Текст книги "Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)"

Солдатский клуб

На задворках мотострелковой части, где я служил в середине восьмидесятых, располагался солдатский клуб – двухэтажное здание из серого кирпича с однообразными рядами окон и с плоской крышей, на которую вела пожарная лестница. С крыши был виден военный гарнизон, отгороженный от прочего поселка неглубокой и не очень широкой речкой, над поселком возвышались сопки, а за сопками, в десятке-другом километров, проходила китайская граница. Весной речка разливалась, захлестывая порою единственный мост, соединяющий гарнизон с поселком, летом вскипала от идущей на нерест чавычи, а осенью гляделась печально и тихо, и над ее серой водой вспыхивали багровыми и желтыми пятнами сопки.

Небольшой поселок был удивителен по своей пестроте. Здесь жили русские, украинцы, корейцы, казахи, выходцы с Северного Кавказа, бывшие зэки соседствовали с удалившимися на пенсию тюремными надзирателями, а браконьеры с инспекторами рыбнадзора. Браконьерством, к слову, занималась почти вся мужская половина поселка и даже кое-кто из гарнизона, где проживали офицерские семьи. Воинских частей в гарнизоне было несколько, здесь же располагался и штаб дивизии, а своего рода увеселительным заведением служил Дом офицеров с кафе, бильярдной, библиотекой и актовым залом, где проходили офицерские собрания, а во все вечера, кроме понедельника, крутили кинофильмы. Солдатам редко, разве что по увольнительной, удавалось попасть в этот вертеп культуры, главное достоинство которого заключалось в том, что в здешнем буфете можно было отведать горячих пирожков и прикупить болгарские сигареты, а в зале, во время киносеанса, воспользовавшись темнотою, отрезать от шторы кусок бархата на дембельский альбом.

Честно говоря, в солдатский клуб бойцы наведывались и того реже, поскольку делать им здесь было, в общем-то, нечего: фильмы показывали раз в две недели, кафе отсутствовало, небольшая библиотека хоть и имелась, но книг в ней никто не брал, так что должность библиотекаря вскоре упразднили за ненадобностью. Куда большей популярностью пользовался просевший в районе клуба участок забора, окружавшего часть, который служил в буквальном смысле перевалочным пунктом для самоволок. Впрочем, трое солдат находились при клубе постоянно. Это были киномеханик Андрюха Окунев, вечно сонный увалень с Урала, художник Глеб Рыжиков из Питера, державший себя в соответствии с артистическим призванием и статусом жителя культурной столицы, и писарь Артур Салатаев, невысокий, но эффектного вида осетин, обладавший невероятно красивым почерком и собственными представлениями о русской грамматике. Работу их курировали лично замполит полка, пропагандист части и начальник клуба. Замполит, подполковник Овсянников, редко баловал клуб своим посещением, за что солдатская троица была ему от души благодарна. Зато пропагандист, майор Чагин, и клубный начальник старший лейтенант Васильков постоянно отирались поблизости и всячески мешали самодостаточным бойцам спокойно дожить до дембеля.

– Артурчик! – поначалу ласково окликал своего любимца майор Чагин. – Документацию подготовил?

– Так точно, товарищ майор!

– Дай гляну.

Артурчик приносил листки бумаги, исписанные изумительно ровным, почти книжным шрифтом, и клал их на стол перед майором. Едва бросив на них взгляд, пропагандист расплывался в улыбке, глядел на своего писаря с обожанием, близким к обожествлению, и обещал тому райские кущи и отправку на дембель в первой партии. Затем он углублялся в чтение, и уже через несколько секунд лицо его приобретало красноватый оттенок, затем окрашивалось в густой свекольный цвет, а из майорской глотки вырывался звериный рев:

– Салатаев, твою дивизию! Ты у себя с баранами в кишлаке русский язык учил?!

– Зачэм с баранами, товарищ майор?

– Вот и я о том же – зачем? Кто тебя, упыря тунгусского, к баранам подпустил? Это ж, блядь, мудрецы в сравнении с тобой! Это ж, сука, академики! Ты что здесь, саксаул каракалпакский, написал?

– Я – осэтин! – бледнея от гнева и словно хватаясь за рукоять несуществующего кинжала, отвечал Артурчик.

