Текст книги "Горох. Старушка Божия. Книга 3"

Как вразумляет Серафим Саровский

1

Паломники, прибывающие в Дивеево на богомолье, наверняка знают слова батюшки Серафима о монахинях: «Кто заступится за них (то есть за дивеевских сестер) и поможет, изольётся на того великая милость Божия».

И уж, конечно, любой православный слышал: «Послушание превыше всего, превыше поста и молитвы! И не только не отказываться, но бегом бежать нужно на него!»

А что бывает тем, которые слушают батюшкины слова и не слышат? Таковых батюшка вразумляет…

2

Мы выехали в ночь из Москвы и к утру были уже в Дивееве.

Оставили машину на стоянке, а сами поспешили в Троицкий храм – приложиться к мощам преподобного Серафима. Народу на северном входе было очень много. Внутренние двери были закрыты, и мы, пробравшись на верхние ступеньки лестницы, приготовились ждать. Тут раздался голос монахини, которая, ни к кому конкретно не обращаясь, спросила: «Братья, кто во славу Божию хочет потрудиться на Богородичной канавке?»

«Конечно, потрудиться для Бога можно, – малодушно подумал я, – но у нас так мало времени и так много дел: нужно поисповедаться, причаститься, побывать на источниках, сфотографироваться, набрать воды, освящённого маслица, взять батюшкиных сухариков, искупаться и т. д.».

3

Далее произошли события, которые научили меня лучше понимать слова Марии Египетской (в изложении Андрея Критского), как неведомая сила не пускала её в храм. Раньше, Великим постом, слушая в храме житие пустынницы или читая его дома, я считал, что неведомая сила, не пускавшая её в храм, – это литературное иносказание, показывающее духовное внутреннее борение грешницы. Теперь я думаю, что это было самое натуральное, физическое противодействие.

Итак, приложившись к мощам преподобного Серафима, я встал в очередь на исповедь к священнику. Вот, кажется, уже моя очередь подходит, но в последнюю минуту то бабулька немощная подойдёт вперёд меня, то монахиня, то отрока болящего в коляске подвезут. Получается, какая-то сила отпихивает меня от священника. Очередь исповедников движется вперёд, а я – назад.

Ранняя литургия кончилась. Не беда.

Я пошёл на позднюю. Очередь идёт, а я топчусь на месте. Так и не смог подойти к священнику на исповедь.

Дождался вечерни. Исповедаться опять не удалось – богомольцы, прибывающие огромными автобусами, действуют чётко и слаженно. Стоя в очередь к батюшкам на исповедь, чужаков оттирают назад крепкими плечами и острыми локтями.

4

День завершился крестным ходом по Богородичной канавке с чётками. Вот оно – «и Иерусалим, и Афон, и Киев!».

Пошли вторые сутки пребывания в Дивееве.

Не желая утомлять читателя подробностями, хочу заметить, что и на вторые сутки мне также не удалось исповедаться.

К исходу дня моё беспокойство достигло известных пределов, и я в разговоре с матушкой Зинаидой, которая размещала нас в гостинице, пожаловался, что за два дня пребывания в Дивееве так и не исповедался и не причастился, а завтра уже нужно уезжать в Москву.

Матушка внимательно на меня посмотрела и сказала: «Помолимся. Завтра причастишься». Я же, маловерный, остался недоволен таким ответом, не слишком полагаясь на силу молитвы. Вот если бы за руку подвела!

5

Настал третий день моего пребывания в Дивееве.

Утром на ранней литургии я стоял среди паломников, возвышенный и прекрасный, как фарисей среди мытарей, и ждал начала исповеди, не очень-то рассчитывая на успех.

Однако результат превзошёл самые смелые мои ожидания: отпустив двух или трёх исповедавшихся, батюшка внимательно оглядел нашу плотную толпу и, словно натолкнувшись взглядом на меня, поманил к себе пальцем.

Не веря сам себе, я несколько раз так же жестом переспросил священника: «Точно ли я?»

