Текст книги "Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)"

– Миша, – с нотками отчаяния в голосе проговорила Рита, – скажи мне, ты говоришь по-французски?

– Об этом нужно было спрашивать сегодня ночью, – ответил я.

– Миша, мне не до шуток. Мы заказали русского экскурсовода по Брюгге, Наталью Ушакову, а вместо нее явилось вот это… недоразумение и лопочет что-то по-французски.

– Почему же недоразумение, – возразил я, разглядывая Ритину спутницу. – Вполне определенный тип женщины легкого поведения и тяжелой судьбы.

– Прекрати, умоляю тебя. Так ты говоришь по-французски?

– Как Бог!

– Честно?

– А когда я врал?

– Тогда спроси у нее, где Наташа Ушакова!

Откровенно говоря, мое знание французского ограничивалось несколькими десятками слов и дюжиной фраз. Но я решил, что этого хватит.

– Бонжур, – обратился я к мадам.

– Bonjour![43]43
  Добрый день!


[Закрыть] – радостно ответила та.

– Са ва?[44]44
  Как дела?


[Закрыть] – продолжал я скрести по скудным сусекам моих французских познаний.

– Ça va.[45]45
  Нормально.


[Закрыть]

– Миша, – вклинилась в нашу светскую беседу Рита, – какая еще «сова», перестань болтать с ней о ерунде. Спроси ее, где Ушакова.

– А пропо, – галантно сказал я. – У э мадемуазель Ушакова?[46]46
  Кстати, где мадемуазель Ушакова?


[Закрыть]

– Ah, mademoiselle Uchakoff! – с сокрушенным видом покачала головой бельгийка. – Elle est malade[47]47
  Она больна.


[Закрыть].

– Она говорит, – перевел я, – что мадемуазель Ушакова маляд.

– Какой еще маляд? – не поняла Рита.

– Откуда я знаю какой. Наверно, любовника ее так зовут. Допустим, Эжен Маляд. Есть еще на свете женщины, готовые, в отличие от некоторых, пожертвовать своей работой, лишь бы провести время с любимым человеком.

– Это безобразие! – возмутилась Рита. – Я этого так не оставлю. Они заплатят мне неустойку, они…

– Qu'est-ce qu'il y a?[48]48
  Что случилось?


[Закрыть] – поинтересовалась бельгийка.

– Ту ва бьен[49]49
  Все в порядке.


[Закрыть], – заверил я ее и по новой повернулся к Рите: – Оказывается, его зовут не Эжен, а Илья. Илья Маляд. Может быть, даже наш соотечественник.

– Мне плевать, – заявила Рита, – на то, как зовут ее хахаля, и на нее саму. Миша, – неожиданно жалобно добавила она, – а ты смог бы переводить эту… экскурсоводшу? Я готова тебе доплатить, если что…

– Я не покупаюсь, – гордо ответил я. – И не продаюсь. В этой жизни есть вещи поважнее денег. Человеческое отношение, например.

– Ты все еще сердишься на меня?

– Мне нравится это «все еще»! И половины суток не прошло…

– А если я тебя поцелую?

– А если я тебя? Хитренькая вы, тетя Рита, сразу всего захотели: и переводчика заполучить, и с милым парнем поцеловаться, и неревнивого мужа заставить ревновать.

– А ты как думал, дурачок.

Рита притянула меня к себе и на виду у всех поцеловала в губы.

– Ah! – пораженно воскликнула бельгийка. – C'est charmant![50]50
  Это очаровательно!


[Закрыть]

– Что ей еще нужно? – спросила Рита.

– Радуется за нас. – Я повернулся к экскурсоводше. – Коман ву вуз аппеле?[51]51
  Как вас зовут?


[Закрыть]

– Jeanne, – ответила та. – Jeanne Petit-Laurent[52]52
  Жанна Пети-Лоран.


[Закрыть].

– Тре бьен, Жанночка. Ву парле, же традюи. Д’аккор?[53]53
  Вы говорите, я перевожу. Согласны?