– Мне как политработнику это по хиросиме! У нас все нации… Ты глянь, осетин, что ты за мутотень насобачил своим хризантемным почерком!

– Гдэ?

– Блин, в Улан-Удэ или откуда ты там… Что это за «кулутурно-мясовая работа»?! Только о жратве думать можешь?

– Зачэм толко? Нэ толко.

– Я вижу, что «нэ толко». Я вижу, о чем ты еще думаешь… Вот: «пиздча для размышлений». Это, бляха, что за хиромантия?

– А что нэ так? – удивлялся Артурчик. – Надо чэрез «о»?

– Что через «о»?

– «Розмышлений».

– Надо, екало мое сердце, руки тебе оторвать вместе с мозгами! Господи, ну на хрена, – стонал Чагин, – на хрена тебе такой красивый почерк? Чтоб ты им слово «жопа» через два «п» писал?

– Товарищ майор, – вмешивался иногда случавшийся рядом питерец Глеб Рыжиков, – это, в конце концов, неинтеллигентно.

Пропагандист, осекшись от изумления, глядел на Рыжикова, после чего из него выплескивался последний, по счастью, приступ ярости:

– Я те, бляха, дам неинтеллигентно! Я тя, сука, сгною своей интеллигентностью! У меня высшее военно-политическое… Обоих в дисбат… В последнюю партию… – Он выдвигал ящик стола, доставал оттуда початую бутылку водки, сделав глоток, прятал обратно и, вытерев рот ладонью и успокоившись, заключал:

– Салатаев, все переделать. Рыжиков, иди… работать. Заняться нечем? Я найду чем. Юльки не видели?

Юлькой звали собачонку, с незапамятных времен прибившуюся к клубу. Никто не помнил, откуда она взялась, казалось, что она всегда существовала при солдатском клубе, и, если бы не краткость собачьего века, можно было бы предположить, что она переживет еще не одно поколение местных командиров и заместителей. Определить Юлькину породу не взялся бы ни один кинолог. Даже слово «дворняжка» по отношению к ней звучало явным преувеличением. Это была ходячая помесь несоответствия и недоразумения. Все ее любили и каждый, как мог, подкармливал. Впрочем, замполит, подполковник Овсянников, выражал иногда неудовольствие собачьим присутствием, заявляя, что клуб воинской части – не псарня. После чего скармливал Юльке бутерброд с колбасой и удалялся, ворча, что еще наведет здесь порядок. Четвероногая страхолюдина в совершенстве владела искусством покорять человеческие сердца. Когда обстановка накалялась до излишества или кому-то просто была в ней нужда, она немедленно оказывалась рядом, радостно кружа под ногами, как юла, за что, видимо, и заработала свое прозвище. Возникнув неведомо откуда, она подскакивала к разбушевавшемуся пропагандисту, тыкалась влажным носом в его руку и с каким-то прямодушным озорством глядела ему в глаза.

– Ну, здравствуй, моя умница, здравствуй, моя хорошая, – улыбался Чагин. Затем поворачивался к Артурчику и Глебу и беззлобно ронял: – Пошли вон отсюда, пестициды. Дайте с человеком поговорить. Остряки, бляха. Дети.

Устроиться в клуб было неслыханной удачей. В солдатской иерархии работа при нем считалась престижной, уступая лишь должности повара и хлебореза и значительно превосходя место писаря при штабе или скотника на хоздворе. Отираться рядом со свиньями или постоянно находиться под оком полкового начальства представлялось сомнительным удовольствием. На втором году службы мне удалось некоторое время погреться на этом теплом местечке, вылетев оттуда на третий месяц в силу некоторых особенностей моего характера. Начало моей клубной карьеры совпало с подготовкой к ноябрьским праздникам. Как стало известно из неофициальных источников, к этой торжественной дате наш полк должен был стать жертвой инспекционного рвения высокопоставленных лиц из штаба армии, поэтому приготовления велись нешуточные. Плац драили ежедневно, казарменные туалеты провоняли от усердия и карболки, и даже свиньям на хоздворе побрили рыла. Особое внимание было уделено, выражаясь политармейским языком, наглядной агитации. В срочном порядке обновлялись старые стенды и рисовались новые. Клубный художник Глеб Рыжиков вкалывал, как проклятый, и матерился с чисто питерским изыском. В конце концов он заявил начальнику клуба, что без помощника к сроку не уложится.

