Текст книги "Кровавый век"

Роза Люксембург

Произошло почти так, как предсказывал старый Энгельс: консервативно-националистическое правительство Германии потерпело поражение, кайзеровская корона покатилась, в Германской республике к власти пришло – без кровопролитной революции – правительство социал-демократов. Но не для того, чтобы продлить и выиграть войну. И не для того, чтобы брататься с социалистами и революционерами Франции и России: в России власть взяло такое течение социалистов, с которым немецкие социал-демократы не хотели иметь ничего общего. Социал-демократы вместе с либералами взяли на себя ответственность за поражение, чтобы выйти из войны и построить в Германии демократию.

Летом 1919 г. деятельность Учредительного собрания завершилась в Веймаре принятием одной из самых демократических межвоенных конституций. Подписание Версальского мира и принятие Веймарской конституции летом в 1919 г. начинали в Германии эпоху нормального развития. Российские большевики еще лелеяли надежды на немецкую пролетарскую революцию, но для самой Германии это уже не имело никакого значения.

В ноябре 1918 г. начались совещания союзников в Лондоне, а 18 января 1919 г. открылась Парижская мирная конференция. Результатом ее были мирные договоры, подписанные на протяжении 1919–1920 гг. 28 июня 1919 г. в Версале заключен мирный договор с Германией, 27 ноября в Нейи – с Болгарией, 4 июня 1920 г. в Трианоне – с Венгрией и 10 августа 1920 г. в Севри – с Турцией. Парижская мирная конференция была продолжена в 1921–1922 гг. Вашингтонскою, и обе они заложили основы послевоенного мира («Версальско-Вашингтонская система»).

Характерно, что правительство Ленина не признало Версальский договор и оценило его крайне негативно. В частности, такая оценка была дана в докладе Ленина на II Конгрессе Коминтерна, который состоялся в Москве 19 июля – 7 августа 1920 г. «Война путем Версальского мирного договора показала им (народам. – М. П.) такие условия, – говорил Ленин, – что передовые народы очутились на положении колониальной зависимости, бедности, голода, разорения и бесправия, потому что они на многие поколения связаны и поставлены в такие условия, в которых ни один цивилизованный народ не жил».

Это был неприкрытый призыв к свержению «Версальского ига» с помощью «пролетарской революции». Апеллируя теперь к национальным чувствам немцев, якобы превращенных системой Версаля в европейских негров, российские коммунисты стремились вернуться к ситуации конца войны и привести к власти в Германии коммунистическое «правительство национального спасения» по сценарию Энгельса. В годы Гражданской войны в России ленинское руководство всегда имело в виду возможность прорваться с пылающим революционным факелом в Германию и на Балканы.

Уподобление послевоенной Германии колониям наводит на мысль, что большевики ожидали от Германии того же, что демонстрировала Турция.

Правительство султана подписало Севрский мир, согласно которому от Турции отходили арабские территории к новообразованным государствам – Ираку, Сирии и Ливану; на востоке значительная часть земель от озера Ван к Трапезунду, в том числе с преимущественно турецким населением, – в независимую Армению; большая территория вокруг Смирны со смешанным греко-турецким населением – в Грецию; что-то выделялось для итальянской колонизации, а проливы оказывались под международным контролем. Настоящий договор никогда не вступил в силу, потому что фактически в это время Турция успешно продолжала войну против Антанты.

В последний раз попытка революционного свержения законного немецкого правительства была повторена ленинским руководством в 1923 г.; согласно опубликованным в настоящее время документам, Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о начале восстания в Германии 9 ноября (символично – словно бы на второй день после Великого Октября и словно бы переписывая историю, которая пошла «не тем путем» после 9 ноября 1918 г.). Символическим оказалось другое – в тот день начался «пивной путч» Гитлера в Мюнхене.

В феврале – апреле 1919 г. Верховный суд судил руководителей младотурков (Талаат, Энвер и Джемаль убежали из страны). Новый визирь, зять султана, албанский феодал Ферид-паша выполнял все условия перемирия, а затем и мира, но именно по его разрешению 30 апреля 1919 г. в Эрзерум на должность начальника III армейской инспекции, а фактически для организации сил сопротивления Антанте отправился бывший командующий Сирийским фронтом Кемаль-паша. В Турции действовали около 25 тыс. партизан, среди которых были и «исламские социалисты» (крестьянская армия «Ешиль Орду»). Кемаль-паша, блондин с холодными светло-голубыми глазами, для друзей – Серый волк, человек решительный, умный и жестокий, преобразовал антиевропейскую стихию в дисциплинированное движение турецкого национального сопротивления. Сопротивление Антанте был также сопротивлением султанскому правительству. В январе 1920 г. в Стамбуле собрался парламент (меджлис) и под носом у союзников принял «Национальный обет», отбросив попытки «расчленения отчизны». Союзники разогнали меджлис и вернули Ферид-пашу, но непокорная часть меджлиса собралась в Анатолии, где 23 апреля 1920 г. конституировалась как Великое Национальное собрание и вручила власть Кемалю.