[Закрыть]

– D'accord.

– О чем вы? – поинтересовалась Рита.

– Ее зовут Жанной, – пояснил я. – И она сказала, что как честная женщина ты должна выйти за меня замуж, чтобы не опозорить мою семью.

– До чего емок французский язык, – усмехнулась Рита. – Так ты согласен побыть переводчиком?

– А что мне остается. Для меня это теперь супружеский долг.

– Спасибо, Миша. – Она снова потянулась ко мне губами, но на сей раз не поцеловала, а прошептала на ухо: – И имей в виду: еще раз назовешь меня «тетей Ритой», и я дам тебе такую оплеуху, что ты не только французский, но и русский язык забудешь.

* * *

Брюгге оказался красив до изумления. Время словно застыло в небольшом этом городке, дух Cредневековья увековечился в камне. По узеньким улочкам неспешно передвигались, поскрипывая колесами, конные экипажи, лошади, тучные и степенные, выбивали подковами дробь о брусчатку. Вид их не вызывал ощущения анахронизма; напротив, куда большей нелепостью казались автомобили, выныривающие из-за углов старинных зданий, сверкнув электричеством фар. Булыжник улиц и площадей рассекало множество каналов с перекинутыми через них мостами, из почти неподвижной воды вырастали кирпичные и белостенные дома, причудливо изрезанными силуэтами, поднимаясь в пасмурное небо и возвращаясь обратно в воду полнокровным отражением.

Наша процессия цепочкой передвигалась по этому маленькому готическому царству следом за новоявленным гидом с очень подходящим к месту средневековым именем Жанна. Время от времени та поднимала вверх свой пестрый зонтик и взывала к нам:

– Arrêtez-vous, mesdames et messieurs![54]54
  Остановитесь, дамы и господа!


[Закрыть] – и, собрав слушателей в кольцо, принималась вещать.

Я делал вид, что внимательно вслушиваюсь в ее рассказ, позволяя себе многозначительно кивать головой, а когда Жанна замолкала, нес глубокомысленную отсебятину, взращивая ее из крохотных зерен верно понятых мною французских слов. Это было совсем несложно, поскольку в ремесле экскурсовода, как и в любом другом деле, главное – уловить принцип, а все остальное относится к импровизации.

– Voil? l'église Notre-Dame, – скороговоркой объявляла Жанна, после чего переходила на полнейшую для меня тарабарщину.

– Перед вами церковь Богоматери, – прилежно переводил я, – один из красивейших памятников готической архитектуры тринадцатого века, прославленный…

Во время этих псевдоисторических пассажей я с некоторой опаской поглядывал на профессора Айзенштата – мне почему-то казалось, что старый лис знает французский язык. Но профессор лишь молча и вполне дружелюбно улыбался, всем своим видом поощряя меня к очередному хулиганству.

После двухчасовой прогулки по городу мы остановились у музея Грунинге, где Жанна распрощалась с нами, напоследок прошептав мне на ухо:

– Vous êtes un artiste. Traduire sans connaίtre le français – c'est le pied![55]55
  Вы артист. Переводить не зная французского – это нечто!


[Закрыть]

– И вам того же, – с улыбкой ответил я.

Жанна чмокнула меня в щеку, помахала остальным рукой и удалилась.

– Тебе сегодня везет на поцелуи, – насмешливо заметила Рита.

– Довольно сомнительное везение, – буркнул я в ответ.

– Ты про первый поцелуй или про второй?

– Боюсь, что про третий. Может, меня еще уличная лошадь захочет поцеловать.

– На ее месте я бы лягнула тебя копытом. Ты готов вести экскурсию по музею?

– Хоть десять.

– В таком случае можешь начинать.

Я величественно откашлялся.

– Медам и месье, – сказал я, – перед нами – известнейший в Брюгге музей изящных искусств Грунинге, история которого восходит к началу восемнадцатого столетия. Подробности – внутри.