– Уложишься, Рыжиков, – отрезал начальник клуба. – Или нас обоих уложат.

– Товарищ старший лейтенант, – сказал Глеб, – это нереально. Имейте совесть.

– Иметь, Рыжиков, – ответил начальник клуба, – будут опять-таки нас обоих. В особо извращенной форме. Когда будут готовы стенды?

– Когда рак на горе свистнет.

– Свистеть раком, Рыжиков, – начальник клуба никак не мог выбраться из полюбившейся образной системы, – мы с тобой будем на пару с одной сопки.

– Товарищ старший лейтенант, это неинтеллигентно.

– Ты, Рыжиков, задрал своей интеллигентностью. Чего ты от меня хочешь?

– Помощника. Что, во всем полку художника больше нет? Я лично знаю одного в артдивизионе.

– Небось такая же интеллигентская сволочь из Питера, как и ты?

– Из Киева. То есть интеллигентностью недотягивает, но сволочизмом, сколько я слышал, превосходит.

– Харизматичная рекомендация. Ладно, я скажу майору Чагину. А ты пока работай, Рыжиков, работай. А то нас…

– Можете не продолжать, товарищ старший лейтенант, – остановил его Глеб. – Я уже знаком с вашими эротическими фантазиями.

Таким образом полуинтеллигентная киевская сволочь, то есть я, оказался в клубе.

– Помни, мой мальчик, – приветствовал меня Глеб Рыжиков, – что здесь ты оказался исключительно моими молитвами. В какой форме изольется твоя благодарность?

– Отправлюсь в храм и поставлю геморроидальную свечку тебе во здравие, – ответил я.

Глеб хмыкнул.

– Кажется, мы сработаемся, – сказал он. – Главное, чтобы твоей борзометр зашкаливал в допустимых пределах. Сам я, конечно, питерский интеллигент, зато Артурчик у нас – горячий джигит с Кавказских гор, а Андрюха – простой уральский парень, всегда готовый настучать ближнему в роговой отсек.

– Очень приятно, – кивнул я. – Привет, Урал, привет, Кавказ. Обратите свои таланты друг на друга.

Андрюха Окунев сонно глянул на меня и ничего не ответил, Артурчик же приязненно оскалился и протянул мне руку.

– Нэ вэрь Глебу, – сказал он. – Я и муха нэ обижу. Зачэм обижат? Убью бэз обид.

Я пожал грозному джигиту руку, затем протянул свою уральскому молодцу.

– Чего? – не понял тот.

– Знакомлюсь, – объяснил я.

– С кем?

– С тобой.

Андрюха посмотрел на мою руку, немного подумал и пожал ее.

– Все? – спросил он.

– Все, – начиная злиться, ответил я. – Свободен. Плыви через Урал.

– А в торец? – лениво спросил Андрюха.

– Доплыви сперва, а там награда найдет героя.

– Господа, – вмешался Глеб, – отложим разборки на потом. Перед нами, как говорит майор Чагин, непочатый фронт работ. Разобьем врага – займемся внутренними распрями.

Мы почти без сна работали трое суток кряду. Я и Глеб рисовали, Артурчик выводил плакатным пером тексты, а вечно сонный увалень Андрюха с несчастным видом исполнял роль плотника, сколачивающего щиты, и мальчика на побегушках. Все это время майор Чагин был с нами – сбивал с Андрюхой щиты, смешивал для нас с Глебом краски, вычитывал шедевры орфографии в Артуровых текстах и лишь изредка отлучался в свой кабинет, откуда через минутку-другую возвращался, благоухая водкой.

– Товарищ майор, – не выдержал я однажды, – вы бы и нам для поднятия боевого духа по сто граммов оформили…

– Не борзей, боец, – ответил пропагандист, вколачивая в рейку гвоздь и дымя папиросой. – Страна, сука, борется с пьянством каждым гребаным постановлением, а ему, бляха, сто граммов приспичило.

– Просто от вас так вкусно пахнет…

– Вот и нюхай, сука, молча… Салатаев, екарная цепь! Что за хезню испражнили твои абрекские руки?

– Гдэ, товарищ майор?