Покрыв забубённую мою головушку епитрахилью, батюшка долго наставлял меня на путь спасения, прижигая мои язвы огненными глаголами. Первый раз в жизни я так глубоко, со слезами, исповедовался. Наконец батюшка отпустил мне грехи, благословил и, что никогда не делают московские священники, поцеловал меня – грешника – в щёку со словами: «Помочь тебе возможно. Молись».

6

Отойдя в сторонку и оказавшись почти напротив иконы Богородицы «Умиление», я долго не мог прийти в себя, стыдясь своих слёз, делая вид, что «малый волос смущает око». Именно тогда я многое понял и, как принято говорить в проповедях, начал духовно прозревать…

Понял, зачем мы молимся Богородице: «Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи».

Из храма я выходил другим человеком. Хотелось любить и обнимать весь мир.

И когда монахиня на выходе из храма остановила меня и попросила перетащить стопки книг и икон наверх, радости моей не было предела – я бегом, как угорелый, принялся таскать поклажу.

Монашки заметили моё рвение и в конце подали мою награду – сухарики, освящённые в чугунке батюшки Серафима.

Аминь.

Монах Александр

Летним днём я еду в московском метро и правлю свою рукопись для издательства. Против меня сидит белобородый монах. На его величественном лице разлит покой. Покой вечности…

Если бы не плавно бегущие в его руках чётки, можно подумать, что он спит. Глядя на его спокойное лицо, белую бороду, седые, аккуратно заправленные под скуфейку волосы, подрясник с крупными мужскими стежками на плече и рукаве, который на швах уж порыжел от времени, грубоватые, до блеска начищенные сапоги, на ум приходит одно слово – чистота.

Чистота внутренняя и внешняя.

Мы вместе вышли из вагона на станции «Пушкинская». Разговорились. Выяснилось, что он приехал в Москву с Афона по каким-то делам и вскоре возвратится обратно. Я узнал, что в Москве никого у него нет, и пригласил его ко мне на юбилей – потрапезовать с братьями.

Отец Александр отказался – что монаху с мирянами делать за праздничным столом? Я ответил, что проповедовать нам, дуракам, благую весть о Христе.

Он увидел листы моей рукописи и поинтересовался, что я пишу. Посмотрел оглавление. Неспешно пролистал, кое-где останавливал свой взгляд, вчитывался. Потом спросил:

– А зачем ты пишешь?

– Честно?

– Конечно, честно, мы же православные христиане.

– Хочется мне ум свой показать, потщеславиться, да и деньжат срубить по лёгкому…

– На юбилее все будут такие?

– Да, но я из наших братьев самый худший.

– Тогда я приду. Говори адрес.

Аминь.

Святой Силуан Афонский и Father Seraphim

Держи свой ум во аде и не отчаивайся.

Святой Силуан Афонский

1

То, что Father Seraphim не говорит по-русски, первым выяснил Игорь, как только мы взошли на борт речного теплохода «Александр Грибоедов», чтобы отплыть в паломническое плавание по православным святыням русского севера. Из Москвы в град святого апостола Петра.

Игорь был не сильно, но выпимши: у него на днях умерла тёща, вот он и выпивал горькую, тщательно завивая своё горе верёвочкой.

Итак, приступив к иеромонаху из православного Троицкого монастыря Джорданвилла (США) Father Seraphim’y, носителю длинной седой бороды, серебряного наперсного креста поверх чёрной рясы и круглых очков, не скрывавших по-детски радостного и удивлённого взгляда, Игорь – простая душа – взялся нелицемерно излагать свои беды.

Father Seraphim слушал Игоря, не перебивая. Лёгкая улыбка и плавно бегущие шерстяные чётки в руке выдавали в нём опытного делателя умной молитвы.

Наконец Игорь перестал стенать и начал вопрошать ответа у батюшки.

«No Russian», – ответил Father Seraphim.