Музей был невелик по размерам, да и работ в нем было довольно немного. Я водил нашу группу по малочисленным залам и, чувствуя омерзение к себе, предавался гнуснейшему занятию: рассказывал о картинах и мастерах, их создавших. Иными словами, всячески мешал людям в тишине и спокойствии получать удовольствие от живописи.

– Вы видите перед собою жемчужину музея – «Страшный Суд» кисти Иеронима Босха, – суконным от отвращения языком вещал я. – Триптих, написанный на створках алтаря в начале шестнадцатого века…

– Скажите, Миша, а это очень знаменитая работа? – перебила меня невысокая полная женщина в очках. В руках она держала блокнот и шариковую ручку.

– Очень, – ответил я.

– И сколько же он, интересно, получил за нее?

От такого изумительного вопроса во мне пропало всяческое раскаяние.

– Нисколько, – сказал я. – Голландец Босх преподнес ее в дар музею Грунинге в знак благодарности за первую выставку, которую ему устроили в Бельгии.

– Очень любопытно, – кивнула дама, записывая в блокнотик свежую информацию.

– Но постойте, – возмущенно вмешался Лилин отец, – вы ведь сами говорили, что музей основан в восемнадцатом веке!

– Говорил, – согласился я.

– А картина написана в шестнадцатом, так?

– Так.

– Тогда как же…

– Благодарность не знает временных границ, – отрезал я. – А теперь перейдем к не менее знаменитой «Мадонне каноника ван дер Пале» кисти Яна ван Эйка.

По левую руку от меня внезапно образовался профессор Айзенштат.

– Миша, – тихо и лукаво произнес он, – а ван Эйк – англичанин?

– Почему англичанин? – удивился я.

– «Ван» – это ведь «один» по-английски?

– Верно, – кивнул я. – А «эйк» по-анлийски «боль». Мне нравится ход ваших мыслей, профессор.

– Учусь у вас, – с улыбкой парировал профессор Айзенштат.

– Приятно иметь дело с человеком, который, будучи профессором, не стесняется учиться, – с легким поклоном заметил я. – А скажите мне честно, вы ведь, наверное, понимаете по-французски?

– Как вам сказать, Миша… Вообще-то, я читал курс лекций в Сорбонне.

– Понятно, – вздохнул я. – И как вам мои сегодняшние познания во французском?

– Роскошно, – снова улыбнулся Айзенштат. – Они почти не уступают вашим познаниям в истории.

– Я так и думал. Профессор, когда эта бодяга закончится, не хотите выпить со мною по кружке пива?

– Спасибо, Миша, но вынужден отказаться. Я и в молодости был до пива не охотник, а уж в нынешние семьдесят шесть… Вот водочки я бы выпил с удовольствием…

– Так в чем же дело…

– …Когда бы не все те же семьдесят шесть.

– Профессор, семьдесят шесть – это уже не водка, а тринидадский ром.

– Не стану состязаться с вами в остроумии. Вам пока трудно понять…

– Я уже просто перерос возраст понимания. Вот, скажем, лет двадцать назад…

– Миша, – сказал профессор Айзенштат, – не морочьте мне голову. Публика уже заждалась вашего рассказа о ван Эйке.

Наша группа и в самом деле собралась у «Мадонны каноника», но смотрела почему-то не на картину, а в мою сторону. Я вздохнул и подошел к ним.

– Перед вами, – неожиданно зло сказал я, – одна из известнейших работ фламандского живописца Яна ван Эйка «Мадонна каноника ван дер Пале», написанная в 1436 году, в чем нетрудно убедиться, прочитав табличку под картиной. На работе, выполненной маслом на дереве, изображена мадонна с младенцем в окружении трех фигур, в чем тоже легко удостовериться, если смотреть на картину, а не разглядывать экскурсовода. Поэтому, если вы действительно любите живопись, если она вам в самом деле интересна, смотрите туда, смотрите молча и не ожидая рассказа. Потому что подлинное познается в молчании.