– Тебе сказать где? Это ж, бляха, уже политическая диверсия! Ты что написал вместо «XXVI съезда»? Это кто ж у тебя двадцать шестая получается? Все о том же, подлец, думаешь? Подвигами своими хвалишься? Мал еще, чтоб у тебя их двадцать шесть было. Грунтуй, сука, по новой, пока замполит не пришел. Еще раз такое напишешь, я тебя на собственном трехбуквии подвешу.

Начальник клуба в наших трудовых подвигах участия не принимал, поскольку руки у него, по словам Чагина, росли из такого места, которое и жопой-то назвать было неприлично. Он с весьма озабоченным видом носился по полку, обеспечивая нас материалами и обедами, которые доставляли нам прямо в клуб. Чагину, естественно, полагался обед из офицерской столовой, но он заявил, что будет питаться, как и мы, из солдатской. Поначалу я воспринял это как красивый жест, но, когда узнал Чагина поближе, понял, что он попросту не мог работать бок о бок с солдатами и питаться из офицерской кухни. Нам это, во всяком случае, пошло на пользу, потому что повара, узнав, для кого, в частности, предназначен обед, выискивали куски получше и порции делали двойными. Отведавший солдатских харчей пропагандист был приятно удивлен. По его словам, он всегда знал, что солдат кормят говном, но никогда не подозревал, что так обильно. На рассвете седьмого ноября труды наши были благополучно завершены. Начальник клуба пригнал из казарм с десяток бойцов, те подхватили стенды и понесли их на плац, а Чагин, начальник клуба и мы с Глебом поковыляли за ними следом. На плацу нас уже поджидал замполит подполковник Овсянников, бодрый, свежевыбритый и облаченный по случаю праздника в парадный мундир.

– Майор, – с неудовольствием заметил он Чагину, – ты в каком виде? Ты что, бухал неделю? Почему не в парадной форме?

– Виноват, товарищ подполковник, – ответил Чагин. – Только работу закончили.

– Нужно правильно организовывать труд, – заявил Овсянников, – тогда и авралов не будет. Ну-ка подсоби мне… Да не ты, пусть старлей немного разомнется, а то щеки уже наел, как у хомяка.

Он ухватил один из стендов с правого края, начальник клуба едва успел подхватить с левого, они приподняли его и поднесли к стойкам сбоку от трибуны.

– Эй, художник, новенький, иди-ка сюда, – подозвал меня замполит, явно гордясь своею трудовой лептой. – Ровно держим?

– Правый край чуть выше, – сказал я.

– А теперь?

– А теперь левый.

– А так?

– Левый чуть пониже.

– Ровно?

– Не совсем.

С меня вдруг слетела усталость последних трех суток, сменившись необъяснимым приступом вдохновения. Увлекшись, я командовал подполковнику и старшему лейтенанту: «Выше! Ниже! Левый угол! Правый угол!» – а те безропотно подчинялись моим приказам. Раза три уже щит был установлен в нужной позиции, но мне до того понравилось, как они его поднимают и опускают, что я не мог остановиться. Солдаты, притащившие стенды, раскрыв рты, любовались этим зрелищем.

– Борзей в меру, – шепнул мне Чагин, но по его голосу было слышно, что он рад до чертиков. Глеб Рыжиков, спрятавшись за его спиной, давился от смеха.

– Ну как? – кряхтя, поинтересовался замполит.

– Левый угол чуууть-чуть выше, – почти умоляюще проговорил я.

– Слушай, боец, – замполит, кажется, потерял терпение, – ты уже… как бы тебе сказать… утомил. Сколько нам еще держать этот… – тут он произнес не совсем подходящее к празднику слово, – щит?

– Так ведь хочется, чтобы смотрелось идеально, – оправдался я.

– Короче, – сказал замполит, – сколько минут мы еще тут промудохаемся с этим… – он повторил полюбившееся определение, – щитом, столько ты, дирижабль гнусный, просидишь на гауптвахте.

– Хм… по-моему, уже ровно, – прикинул я, как бы советуясь с Чагиным.

– Идеально ровно, – подтвердил тот.

– Крепите, бойцы, – велел замполит глазевшим солдатам.

После того как щит был установлен, замполит, отряхнув руки и парадный мундир, приблизился к нам.