«Как это “ноу рашен”?» – не поверил Игорь. Удивился. «А зачем крест тогда на себя надел?»

Действительно, необычно: православный священник, а по-русски не говорит.

2

На теплоходе были и другие священники из русской православной церкви за рубежом – потомки белоэмигрантов, свободно говорившие по-русски. В основном из Европы и США, прибывшие в паломническое путешествие со своими чадами и прихожанами.

Общаясь, мы с удовольствием узнавали, удивляясь, что мы одна семья, только разделённая историческими невзгодами. У нас один Бог, одни святые, одни православные интересы.

Мы, местные русские и зарубежные русские, много говорили о любви к Родине – о нашей России. Только они, как мне показалось, любят Россию как собирательный образ; некий Китеж-град, а мы, местные, просто здесь живём. Нам это не мешало общаться, но проводило некоторую невидимую, а порой и видимую грань.

Однажды в разговоре со своим соплавателем – новым знакомцем из Нью-Йорка – я сказал, что каждый день мы молимся словами пятидесятого Псалма: «…и да созиждутся стены Иерусалимские».

Сегодня евреи со всей географии съезжаются в Палестину, теснят там арабов, созидают стены своего земного Иерусалима. Мы же, духовные наследники небесного Иерусалима, живя в России и на чужбине, своих российских стен не созидаем.

Вопрос: приедете ли вы, православные, в рассеянии сущие, на свою истинную родину и станем ли мы соработниками? Раньше вас, наших братьев за рубежом, пугали КГБ, КПСС, гонения на церковь. А теперь что нам мешает соединиться?

После смущённого молчания я получил правдивый ответ: «Загородный дом, успешный бизнес, блестящие перспективы карьеры в Америке…»

3

В долгом путешествии, находясь в замкнутом пространстве парохода, люди быстро знакомятся. Совместное участие в литургической жизни, наземные экскурсии в православные монастыри и храмы, поклонение величайшим русским святыням; совместные трапезы, за которыми епископ Амвросий Женевский благословлял нам «ястие и питие», создавали ту духовную атмосферу, при которой православные сердца начинают теплеть и непринуждённо раскрываться навстречу друг другу.

Простота, смирение, кротость Father Seraphima, а самое главное, его неподдельная любовь к моему любимому русскому святому Силуану Афонскому (житие которого в изложении иеромонаха Софрония (Сахарова) я взял с собой в рейс) пришлись мне по сердцу.

Насколько позволял мой слабый английский язык, мы общались с заморским батюшкой, часто обсуждая фразу, сказанную св. Силуану Самим Господом: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся».

Цитата из этой книги: «И вот однажды сижу я в келии ночью, и бесы нашли ко мне – полная келия. Молюсь усердно – Господь отгонит их, но они снова приходят.

Тогда встал я, чтобы сделать поклоны иконам, а бесы вокруг меня, и один впереди. Так что я не могу сделать поклоны иконам, а получилось бы, что я ему кланяюсь.

Тогда я снова сел и говорю: “Господи, Ты видишь, что я хочу Тебе молиться чистым умом, но бесы мне не дают. Скажи, что я должен делать, чтобы они отошли от меня?”

И был мне ответ от Господа в душе: “Горделивые всегда так страдают от бесов”.

Я говорю: “Господи, Ты Милостивый, знает Тебя душа моя, скажи мне, что должен я делать, чтобы смирилась душа моя?”

И отвечает мне Господь в душе: “Держи ум твой во аде и не отчаивайся”. Великую пользу получил я от этой мысли: ум мой очистился, и душа обрела покой. Я стал делать, как научил меня Господь, и усладилась душа моя покоем в Боге».