* * *

После музея моя экскурсоводческая миссия была закончена. Рита сообщила, что без четверти пять мы собираемся у автобуса с тем, чтобы в пять выехать обратно в Германию, а до той поры каждый волен занимать себя как угодно – побродить по городу, перекусить, купить сувениры. Я постарался как можно незаметней улизнуть от остальных – за два эти дня я устал от постоянного окружения и соскучился по одиночеству. Мне хотелось побыть наедине с собою и удивительно красивым, пришедшимся по сердцу городом. Я свернул в переулок и, полагаясь скорее на наитие, зашагал к одному из каналов.

– Миша! – внезапно окликнули меня.

Я, не оборачиваясь, прибавил шагу.

– Миша, подожди!

Я вздохнул, остановился и глянул назад. Меня догоняла Лиля.

– Миша… – чуть запыхавшись, проговорила она, поравнявшись со мною. – Ты так быстро ходишь… Я едва.... тебя догнала.

– Зачем? – спросил я.

– Что зачем?

– Догоняла зачем?

– Погулять… вместе.

– Да ну?

– Ну да. Я… я от родителей… сбежала.

– Молодец, – сказал я. – Монастырь кармелиток в трех кварталах отсюда.

– Зачем мне монастырь?

– Чтоб постричься в монахини, раскаявшись в дурном поступке. Девицы, которые сбегают от родителей, обязательно совершают после этого какой-нибудь чудовищный грех, затем каются и, наконец, принимают постриг. Хочу подсократить тебе дорогу.

– Миша, я тебя… не понимаю.

– Что ж тут непонятного? Ступай в монастырь. Или возвращайся к родителям.

– Ты меня… прогоняешь? – Лилины глаза округлились.

– Не прогоняю, а направляю на путь истинный. Который приведет тебя к папе с мамой.

– Миша… ну прости меня за то, что я… Мне правда очень хочется с тобой дружить.

– Чего тебе со мной хочется? – переспросил я.

– Ну, может, я не так выразилась… Мне, честное слово, жалко, что я… Я сделала глупость, я… Я ведь всего один раз оступилась.

– Такая же история произошла с одним альпинистом, вздумавшим покорить Гималии, – сообщил я. – Он тоже сделал глупость и один раз оступился. Но, знаешь, этого раза хватило. Лиля, между нами, собственно говоря, ничего особенного не произошло – ни слишком хорошего, ни чересчур плохого. Поэтому давай расстанемся на этой не столько светлой, сколько беззвучной ноте. Извини и всего тебе доброго. Увидимся в автобусе.

Я зашагал дальше. Выйдя к неширокому каналу, я побрел вдоль него по набережной. В воде канала на отраженном сером небе плавало, не дробясь, тусклое ноябрьское солнце. Я перешел по мосту на другой берег, свернул налево и вышел на Гроте Маркт, Рыночную площадь, с башней Белфорт, зданиями Суконных рядов и многочисленными ресторанчиками. Я зашел в один из них, чтобы, наконец, чего-нибудь съесть и выпить пива. Внутри было людно, накурено – в те счастливые времена в ресторанах еще позволялось курить – и очень шумно. Французской речи не было слышно совсем, говорили на совершенно непонятном мне фламандском языке. Я сел за столик, закурил сигарету в ожидании официанта и, поскольку я не был знаком с бельгийской кухней, принялся не слишком учтиво разглядывать, что едят остальные. На большинстве столов дымился в глиняных тарелках какой-то суп с мидиями, к которому на отдельных блюдечках подавали картофель фри. Пахло вкусно, и я заказал то же самое, а к мидиям и картошке – кружку темного пива. Заказывал я на ломаном французском, и несколько посетителей, весело болтавших по-фламандски, с чуть кривой усмешкой глянули в мою сторону. Официант, рослый, розовощекий и белобрысый, явно не из валлонов, равнодушно принял мой заказ и столь же равнодушно удалился.

«Интересно, – подумал я, – у фламандских официантов есть обычай плевать в суп клиентам, говорящим по-французски?»