Между тем Грецию постигло национальное несчастье. В своих мемуарах Ллойд-Джордж рассказывает о нем очень романтично: молодой король Александр играл в саду со своей обезьянкой, она укусила короля, начался сепсис, Александр умер, и на престол вернулся прежний король Константин, пронемецкий консерватор и полное ничтожество. Все это правда, но дело не только в обезьянке – летом либеральный национальный лидер Венизелос полностью проиграл выборы, и возвращение реакционного короля послужило антивоенным симптомом, который удивительным образом соотносился с правым поворотом в политическом сознании масс.

Король поневоле сделал все для поражения Греции. Поскольку генералитет и высшее офицерство подбирались Венизелосом, Константин замещал их кем придется; так, командующим армией стал психически больной генерал Хадженестис. Кемаль-паша полностью разгромил парализованную греческую армию, и в конечном итоге союзники были вынуждены признать его правительство и отказаться от Севрского мирного договора.

Ленин возлагал большие надежды на сопротивление турков Антанте. Характерно, что бывшие младотурецкие лидеры Энвер-паша и Джемаль-паша, кровавые убийцы, дело которых Верховный суд Турции весной 1919 г. передал в военный суд, в 1920-м появились в Москве. Оттуда Джемаль поехал в Афганистан как советник эмира Амануллы-хана, а Энвер отправился в Баку на съезд народов Востока, потом – в советскую Бухару. Там он сначала был командующим красными войсками, а затем сбежал к повстанцам-басмачам и провозгласил себя главнокомандующим войсками ислама как зять халифа – наместника пророка. В августе 1922 г. Энвер погиб в бою около афганской границы. Джемаль вернулся из Афганистана в советскую Грузию и в том же 1922 г. был убит на одной из улиц Тбилиси армянским мстителем. Годом раньше в Берлине армянский студент Согомон Тейлирьян убил Талаат-пашу.

Невзирая на колоссальные внутренние трудности, на голод в стране, правительство Советской России не жалело оружия и денег для помощи туркам. Из Туапсе в Трабзон шли транспорты с оружием. Летом 1920 г. Орджоникидзе получил из России для отправления Кемалю 6 тыс. винтовок, 5 млн патронов, 17 600 снарядов. А в сентяб ре 1920 г. уполномоченному Кемаля в Эрзеруме большевики передали два центнера золота в слитках. За российское золото Кемаль покупал оружие у итальянцев.

В то же время Ленин пытался усилить коммунистический фланг «турецкой революции» в расчете на «перерастание» ее из революционно «демократического» этапа в «пролетарский». Кемаль вел переговоры с руководителем турецких коммунистов Мустафой Субхи, романтиком, бывшим студентом Сорбонны, предлагая ему отправиться из России в Турцию и принять участие в борьбе против Антанты. Субхи хотел вернуться с полком азербайджанских добровольцев, но с Турцией граничит не Азербайджан, а Армения. Наконец в январе 1921 г. председатель компартии Турции Субхи, генеральный секретарь компартии Этхем Неджет и 13 членов ЦК отправились в Турцию. Командующий войсками округа Кязим Карабекир имел директиву Кемаля – не допустить Субхи к Анкаре и действовать «в соответствии с обстоятельствами». Субхи и его товарищей схватили, заковали в кандалы, беспощадно избили, вывезли на моторной лодке в море, а там подъехали убийцы на другой моторной лодке, перекололи коммунистов штыками и сбросили в море. Обезображенные тела прибило волнами к берегу. В советской прессе писали, что их убила «толпа, подкупленная купцами». Но ленинская помощь Кемалю продолжалась.

Отметим парадоксальный факт. Россия Ленина – Троцкого на новых социально-политических принципах реализовала тот поворот к Центральным государствам, к которому склонялся император Николай II. Россия Брестского мира стала нейтральным и неявным союзником Германии. После Октябрьского переворота главным внешним врагом красной России стал либерально-демократический Запад – Англия, Франция и Соединенные Штаты. Советское правительство ищет контакты с теми силами в Германии и Турции, которые готовы продолжать войну с Антантой. Поэтому оно демонстративно не признает «Версальскую систему», не признает и Лигу Наций, и решения Вашингтонской конференции, которые прекратили гонку морских вооружений.

Геополитические расчеты Коминтерна исходят, конечно, из других соображений и выражают иную систему ценностей, чем имперская политика старой России. Но в своих общих итогах они обнаруживают определенное сходство.