4

Father Seraphim толковал мне духовную мудрость афонского старца, и я чувствовал духовную радость, «услаждая свою душу покоем в Боге». Он же поучал меня, как бороться с гордостью – матерью грехов человеческих, как стяжать смиренномудрие, для чего непременным условием является почитание самого себя хуже всех людей. Ведь мыслить себя в аду – держать свой ум во аде – это нечеловечески трудная задача. Это даже не мысль о смерти, а мысль о загробных вечных мучениях, то есть когда человек в мыслях добровольно предает себя гееннскому огню, он тем самым очищается, а бесы от него отступают, ибо с таким человеком рядом им делать нечего, он им делается не по зубам.

Father Seraphim очень хорошо рассуждал о смирении, о Божьей Воле, которую человек должен искать, о том, для чего даются человеку невзгоды, страдания и болезни.

Всё это очень перекликалось со словами святого Силуа-на Афонского: «Иной много страдает от болезней и бедности, но не смиряется. И потому без пользы страдает. А кто смирится, тот всякою судьбою будет доволен, потому что Господь его богатство и радость, и все люди будут удивляться красоте души его».

5

Глядя на Father Seraphima, я начинал буквально понимать значение слов «удивляться красоте души его». Совершенно очевидно: Father Seraphim – очень набожный человек. Монах. Я к нему присматривался некоторое время, внутренне ожидая подвоха: ведь он иностранец – разве ему понять красоту русского православия?

Но нет. Всё в нем – и как он молился (правда, по-английски), и крестился, как благоговейно прикладывался к святым иконам, и клал земные поклоны перед мощами святых Божьих угодников в святых местах, – всё говорило о его твёрдой, крепко укоренённой православной вере.

В числе других мы посетили Свято-Троицкий монастырь, где покоятся нетленные мощи русского «новозаветного Авраама» – тайнозрителя Святой Троицы – Александра Свирского.

В английском языке нет понятия и точного перевода русскому слову «мощи». Есть слово relicts – «останки, прах мертвеца». Останки есть останки. Неживое тело умершего человека. Разве можно благоговейно лобзать останки? В английской, западной религиозной традиции это совершенно невозможно.

А у нас?

Сама возможность приблизиться, посмотреть на мироточащие благоухающим миро ступни святого, который умер почти пятьсот лет назад (чудо! Лежит, будто вчера заснул); благоговейно приложиться к раке святого угодника Божьего и молитвенно обратиться к нему о помощи – честь и великая награда православному паломнику.

Но вы бы видели, как радовался Father Seraphim, когда я перевёл ему (как сам понимаю) значение слова «мощи» – мощность, слава, сила, неисчерпаемая энергия, помощь. Он сказал, что сердцем это чувствовал, а я лишь подтвердил его догадки.

6

А плавание между тем шло своим чередом.

В памяти запечатлелись необыкновенной красоты закаты – пламенеющие в небесах пожары, с размахом, буйно пожиравшие синь неба, оставляя по себе пепел ночи, как бы прикровенно намекая нам о той невидимой брани, которую ведут чёрные силы Зла с Небесным Воинством. А место битвы – в сердце человека.

Нам доводилось встречать на мокрой от обильной росы палубе тихие нежно-розовые восходы, отражавшиеся в густой заштилевшей влаге так, что временами от долгого, кружащего голову смотрения на воду начинало казаться, будто бы пароход скользит уже и не по воде, а по самому небесному склону.

Эти восходы родили в душе некоторую радостную надежду, которая по мере усиления солнца переходила в совершенную уверенность того, что жизнь наша вскоре счастливо исправится и впереди нас ожидает что-то несравненно более светлое и доброе, чем было до сих пор.

И даже мысль о смерти в тот момент не казалась такой уж зловредной, ибо жизнь за гробом – жизнь будущего века – в эти минуты представлялась такой же умиротворенной и тихой, как сама природа, по милости Божией окружающая нас и своей негой ласкающая нас.

Хорошо бы, конечно, попасть в рай – да, поди, грехи не пустят.

Прежде надо искренне покаяться, и, если Господь попустит, станем жить со святыми по небесным законам, но уже не в теле, но в духе.

7

Необъятна ширь русской земли.