Так и не узнав этой кулинарной тайны Фландрии, я поел, расплатился и вышел из ресторанчика. До отъезда оставалось около часа, и я решил вернуться к каналу, посидеть на берегу и поглядеть на воду. На душе было тихо и хорошо, город, соорудив колыбель из каналов и кирпичных зданий, нежно убаюкивал меня в ней.

– Миша! – донеслось до меня.

Очнувшись, я оглянулся на голос. Вдоль набережной ко мне неуклюжей походкой приближился Макс, Ритин муж.

– Миша! Вот ты где… – Он плюхнулся на каменный парапет рядом со мною. – А я тебя всюду ищу.

– И зачем ты меня всюду ищешь? – поинтересовался я. – Мой рабочий день и вообще миссия экскурсовода успешно завершены. Или ты пришел вручить мне деньги за мой нелегкий труд?

– Нет, деньги у Риты.

– Я почему-то так и думал, – хмыкнул я.

– Ну да, мне этой бухгалтерией как-то неинтересно заниматься.

– А чем тебе интересно заниматься?

Макс задумался.

– Не в этом дело, – произнес он наконец. – Ты мне лучше скажи… А зачем тебя Рита поцеловала?

– Ух ты! – оживился я. – Да ты никак ревнуешь?

– Честно? Не очень. Ну, то есть совсем, наверное, не ревную. Скучно это. И как-то… некрасиво.

– А что не скучно?

– Не знаю. Вроде все скучно, а на самом деле ничего не скучно. Понимаешь?

– Не совсем.

– Просто жить – не скучно. Я могу на скамейке сидеть, на траве сидеть, в кресле сидеть, перед телевизором сидеть, часами могу сидеть, и мне не скучно. Мне хорошо. Меня не трогают – и мне хорошо. А Рита так не может. Ей нужно, чтобы вокруг все двигалось, крутилось, пыхтело…

– Как же ты на такой женился?

– Она хорошая, нежная, заботливая.... Я бы без нее пропал.

– Ты ее любишь?

– Очень люблю. Если она куда-то совсем исчезнет, я просто не знаю, как буду дальше.

– Я понял, – усмехнулся я. – Тебе нужно, чтобы она появлялась по твоему желанию и исчезала по твоему желанию.

– Ну да, наверно…

– Макс, ты ошибся. Тебе нужна не жена, а джинн в бутылке. Потрешь бутылку – появится, сделает дело – исчезнет. Короче, зачем я тебе понадобился?

– Так я ж и говорю, – объяснил Макс, – из-за Риты. Ты понимаешь, я и правда не ревнивый, а она почему-то сердится. Она хорошая, но глупая, сама не понимает, что, если б я ее ко всем ревновал, она бы от меня давно ушла. Я ей нужен такой, какой есть. И она мне нужна такая, какая есть. Но она так устала, так перенервничала из-за этой поездки, что мне хочется сделать ей приятное.

– Макс, – улыбнулся я, – тебе сколько лет?

– Сорок. А что?

– Ты похож на восьмилетнего.

– Почему?

– Макс, пожалуйста, не смеши меня. Говори лучше, что ты там придумал.

– Понимаешь… – Макс замялся. – Нам надо… В общем, нам надо подраться.

– Чего? – изумился я.

– Нет-нет, ты не подумай, – замахал руками Макс, – не по-настоящему, понарошку. Но чтоб следы остались.

– Макс, ты соображаешь, что говоришь?

– Ну да. Ты мне поставишь синяк под глазом, и я тебе поставлю. Только ты не очень сильно бей, я боли боюсь.

– Так, – сказал я, – значит, я тебе синяк и ты мне синяк. Обмен, конечно, честный, но совершенно идиотский. А в чем смысл этой неожиданной сделки?

– Ну как ты не можешь понять! – покачал головою Макс. – Рита решит, что я приревновал, подрался из-за нее и будет очень рада.

– Твою выгоду я понял. А моя выгода в чем?

– Твоя? – удивился Макс. – Об этом я как-то не подумал…

– Ну так ты походи вдоль канала и подумай. А я прогуляюсь где-нибудь в другом месте.