– Так, – проговорил он, глядя мне в глаза, – тренируем юмор по утрам?

– Товарищ подполковнк, – вмешался Чагин, – Александр Иванович… Какой там юмор, они ж трое суток не спали. Посмотрите, он едва на ногах держится. Зато рисует как первоклассно!

– Да, – задумчиво произнес замполит, – рисует первоклассно… И сволочь, кажется, тоже первоклассная. Ладно, пусть отсыпается с остальными. Потом подумаем, что с ним делать. А ты, майор, приведи себя в божеский вид и чтоб как штык у меня к построению был готов!

Он развернулся и зашагал в сторону штаба.

– На последнем реактивном – в клуб и дрыхнуть, – велел нам Чагин.

– Товарищ майор, – сказал я, – спасибо вам.

– Потом поблагодаришь, – ответил Чагин, – когда со мной то же самое проделаешь, и я тебе таких пестицидов пропишу… Вот тогда и поблагодаришь. Галопом в клуб! Остряки, бляха. Дети.

Дотащившись до клуба, мы с Глебом ввалились в будку киномеханика, где среди бушлатов, шинелей и одеял уже храпели вовсю Андрюха и Артурчик, наспех соорудили себе постели и заснули как убитые. Не знаю, сколько мы проспали, но разбудил нас жуткий рев вперемешку с руганью.

– Ты мудак, Васильков, стопроцентный, готовый к употреблению мудак! – громыхал голос Чагина. – Где транспарант? Почему ты не сказал этим гремучим, бляха, упырям-художникам, чтоб они намалевали гребаный транспарант? Что ты на меня пялишься своими коровьими глазами?

– Товарищ майор, – оправдывался бубнящий голос начальника клуба, – вы мне ничего про транспарант не говорили… Вы же сами с ними все время работали…

– Вот именно, бляха, работал! Целый майор вкалывает сутки напролет, а зажравшийся старлей пинает где-то… Ты думаешь, мне кто-то про транспарант сказал? Ни хрена. Меня только отымели прямо на плацу. Армейский начальник политотдела нашему дивизионному эдак с укоризной пеняет: красиво, мол, все приготовили, Сергей Алексеевич, жаль, транспарант на трибуне отсутствует… Ну ты знаешь, что за хмырь дивизионный начпо. Подзывает к себе Овсея, замполита нашего, щеки трясутся, где, говорит, транспарант, ебермудский подполковник? Тот рта открыть не успел, как уже стоял обосранный от каблуков до фуражки. Только начпо отошел – все дерьмо с него мигом слетело, подзывает меня, старого заслуженного майора… Тебе сказать, на что и во что он меня послал?

– Не надо, товарищ майор.

– Надо, товарищ старший лейтенант. Так вот, бляха, иди на тот же хутор семимильными шагами, чмо болотное, Васильков, сука, транспарант тебе по всему вестибулярному… – Чагин произнес еще несколько смачных абзацев с медицинским уклоном, после чего заключил: – Все, я пошел спать. Сам со своими хмырями-художниками разбирайся, товарищ начальник клуба.

Он удалился, громыхая сапогами, а спустя минуту дверь в кинобудку с треском распахнулась, включился свет и раздался бездарно имитирующий свирепость голос Василькова:

– Дрыхнем? Массу топим? А ну подъем!

– Че надо? – недовольно и сонно пробурчал Андрюха.

– Ты мне еще повякай, Окунев… Завтра же с ротой на плацу будешь асфальт месить. Через двадцать секунд наблюдаю, как все построились в коридоре.

– С автоматами? – поинтересовался Глеб.

– Зачем с автоматами?

– Чтоб мы могли застрелиться в конце вашей пламенной речи.

– Время пошло, – коротко бросил начальник клуба.

Мы, невыспавшиеся, кое-как выползли в коридор.

– Отлично, – резюмировал Васильков. – Охрененно харизматичные личности. И это советские солдаты, краса и гордость Родины, гроза и ужас мирового империализма.

– Не очаровывайте нас комплиментами, товарищ старший лейтенант.

– Рыжиков, закрой пасть. Я вас сейчас очарую… Где транспарант?

– Какой транспарант?

