но тебе же одному будет скучно, а так есть с кем чокнуться.

В.М. Он точно так же приходил, когда я в Израиле выступал. Идет мое выступление, и тут я вижу – а народу масса была, – Александр Евгеньевич заходит. Думаю: Боже мой! Я как-то продолжаю выступать и вдруг говорю: «Вот тут пришел Александр Евгеньевич Бовин, человек, которого я безумно уважаю, с которым я много летал куда на международные дискуссии». Весь зал повернулся ко мне задницами и начал аплодировать Бовину. Он смутился и сказал: «Ну, я вообще пришел дождаться окончания этой встречи, потому что я очень хочу с Володенькой выпить по рюмочке».

М.В. Мне рассказывали, что его в Израиле, как, впрочем, и везде, страшно любили, потому что он был человек абсолютно непосредственный и простой – при том, что умница редкостный. Он любил сесть иногда прямо за столиком в кафе на улице…

В.М. Или на рынке, на рынке Кармель. Просто садился там… За что его мидовцы, в общем, и не любили – он был совершенно другой. Иной, чем все там.

М.В. Вообще лучшие мемуары дипломата – это бовинские «Пять лет среди евреев и мидовцев». Когда он выпустил эту блестящую книгу, где вдобавок все называются без уверток прямо своими именами, – ну, в МИДе проповедовали ополчение против Бовина!

В.М. И вот в 86-м мы вчетвером прилетаем в Америку. Нас встречает более сотни американских журналистов. (И мой учитель Ломейко говорит: «О! Какие мы стали знаменитые».)

Мы выходим – и нам задают вопрос о Чернобыле. А никто: ни глава телевидения, ни Бовин, который писал речи всему руководству, ни мой учитель, который спикер Кремля, – не только не слышали об этом, – мы вообще не знаем, что такое Чернобыль. Оказывается, Чернобыль позавчера случился…

Позор был полный. Что доказывало, что вся эта перестройка, гласность, – все это чушь! Скрыли даже от людей, отвечающих за информацию, представляющих страну за границей. Ну, мне не положено было знать – а от них скрыли.

Восемь дней мы провели там. Стыдно было. Ну, хорошо ребята эти американцы все, в общем, понимали…

М.В. Врачи, которые жили и работали – нормальные врачи! – в зоне поражения: юг Белоруссии, север Украины, Брянская область, – говорили мне, что в начале июня 86-го года они получили секретный циркуляр Минздрава за подписью Чазова с запретом легально, письменно, официально ставить диагноз «лучевая болезнь». Списывать это на ОРЗ, гепатит, кишечные расстройства и так далее.

В.М. Потом уже все равно стало невозможно это скрывать. Мы летим обратно, Ломейко с Кравченко сидят в первом классе, я в экономическом, меня зовут, и Кравченко говорит: «Давай приходи ко мне на телевидение, надо же что-то менять». Я еще поартачился, говорю: «Меня, может, в Англию отправят». Я все за границу хотел, понимаете. Ужасно хотел за границу.

Но в Англию не отправили, потому что наш посол там Замятин терпеть не мог моего тогдашнего руководителя Валентина Фалина. Валентин Фалин посылал меня собкором в Лондон – а Замятин закрыл эту должность! Но это их игры, я-то тут был ни при чем…

Вот так я чуть-чуть подождал – и пошел к Кравченко комментатором. Опять случай! В международный отдел программы «Время».

М.В. Программы «Время» – это которую в 9 часов смотрела вся страна, такты музыки из фильма «Время вперед» по Катаеву, и вот туда вы пришли в программу «Время» в 86-м году.

В.М. Только «Программа “Время”» – так называлась вся главная редакция информации. В ней еще была «Международная панорама», еще какие-то новости. И очень скоро я вышел с каким-то комментарием в 16 часов 45 минут.

М.В. А что же, новые коллеги стали сразу завидовать вашему голосу и умению подавать текст?

В.М. Ну, не очень. Не очень сначала в таком качестве меня восприняли, конечно. Дорасти до комментатора трудно было, люди сидели уже по многу лет. А меня сразу комментатором взяли. Плюс мне сразу предложили делать утреннюю программу. Чтоб начинал придумывать ее. Я и придумал программу со своей партнершей. Ее показали. Приехал агитпроп ЦК КПСС.

М.В. О-па! Итак, в 87-м году, придя за полгода до этого в редакцию информации, вы придумали свою первую утреннюю? Что за программа?

В.М. Вот та, что вы смотрите каждый день. Я сам-то ее в последний раз видел, когда сам вел. Программа «Утро», она сейчас так называется. А тогда она у нас называлась «90 минут», или «60 минут», или сколько-то там. С шести тридцати утра и до девяти.