Сердце переполняется любовью и гордостью за наших предков. Не поленились и не поскупились прадеды.

Вон сколько Святорусской землицы собрали и нам в удел оставили!

Всё наше. Хоть три года скачи – никуда не доскачешь!

Невозможно оторваться оком от красоты, которая окружает нас. Невозможно отделить эту красоту от русского сердечного устройства – срослись мы с ней всем своим нутром, сроднились, усыновились ей.

8

Я несколько раз слышал, как иные грамотеи, причмокивая, смакуют слова Ф. М. Достоевского: «Широк русский человек, я бы немного его сузил», которые обычно произносятся в зловещем для русских людей смысле.

Что же, русского действительно можно сузить: отнять язык, залить липкой патокой «свободы» ему глаза и уши, да и саму голову – как высшую цель сужения – можно оторвать. Но как сузить русскую природу? Как сузить её божественную красоту и величие? Как сузить её значение для русского сердца? Никак.

9

День разгорался. Что нас окружало?

Солнце. Свобода. Раздолье. Простор небесной лазури. Простор воды в голубых, похожих на моря, озёрах. Манящие изумрудные дали полей и холмов, расстилавшихся вдоль берегов великих русских рек и небольших речушек. Близкая – кажется, рукой можно дотянуться – густота непроходимых лесных берегов в рукотворных реках Беломорканала.

Вот через эти узкости каналов «грамотеи» и «сужали» русского человека. Сколько тысяч православных здесь «сузили»? Сколько белых русских косточек разбросано неприбранными по берегам? Един Бог только ведает…

Но сколько красот, сколько святынь Господь Бог сподобил нас повидать в том плавании! Это монашеский остров Валаам, Кижи, Углич, Ярославль, Кострома и много других святых мест. Только в граде святого апостола Петра мы провели три полных духовных впечатлений дня.

10

Но вот подошло время расставаться с Father Seraphim’oM и остальными заморскими друзьями. Мы на вокзале, возвращаемся в Москву из Питера разными поездами, которые должны подойти к одной платформе, но с противоположных сторон.

Поезда запаздывают. Наш – почти на час, а другой, в котором должен ехать Father Seraphim, – на полчаса.

Пассажиров с багажом и провожающих скопилось на вокзале великое множество. Сбившись в одну плотную толпу, мы, очевидно, напоминали жалко блеющих овец без пастыря, которых некий идольский жрец собрал в одном месте, уготовляя для ритуального заклания.

Последний раз я беру благословение у Father Seraphim’а. Грустно улыбаемся друг другу – жалко расставаться. Авось Господь приведёт ещё свидеться.

11

Наконец прозвучало объявление, что запаздывающие поезда подаются под посадку, и наш поезд отправляется через пять минут, а другой – поезд Father Seraphim’a – отходит через пятнадцать минут.

Народ встрепенулся, заколыхался, как бы раскачиваясь, и, разом собравшись, пошёл вперёд, как в яростную атаку на врага. Скрип тормозов двух одновременно прибывающих поездов, лязг вагонных буферов, шарканье ног, ругань и крик повисли в плотном воздухе, сливаясь в оглушительный рёв.

Начались суматоха и давка.

Один раз я споткнулся о чью-то коляску с поклажей, больно подвернув ногу. Чуть было не упал под ноги разъярённой, на грани истерики, толпы пассажиров и визгливых провожающих. Удержался. Прихрамывая, побежал дальше.

Меня теснили, пихали и толкали со всех сторон.

И я, наверное, пихался и толкался, ясно представляя себе, чем могут обернуться мои медлительность и деликатность при такой посадке в поезд.