– Который должен был висеть на трибуне. Из-за которого начальник политотдела штаба отымел нашего начпо, начпо замполита, замполит Чагина, а Чагин, сука, меня. Крайнего нашли? Вот вам крайний! Хмыри, ублюдки, вафельные полотенца… – Васильков задвинул непривычную для себя тираду. Ругался он неумело и неинтересно.

Внезапно откуда-то выскочала Юлька и весело закружила у меня под ногами, тычась мордой в сапог.

– …Меня поимели, а я вас поимею в особо извращенной форме, – продолжал распаляться Васильков. – Вы у меня три дня враскорячку ходить будете, я вам этот транспарант на братскую могилу повешу вместо траурных лент…

Я наклонился, сграбастал Юльку и, держа за шкирки, поднес к своему лицу.

– Где транспарант? – рявкнул я на нее. – Где транспарант, сука?

Юлька с интересом посмотрела на меня и на всякий случай лизнула в нос.

– Пасть закрой, – сказал я. – Сейчас я тебя в особо извращенной форме. От имени политотдела армии и общества защиты животных… Где транспарант?

– Ой, мама, – пискнул вдруг Глеб.

Он медленно осел на пол, прислонился к стенке и принялся стучать по ней кулаком и хохотать, как умалишенный. Следом за ним заржал Артурчик, обнажая большие лошадиные зубы. Андрюха Окунев с недоумением посмотрел на них, затем, видимо, в мозгу его произошел щелчок, и он неожиданно тоненько захихикал.

– Команда душевнобольных, – выдавил из себя Васильков.

Губы его подрагивали, он стиснул их покрепче, словно опасался выпустить смех наружу, затем не выдержал и разрыдался нервно переливающимся хохотом.

– Одни мы с тобой, Юлька, здесь нормальные люди, – сказал я, опуская собачонку на пол. Честно говоря, меня и самого покачивало – то ли от смеха внутри, то ли от недосыпа.

– Так, – сказал начальник клуба, вытирая слезы. – Чтоб через полминуты я вас здесь не видел.

– Нам это… идти на плац месить асфальт? – спросил Андрюха.

– Спать иди, Окунев! Все – к чертовой матери спать. Сумасшедший дом… Юлька, за мной.

Он скрылся с Юлькой у себя в кабинете, а мы возвратились в кинобудку.

– Ну мы точно сработаемся, – хлопнул меня по плечу Глеб.

– Красавэц! – заявил Артурчик, сверкнув зубами.

Что до Андрюхи Окунева, то он почесал в затылке и протянул мне руку.

– Это что? – спросил я.

– Знакомиться будем.

– Уже знакомы.

– Ну да, вообще-то.

Он убрал руку.

– Ладно, Андрюха, – сказал я. – Проехали.

– Проплыли, – ответил он, улыбнувшись. – Через Урал.

– Ага, – кивнул я. – Ну что, давайте спать.

Мы разобрали бушлаты, шинели и одеяла и во второй раз за этот день мгновенно и мертвецки заснули.

* * *

Я остался при клубе. Уверен, что отстоял меня перед замполитом майор Чагин. Груб и гневлив, он был одновременно добродушен и отходчив. Внешне он напоминал поджарого фокстерьера: невысок ростом, худощав и энергичен до неутомимости, которая внезапно сменялась в нем чернейшей меланхолией. Меланхолию он, в отличие от фокстерьера, лечил запоями, которые на самом деле ее не излечивали, а лишь преображали во вспышки бессмысленной ярости. Мы его любили, потому что он был неподделен во всем – и в приступах гнева, и в припадках нежной заботливости, с которой он горой вставал на нашу защиту перед собственным начальством. Вся часть, от командира полка до самого нелюбопытного солдата, знала, что жена изменяет ему направо и налево. Она служила в звании старшего прапорщика фельдшером при санчасти, была не очень красива, но во внешности ее было что-то такое многообещающее, что ею ненадолго соблазнялись офицеры, прапорщики и даже солдаты. Я слишком поздно узнал Чагина, чтобы сказать наверняка, что было причиной, а что следствием – запои майора или измены его жены. Несколько раз она приходила на работу в санчасть с таким фонарем под глазом, что скрыть его не могла никакая косметика. Командир полка и замполит вызывали к себе Чагина и проводили с ним разъяснительную работу.