М.В. Здорово. На Первом канале! А их всего было сколько – два? Я уже позабыл.

В.М. Еще была учебная какая-то программа – четвертая. Моя жена иногда там преподавала испанский язык. Там языки учили, арифметику, еще что-то. И московская была какая-то программа.

М.В. А вообще в стране транслировались два телеканала. Первый и второй. Без баловства и излишеств.

В.М. И вот показали мы свою программу. Приехал агитпроп ЦК КПСС – это самый жуткий отдел ЦК КПСС. Хуже не было. Совсем мрачный. Они посмотрели и сказали – такая программа стране не нужна.

М.В. А что там было?

В.М. Музыка, какие-то вольности, сюжеты из-за границы такие легкие. Ну, нас в конце концов пожалели. Тем паче, что заместителем главного редактора программы «Время» был муж моей подруги, с которой я в АПН в одном кабинете 13 лет просидел, – Ольвар Какучая.

М.В. Мингрел?

В.М. Папа его из Сухуми был. Уютный, милый человек, очень любивший вкусно порезать все, накрыть. Сибарит. И нас пожалели и сказали: решим так – попробуйте на ночь что-нибудь сделать.

Они погорячились. И опять здесь случай. Ну, мы переделали кое-что.

Через неделю мы вышли в эфир с «До и после полуночи». В ночь с 7 на 8 марта 87-го года.

М.В. А утренняя-то та программа в эфир выходила?

В.М. Потом, уже после этой всей эпопеи. Утреннюю нам тогда зарубили в феврале 87-го, и мы за неделю сделали ночную. Но первый ее выпуск назывался «Вы с ними где-то встречались». Я не знаю, кто придумал это название. Меня еще никто не знал, мою партнершу тоже. Она, может быть, два раза там появилась.

М.В. Сколько минут вы смонтировали для ночной передачи?

В.М. Полтора часа. Ровно с полдвенадцатого и до часа ночи она шла. 25 лет уже отмечалось с той ночи с 7 на 8 марта 1987-го, показывали отрывки по каналу «Ностальгия».

М.В. Поздравления вам с 25-летием этой программы! Есть с чем. Нынешняя молодежь уже не представляет, что ведь именно с этой вашей программы, оглушительно знаменитой, единственной в своем роде, началось новое телевидение в Советском Союзе, перешедшем в Россию. «До и после полуночи» ждали всю неделю и смотрели абсолютно все – это был рубеж эпох.

В.М. Через полгода после нас вышел «Взгляд», потом «Пятое колесо», Саша Невзоров вполне вменяемый появился. Через «До и после полуночи» он как раз и появился в эфире на Советский Союз. Я включил его выпуск в свою программу, и утром он проснулся известным.

М.В. С кем вы вели сначала?

В.М. С Майей Сидоровой. Я ее не видел с тех пор, как мы закрыли на гостелевидении эту программу. Более 20 лет.

А называться «До и после полуночи» она стала со второго выпуска. Кто придумал это название, я не помню, и никто уже не может вспомнить.

М.В. А в те времена рейтинги телепередач измерялись?

В.М. Да их не было. Но смотреть-то больше нечего было, и о популярности передачи судили, рассказывая о горящих окнах. Если в доме за полночь не горело пять окон – это было плохо, потому что вообще еще не спали и смотрели все.

Рейтинги мы мерили по мешкам писем. Это такие огромные почтовые мешки. Туда килограммов 20 писем влезало. Вот нам приходило по 5 мешков, по 6, по 7, а после того как я сказал впервые слово «презерватив» в эфире программы, мне пришло 8 мешков писем.

М.В. Сексуальная либерализация на телевидении началась с Владимира Молчанова, который в «До и после полуночи» впервые произнес слово «презерватив».

В.М. Я-то как раз пытался предотвратить сексуальную либерализацию, поскольку я позвал главного специалиста по СПИДу – Покровского. И когда, значит, мы с ним уже разговорились, я ему сказал: давайте отбросим (это потом было предметом издевательств, всяких пародий на меня, которые Максим Галкин делал) в сторону ханжество и поговорим о презервативах. Сказал я. И это потом развили. То есть я призвал людей пользоваться презервативами. Вместо этого люди стали писать письма (почему-то от учительниц очень много было протестных писем), что я развращаю молодежь, как это можно! И закрыть надо передачу с такими советами!

М.В. Нынешней молодежи невозможно понять, что это слово было непроизносимо. Даже в аптеке. Употреблялось только в междусобойных разговорах и личных беседах с врачом.