Я встал, чтоб уйти. Макс поднялся следом.

– Значит, не хочешь меня ударить? – сказал он.

– Нет, Макс, не хочу.

– Тогда я сам тебя ударю!

Он неуклюже размахнулся и выбросил руку вперед. Я даже не стал уворачиваться, просто отошел в сторону. Макс сделал по инерции пару шагов, потерял равновесие и всей своей тушей шлепнулся в воду канала.

– Ай! – раздался его удивленно-испуганный голос. – Миша!

Несколько бельгийцев, гулявших у канала, недоуменно глянули в нашу сторону.

– Дамы и господа, – обратился я к ним, – мы с вами находимся на берегу канала Грунерей, одной из красивейших водных артерий города Брюгге. Длина канала составляет около сотни метров, глубина достигает в некоторых местах трех метров. Температура воды в это время года…

– Миша, я тону! Я плавать не умею! Помоги!

Я повернулся к барахтавшемуся в воде Максу. Того пару раз накрыло с макушкой.

– Дай руку! – крикнул я, наклоняясь. – Дай руку, идиот!

Макс вцепился в мою руку и неожиданно дернул за нее изо всех сил. Я полетел в воду, а когда вынырнул, увидел перед собой улыбающуюся физиономию Макса.

– А здесь правда глубоко, – радостно сообщил он. – Ты хорошо плаваешь? Потому что я не очень.

– Ничего, – огрызнулся я, – три метра до дна проплывешь.

Я сграбастал Макса и подтащил его к каменной стене набережной.

– Хватайся за край, – велел я.

Макс ухватился за край стены, я подсадил его, и он вылез на берег, где принялся прыгать и отряхиваться, точно выбравшийся из лужи щенок.

– Руку дай! – зло окрикнул я его.

Макс протянул мне руку и, поднатужившись, вытащил меня из воды. Вокруг нас собралось небольшое общество бельгийцев, озабоченно зудящих что-то невнятное по-фламандски.

– Ту ва бьен, – заверил я их, стряхивая с себя воду. – Тре бьен. Просто шарман[56]56
  Все хорошо. Очень хорошо. Очаровательно.


[Закрыть].

– А ведь я тебя спас, – не переставая улыбаться, сообщил Макс. – То есть сначала ты меня спас, а потом я тебя спас. А Рите скажем, что мы подрались и упали в воду, ладно?

– Пошли к автобусу, придурок, – клацая зубами, ответил я. – И молись, чтоб водитель был на месте.

Мы зашагали к месту парковки. Мокрая одежда липла к телу и насквозь пронизывала его холодом. Встречные пешеходы с изумлением поглядывали на нас, принимая то ли за уличных артистов, то ли за сбежавших на волю сумасшедших.

– А знаешь, – сказал Макс, – жить действительно совсем не скучно, а даже очень интересно. Я правда рад.

– Чему ты рад, полоумный?

– Такое приключение… И Рита будет довольна. И мы вроде как подружились.

– Похоже на то, – хмыкнул я. – Вот уж действительно – избавьте меня от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь.

Наконец, мы добрели до автобуса. На наше счастье, водитель уже был на месте, а возле автобуса в ожидании группы прогуливалась Рита.

– Господи, – пробормотала она при виде меня и Макса, – что это с вами? Почему вы мокрые?

– Старинный брюггский обычай, – ответил я, – купаться в ноябре при всем параде в местном канале. Всюду принято бросать на память монетку в воду, а в Брюгге монеты оставляют на берегу и бросаются в воду сами.

– Мы подрались, – счастливо объяснил Макс, – и упали в канал.

– Подрались? Зачем?

– Потому что он целовал тебя. Я сам видел. А я не хочу, чтоб мою жену целовал кто-то кроме меня.

– Макс, это очень глупо, – сказала Рита, хмуря брови и кусая губы, чтобы не рассмеяться. – Немедленно переоденься, ты простудишься! И ты тоже, – добавила она, мельком глянув в мою сторону.