А именно:

…вот поезд тронется без меня. Я пойду скандалить в кассы – мол, дайте мне другой билет… Лето. Билетов в кассе нет. Кассирша будет говорить, что за новый билет нужно платить заново, а в том, что я не уехал, виноват только я сам. (Мол, сам дурак.) Я же буду настаивать, чтобы они оплатили мой новый билет, так как поезд положено подавать под посадку за тридцать минут до отправления. Буду приводить какие-то статьи законов, случаи из жизни и т. д. Конфликт интересов – обычное дело… Кассирша вызовет прикормленную вокзальную милицию. Менты, чтобы я не отвлекал её, изобьют меня своими «демократизаторами» и повлекут в обезьянник, где мне предстоит пробыть до следующего утра, пока не придёт майор. В лучшем случае – если смогу сразу откупиться – меня не будут больше бить и вышвырнут на улицу с другой стороны вокзала с наказом больше не попадаться на их зоркие глаза.

В худшем… Бр-р-р. Об этом даже страшно думать… (*Это происходило в 2001 году. Сейчас, разумеется, многое изменилось в лучшую сторону.)

12

Итак, только я успел забежать в своё купе, как поезд медленно тронулся, плавно набирая ход. Я поглядел на часы – состав простоял ровно пять минут у перрона. Слава тебе, Господи! Успел! Есть чему порадоваться.

На протяжении всей посадки и позже, когда свет в купе поезда уже потушили и мои попутчики стали храпеть на все лады, я неотступно думал: «Почему всё у нас, у русских, в жизни как-то нескладно получается? Не гладко и сладко, а кувырком? Поезда опаздывают, самолёты взрываются, города зимой замерзают, подводные лодки тонут, космические станции падают с неба? Под ногами богатства валяются, а народ нищенствует? Как это вместить? С одной стороны, столько чистых православных людей вокруг: монахи, священники, благочестивые миряне, а с другой – запойно пьющий народ, жестокий и бездушный, ни на что доброе не способный?»

И лишь когда я вышел в прохладный ночной коридор, чувствуя, что не засну в духоте купе, открыл книгу иеромонаха Софрония об отце Силуане Афонском, я понял причину наших нестроений и Божий замысел о нас, русских людях, высказанный устами святого старца:

«…тут совсем другая причина, а не то, что неспособность русских.

Русские люди первую мысль, первую силу отдают Богу и мало думают о земном; а если бы русский народ, подобно другим народам, обернулся бы всем лицом к земле и стал бы только этим и заниматься, то он скоро обогнал бы их, потому что это менее трудно».

13

Понял я: русские люди не могут, да и не должны жить без Бога. Как обездоленный младенец ищет мамкину титьку и не находит, так и обезбоженный народ ищет правды Божией и не находит. От этого всё зло. От этого вся скорбь.

Пьёт народ, безобразничает, ибо не может примениться, не видит смысла смотреть лицом, как свинья, в землю, веками наученный смотреть в Небеса.

Скучно народной душе без Бога. Вот и причина «беспричинной» русской тоски, толкающей русского человека к распутству и самоубийственному пьянству.

В богатстве без идеи для русских нет смысла, а значит, и нет правды. И никакой призыв «Обогащайтесь!» здесь не поможет, не оздоровит и, уж конечно, не исправит русскую жизнь.

Гнилая заповедь «Прежде всего ищите, во что одеться, что выпить и чем закусить» и иная, ей подобная – «Возлюби самого себя» – оскотинивают, духовно убивают русских людей. Русская жизнь без Бога теряет смысл… затухает.

Что-то, конечно, делается, но всё – без души. Тяп-ляп, абы как. В чём широта русского человека? В его душе – в её богоискательной сущности, особой, надмирной духовности. Вот эту душу и сужают наши властители – вытаптывая из неё всё живое, поганя, загаживая её соблазнами века сего.

Как пионеры в лесу тушили костры – затаптывая и заливая их зловонной жидкостью, – точно так же и пионерские деды гасили огонь Христовой Веры в русских людях. Старались ни одного уголька горящего, ни единой искорки не пропустить.

Что наделали!

«Се остается дом ваш пуст». И в доме в том – темнота.

Правду сказать – есть одно место, где нет Бога, – это ад.