– Ты бы, что ли, хоть бил ее так, чтоб синяки не оставались, – советовали они.

Чагин мрачно молчал в ответ, и полковое начальство, махнув рукою, отпускало его, ограничившись устным внушением.

Частенько он оставался ночевать в клубе, на столе у себя в кабинете, запершись изнутри и побеседовав на сон грядущий с бутылкой водки. В те времена полусухого закона водка в гарнизоне не продавалась, видимо, Чагин разживался ею у поселковых браконьеров, которые обменивали на водку икру и чавычу. Мы настолько привыкли к его ночевкам в клубе, что перестали обращать на них внимание и, дождавшись, когда он заснет, жарили картошку и даже попивали припрятанную бражку, которую сами мутили из сахара и дрожжей, взятых в столовой. Мы обнаглели до того, что к нам в гости стали наведываться девушки из гарнизона. То, что они были офицерскими дочками, лишь придавало этим встречам дополнительную остроту ощущений. К одной из них, Анечке из Москвы, я даже пару раз бегал в самоволку, хотя, откровенно говоря, мне не нравилась ни она сама, ни ее московское происхождение, которым она откровенно чванилась.

– Ну как? – расспрашивали меня клубные друзья.

– Чего как? – невинно отвечал я.

– Как она?

– Отменно здорова. Чего и вам желает.

– И чем вы с ней занимались?

– Ели пельмени и музицировали на валторне.

– Мальчик мой, – покровительственно заявлял Глеб Рыжиков, – это недопустимая трата времени. В твои годы я уже лечился от гонореи.

– Удачно? – интересовался я. – Или так и несешь ее с песней по жизни?

– С твоей стороны не слишком красиво не делиться опытом с друзьями, – пенял мне Глеб.

– А зачем тебе, такому искушенному, мой опыт? Он отличается от твоего только отсутствием гонореи.

После этого в разговор вмешивался Артурчик, на ходу сочиняя фантастические истории о похищенных им горных красавицах.

– Ты о сернах? – переспрешивал его Глеб.

– Каких сэрнах?

– О турецких серных банях, конечно.

– Сам иди в баня! – вскакивал Артурчик. – Я нэ турок, я осэтин!

– Помню, Артурчик, помню, не режь меня, джигит, кинжалом. – Глеб клал Артурчику руки на плечи, усаживая того на место, и поворачивался к молчавшему Андрюхе:

– А ты, богатырь из уральской деревни, скольким коровам голову вскружил?

– А в торец? – привычно откликался Андрюха.

– Да ладно, не скромничай, небось табунами за тобой ходили?

– Это лошади ходят табунами. А коровы стадом.

– Извини, Андрюха, вижу, что насчет коров я погорячился. – Глеб прижимал руки к груди. – Так за тобою, говоришь, лошади ходили?

– Сам ты лошадь, – мрачно огрызался Андрюха.

– Сражен уральским остроумием, – поникал головою Глеб. – Что, братья-любовнички, не хлебнуть ли нам по этому случаю бражки? За жен Урала и Кавказа и за тот забор, через который наш киевлянин наловчился бегать и наводить порчу на местных дев.

Во время одной из моих самоволок мы с Аней разругались вдребезги. Ругались мы с ней часто и всякий раз по ничтожнейшим поводам. На сей раз причиной стало то, что она попросила нарисовать ее портрет. Вернее сказать, попросила так, словно позволила. Она всегда была несколько преувеличенного мнения о своей внешности и считала, что всякий художник почтет за честь изобразить ее. Я согласился, мельком заметив, что портреты не рисуют, а пишут. Она возразила, что не мне, киевлянину, учить ее, москвичку, как правильно говорить по-русски. Я разозлился и – каюсь – сказал кое-что интересное о Москве в целом и о москвичках в частности. В ответ последовала длинная тирада, в которой Киеву досталось больше, чем в свое время от нашествия орд Батыя. Мне же было объявлено, что я провинциальная сволочь и козел.

– Если женщина называет мужчину козлом, значит, ей не удалось сделать из него барана, – отрезал я.

– Господи, мужчина нашелся! – воскликнула она. – Да у меня такие мужчины были, какие тебе и не снились.