Она велела водителю открыть багажное отделение, мы с Максом взяли сумки и залезли в автобус. Рита зашла следом за нами.

– А тебе чего здесь надо? – не слишком вежливо поинтересовался я.

– Растереть Макса полотенцем и дать ему сухую одежду.

– Макс уже взрослый мальчик, как-нибудь справится с этой трудной задачей сам. Если ты забыла, мне тоже надо переодеться.

– Переодевайся, кто тебе мешает.

– В твоем присутствии?

– А что тебя смущает?

– М-да, – проговорил я. – Сумасшедшая у вас семейка.

Я повесил мокрую куртку на спинку кресла, снял такие же мокрые туфли, достал полотенце, сухое белье и свитер и принялся разоблачаться. Рита, вооружившись махровым полотенцем, сушила Максу волосы и растирала розовую кожу.

– Представляешь, – заливался Макс, – я его как схвачу, а потом он меня как схватит, и оба прямо в канал попадали… Вода ужас какая холодная…

– Одевайся, Макс, – коротко бросила Рита.

Она разложила перед Максом сухую одежду и направилась ко мне. Я едва успел прикрыться полотенцем.

– Ну, – сказала Рита, покосившись на полотенце, – так что у вас произошло?

– Изыди, сатана! – прошипел я.

– Вы правда подрались?

– Не на жизнь, а на смерть. Кровавая кашица и поныне плавает в водах канала Грунерей. Слушай, ты дашь мне переодеться?

– Ты меня стесняешься?

– Представь себе. Ты ведь не дала мне повода тебя не стесняться.

– Не бойся, я не разглядывать тебя пришла.

– А зачем?

– Расплатиться.

Рита достала из сумочки бумажник, извлекла из него четыре сотенные купюры и протянула мне.

– Вот, держи.

– Благодарствую, – сказал я. – И куда я их, по-твоему, должен сейчас сунуть?

– Тебе видней.

– Погоди. – Я подозрительно глянул на Риту. – Мы вроде договаривались о трехстах марках, а здесь четыреста.

– Мне кажется, ты сегодня честно заработал дополнительную сотню.

– Знаешь что, – сказал я, – иди-ка ты со своей сотней…

– Не груби, мальчик. Ты что себе вообразил? За что я, по-твоему, хочу тебе доплатить?

– Боюсь подумать.

– А ты не бойся, думать иногда полезно. Это тебе за форс-мажорную работу переводчика, не предусмотренную контрактом.

– Ты сама-то веришь в то, что говоришь?

– Естественно.

– Короче, – сказал я, – убери эти сто марок куда подальше, пока я не вышвырнул и тебя, и твоего Макса из автобуса.

– Грубый ты, Миша. – Рита положила сотенную купюру обратно в бумажник, бросив оставшиеся три на сиденье рядом со мною.

– Рита! – послышался голос Макса. – Ты забыла достать мне из сумки сухие носки!

– Иду, Максик. – Она глянула на меня своими насмешливыми зелеными глазами. – В любом случае, спасибо тебе. Как ты там говорил про битву под Гентом? Мужчины всего лишь воюют, но подталкивают их к этому женщины?

– Не слишком обольщайся, – ответил я. – Из-за одних женщин топят друг друга в крови, из-за других купают друг друга в брюггском канале. Масштабы разные.

– Масштабы разные, но суть одна. Если бы я захотела…

– Знаешь что, – сказал я, – иди к Максу.

– Не сомневайся, именно к нему я и пойду.

Она вернулась к Максу и с нежной заботливостью принялась рыться в сумке, отыскивая для мужа сухие носки.

* * *

Всю обратную дорогу я, ни с кем не заговаривая, рассеянно смотрел в окно. У самого выезда из Бельгии автобус остановился возле заправочной станции, и я вспомнил вдруг, что так и не купил Алешке Жаворонкову пива. Я сунул ноги во все еще влажные туфли, сбегал в магазинчик при заправке и купил упаковку «Стеллы Артуа» и маленькую сувенирную статуэтку Писающего мальчика. Около одиннадцати вечера автобус прибыл на отправной пункт в нашем городке. Я коротко распрощался со всеми и зашагал домой. Дома я напустил в ванну горячей воды и, пока ванна наполнялась, позвонил Алешке Жаворонкову.