14

Наш поезд рано утром прибыл в Москву.

Меня встречал мой друг на просторном автомобиле.

Как хорошо, подумал я, было бы увидеть в последний раз Father Seraphim’a, встретить кроткий взгляд его ясных глаз, взять его благословение и прокатить его по пустой, ещё спящей Москве, вместе любуясь величием и красотой храмов, древних кремлёвских стен!

Я вернулся на перрон.

Вскоре, засыпая на ходу после бессонной ночи, еле-еле подполз и замер у чугунных кнехтов питерский поезд. Из его змеиного чрева густо повалил пёстро, по-летнему одетый народ.

Скажите, разве может лицо ангельского чина – монаха – смешаться с толпой? Затеряться? Никогда. Монаха, белобородого кроткого ангела в чёрных ризах, видно за версту. Как у нас в народе говорят: «Попа и в рогоже узнаешь».

Наконец почти все люди прошли. Перрон опустел. Я бросился на поиски Father Seraphim’a.

15

Его нигде не было. У его попутчиков мне удалось выяснить, что, когда начались давка и теснота при посадке в поезд, Father Seraphim сильно разволновался, вспылил, с трудом выбрался из толчеи и ушёл куда глаза глядят.

Только его и видели.

Сие не укладывалось в голове!

Как?! В незнакомой стране, в незнакомом городе, не зная ни одного слова по-русски, бросить всё – поезд, вещи, русскоговорящих американских спутников – и уйти в никуда? Невероятно! Сердце сжалось болью и тревогой за Father Seraphim’a.

Беспокойство и растерянность сменились желанием действовать.

Так. Надо ехать обратно в Питер. Искать своего батюшку, выручать его из беды. Ведь он там один. Один! Совсем один, как космонавт в открытом космосе!

Чуть позже пришло трезвение.

Как это Божий человек может быть один?

Как это иеромонах с серебряным наперсным крестом может быть один?

А Господь на что?

Весь день Father Seraphim не шёл у меня из ума – тревога о нём заботила меня. Я был рассеян и не собран. Всё валилось у меня из рук.

16

Бедный Father Seraphim! Какой, видимо, ужас он пережил на вокзале, когда обезумевшие пассажиры во время посадки в поезд начали его плющить со всех сторон!

Наша ежедневная жизнь с её неустроенностью, ежедневными бытовыми проблемами, толкотнёй на вокзалах, взрывами жилых домов и метро, явным отсутствием перспективы выживания русского населения и его упорной борьбой за жизнь для иностранцев кажется адом, в котором жутко пробыть даже несколько минут. Кажется преисподней, где на дьявольской сковороде без масла поджариваются люди на пылающем костре сверхчеловеческих страстей.

Одно дело – любить милый сердцу иностранца Китеж-град с его лубочными золотыми крестами и церковными главками, матрёшками и балалайками. И совсем другое дело – растерзанная, с вывороченными синими кишками Россия, где против русских людей ведётся война на поголовное истребление.

17

А мы, русские, в этом аду живём и не отчаиваемся. Не желаем умирать, как того от нас требуют терминаторы-«сузители». И всё тут…

Страдаем, но терпим боль.

Ибо сказано, что претерпевший до конца спасётся.

Понять же слова св. Силуана «Держи свой ум во аде и не отчаивайся» можно лишь после того, как «подержишь своё тело во аде и не отчаешься».

По-другому никак. В этом вся загвоздка. Нельзя сразу в духовное, «умственное» перескочить через непонимающую, неподготовленную к страданиям плоть. Иначе и гудение адского огня, и прочее, что окружало святого Силуана Афонского, – всё есть игра ума, суета сует и томление духа.

И сказал тогда я сам себе: «Слава Тебе, Господи, Слава Тебе! Спасибо за премудрость твою! За жёсткий выбор, который ты даровал своему русскому народу: быть ли со Христом и наследовать жизнь вечную или быть без Христа и идти в геенну огненную».

Аминь.