– А откуда ты знаешь, какие мне мужчины снятся? – хмыкнул я.

– Идиот, – сказала она. – Просто идиот.

На этой светлой ноте мы и расстались. Я шел в сумерках по зимнему гарнизону, приятно преображенному снегом, который прикрыл на время убогость растрескавшегося асфальта и красиво налип на голые ветки деревьев и похожие на каски макушки фонарей. Из фонарей, по счастью, горел только каждый третий, и большую часть пути я проделывал в декабрьской полутьме, укрывавшей меня от непредвиденных встреч.

– А ну стой, солдат! – раздалось у меня за спиной.

Я машинально оглянулся. Шагах в тридцати вырисовывались трое фигурок патрульных – офицера и двух солдат. В голове моей мелькнула сумасшедшая мысль, что это Аня из мести вызвонила патруль и пустила их по моему следу. Я отмел эту нелепость и зашагал быстрее.

– Стой, солдат! – повторил приказ офицер. – Стой, сука, стрелять буду!

– А ты в движущуюся мишень попади! – крикнул я и пустился бежать.

– Товарищ капитан, – прозвучал ленивый голос одного из солдат, – а давайте стрельнете. А то все ходим, ходим… Скучно.

– Я те стрельну, Голованов, – прорычал в ответ офицер, – я те так стрельну, что у тебя часть фамилии отвалится. Бегом за ним!

Не знаю почему, но мне вдруг сделалось весело. Идиотская ссора с Аней, затем этот патруль, бегущий за мною следом по заснеженному дальневосточному гарнизону, – все это скорее походило на кино, чем на действительность. Я настолько ощутил себя героем какого-то кинофильма, что очередная идиотская мысль, пришедшая мне в голову, не встретила там никаких возражений. Я остановился, нагнулся, зачерпнул снег, слепил из него комок и с криком «ложись!» швырнул в моих преследователей. Те, словно кегли, попадали на землю. «А вот теперь беги и как можно скорее, – посоветовал я сам себе. – После такого подарочка он точно озвереет и шмальнет в тебя». Я помчался, оставляя на снегу следы, но впереди уже была видна дорога, черневшая асфальтом, за которой протянулся забор нашей части. Пробежав по асфальту несколько десятков метров, я кинулся к просевшему забору, перемахнул через него, едва не запутался в шинели и, не останавливаясь, припустил в сторону клуба.

– Ну как? – привычно поинтересовались мои друзья.

– Не хочется хвастать, – ответил я, переводя дыхание, – но вступить со мной в контакт сегодня хотели не одна, а многие.

– Она что, подружек позвала? – оживился Глеб.

– Не знаю, – ответил я. – Я даже не совсем уверен, что они ее подружки.

– Сколько их было?

– Трое.

– Симпатичные?

– Понятия не имею. На них были шинели и ушанки. Да и темновато было, чтобы разглядеть их прелести.

– Эй, – изумился Артурчик, – какие шинелы-ушанки?

– Да как у тебя. А на одной даже портупея.

– Интэрэсно, слушай! – сказал Артурчик.

– Хочешь познакомиться? – спросил я. – Прыгай через забор, может, они там еще ходят.

– Точно?

– Сто процентов. Я им так понравился, что они до сих пор мечтают снова меня увидеть.

– Артурчик, – сказал Глеб, – не ходи к ним. Я этих подружек знаю. Они умеют любить только на гауптвахте и, как говорит наш старлей, в особо извращенной форме.

– В шинэлах? – уточнил Артурчик.

– Ну да. Лучше забей на них. Чаю хочешь? – Глеб повернулся ко мне.

– Хочу, – сказал я.

– Андрюха, плесни ему.

От горячего чая мне вдруг стало удивительно хорошо и как-то по-домашнему. За окном сыпал снег, чай растекался приятным теплом по телу, и каморка в клубе казалась уютной и родной, а Глеб, Андрюха и Артурчик на мгновение сделались самыми близкими мне людьми на свете.

На следующее утро пришел Чагин, невыспавшийся и хмурый.

– Интересные новости ходят по гарнизону, – сообщил он. – Говорят, вчера вечером патруль саперов чуть не сцапал нашего бойца.

– Вах! – удивился Артурчик.

– Салатаев, помолчи, бляха! – поморщился Чагин.