– Да? – послышался в трубке его, как всегда, недовольный голос.

– Привет, Леха, – сказал я. – А я из Бельгии вернулся.

– Я в курсе, – сообщил Леха.

– Откуда?

– А я всегда в курсе. Ты мне пива бельгийского привез?

– Само собой. И пива, и статуэтку Писающего мальчика.

– Да на кой мне…

– Ты не понимаешь, Леха. В Брюсселе есть такой обычай, что если потереть Писающему мальчику пиписку, то в доме будет счастье и достаток. Статуэтка, правда, маленькая, так что и счастье с достатком выйдут небольшими.

– Можешь оставить статуэтку себе, – заявил Леха, – и тереть ей все, что захочешь. Мне маленького счастья не надо, мне чего побольше, пожалуйста.

– Дурак ты, Леха, – сказал я. – Большого счастья без малого не бывает. Большого вообще не бывает без малого. Даже огромная Вселенная состоит из крохотных частичек…

– Ты меня-то не грузи, – буркнул Леха. – Я тебе не подопытный турист. Лучше скажи, когда пиво принесешь.

– Завтра принесу.

– А ты его не выпьешь за ночь?

– Постараюсь не выпить.

– Да уж постарайся. Как съездил-то? Хотя нет, не надо. А то у меня уши отвалятся на ночь глядя. Пока.

Он повесил трубку.

– Хам, – равнодушно произнес я.

Я направился в ванную, разделся и погрузился в горячую воду. Та приятно обожгла мое тело.

– Ванны, – назидательно поведал я потолку и кафельным стенам, – согласно археологическим открытиям, были изобретены две с половиной тысячи лет назад на греческом острове Крит…

В это время зазвонил телефон. Я решил проигнорировать его, но аппарат не успокаивался, буквально надрываясь звоном. Я вылез из ванны, накинул халат, прошлепал мокрыми ступнями в комнату и взял трубку.

– Да? – не слишком дружелюбно сказал я.

– Миша, привет, – раздался в трубке веселый голос Макса. – Ты уже дома?

– Макс, ты свинья, – сказал я. – Сперва ты меня вытаскиваешь из канала в Брюгге, потом из ванны в собственной квартире. Болезнь у тебя, что ли?

– Надо было оставить тебя в канале? – удивился Макс.

– Может быть. Спокойной ночи.

– Погоди, не вешай трубку, тут Рита хочет с тобой поговорить.

– Миша, – послышался в трубке голос Риты, – извини, что беспокою. Мы так быстро и не очень хорошо расстались, что я забыла сказать тебе главное.

– Что жить без меня не можешь?

– Прекрати. Миша, мы хотим через четыре месяца организовать поездку в Италию. На восемь дней. Рим, Флоренция, Венеция. Ты согласен снова поехать с нами экускурсоводом? По-моему, мы неплохо сработались.

– Ты так считаешь? – усмехнулся я.

– Да, я так считаю.

– А знаешь что, – сказал я, – пожалуй, я согласен.

– Из обоюдного интереса?

– Нет. Чисто из-за денег.

– Снова на себя наговариваешь?

– Естественно.

– Вот и чудесно. Я буду держать тебя в курсе. Спокойной ночи.

Рита повесила трубку. Я подумал и снова набрал номер Алешки Жаворонкова.

– Привет, Леха, – сказал я. – А я в Италию еду. Через четыре месяца. Что тебе привезти?

– Ничего не привози, – прорычал Леха. – И сам не приезжай. Прыгни с Пизанской башни и останься там навсегда. Сволочь ты, Миша.

Он бросил трубку.

Я улыбнулся, положил телефон, вернулся в ванную комнату и по новой забрался в чуть подостывшую ванну, которая в этот момент представлялась мне пусть очень маленьким, но бесконечно желанным счастьем.