Здесь можно было бы вспомнить о давних симпатиях немецкого Генерального штаба к Ленину и большевикам, подкрепленных финансовыми вливаниями, которые сегодня уже не составляют секрета. Тогда, в годы войны и после победы большевиков, это была глубокая тайна, и даже Троцкий, нужно думать, с искренним гневом опровергал слухи о немецкой помощи Ленину. Идея финансовой поддержки Ленина была подсказана немецкому Генеральному штабу давним приятелем и единомышленником Троцкого Парвусом (Гельфандом), который и осуществлял передачу денег большевикам сложным путем через своего дальнего родственника, большевистского финансиста Ганецкого (Фюрстенберга).

Правительство Керенского знало об этих контактах, но не имело в своем распоряжении серьезных доказательств. Сегодня архивы открывают эту едва ли не самую неприглядную тайну партии Ленина.

Однако сама по себе история с тайной поддержкой большевиков немецкими милитаристами говорит только о том, что Ленин был способен заключить соглашение во имя революции с кем угодно, хоть с самим дьяволом. Конечно, большевики не были немецкими шпионами. Ленин считал, что он использует немецких генералов, а немецкие генералы считали, что они используют Ленина.

Во всяком случае и Брестский мир, и система Рапалло с последующим тайным сотрудничеством РСФСР с немецкими милитаристами – настолько тайным, что о нем не должны были знать даже социал-демократические руководители немецкого правительства, а когда они что-то разнюхали, то подняли огромный скандал, – и явные и тайные военно-политические отношения большевиков с турецкими националистами, и открытая враждебность к «Версальско-Вашингтонской системе» свидетельствуют о попытках создать «ось» Москва – Берлин – Анкара, открытую для всех врагов Антанты, в будущем, возможно, дополненную Пекином и Дели. И по крайней мере, в этом отношении политика большевиков обнаруживает удивительную общность с супервеликодержавными глобалистскими тенденциями, которые находили проявление в политике их крайнего антипода – последнего императора России.

Первый кризис XX века: итоги

Итак, вернемся к общей оценке катастрофы, которая называется Первой мировой войной и включает такие последствия, как Версальско-Вашингтонская система и коммунистический режим («диктатура пролетариата») в России.

Связанные с оценкой причин и общего характера Великой войны проблемы занимали науку на протяжении всего XX века и остаются предметом острых дискуссий и сегодня. Классические труды по поводу причин войны вышли во Франции в межвоенный период; это – книги П. Ренувена «Непосредственные причины войны» (Париж, 1925) и «Исторические споры: 1914. Проблема происхождения войны».[157]157
  Renouvin P. Les origines immédiates de la guerre. – Paris, 1925.; Isaac J. Un débat historique: 1914. Le problème des origines de la guerre. – Paris, 1933.


[Закрыть] В послевоенное время острую дискуссию вызывала книга немецкого историка Ф. Фишера, которая вышла в 1961 г.[158]158
  Fischer F. Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik der Kaiserlichen Deutschland 1914/1918. – Düsseldorf, 1961.


[Закрыть] и была переведена на французский язык в 1970-м. Дискуссии были просуммированы в книге Ж. Дроза «Причины Первой мировой войны. Историографический очерк», которая опубликована в Париже двумя изданиями – в 1973-м и 1997 гг..[159]159
  Droz J. Les causes de la première guerre mondiale. Essai historiografique. – Paris, 1973 (2me ed. Paris, 1997).


[Закрыть] На месте битвы на Сомме в 1916 г., в Перронне, создан Музей истории Великой войны, при котором действует Центр исследований; на русском языке опубликована обзорно-аналитическая статья его президента Жан-Жака Беккера.[160]160
  Беккер Жан-Жак. Новое в изучении истории Первой мировой войны во Франции // Новая и новейшая история. – 1999. – № 6.


[Закрыть] Один из самых глубоких трудов на эту тему, книга выдающегося французского историка Ж.-Б. Дюрозелля «Великая война французов (1914–1918)», законченная им незадолго до смерти и опубликованная в 1994 г., вышла с подзаголовком: «Необъятное» (“L’incompréhensible”).[161]161
  Duroselle J.-B. La Grande Guerre des Français (1914–1918). L’incompréhensible. – Paris, 1994.


[Закрыть]

Необъятным и необъясненным остается не только факт огромного национального подъема, который позволил французам выдержать чрезвычайное напряжение и непереносимые трудности войны – так же, как и немцам, и всем другим участникам планетарной трагедии. Настоятельным остается и вопрос: как могло все это произойти.

Стоит ли для ответа на этот вопрос возвращаться к переоценкам причин Первой мировой войны?

По-видимому, не стоит. В конечном итоге, причины войны при всем их запутанном разнообразии описаны и установлены в необъятной литературе. Причины для прошлого всегда можно установить, но, как уже говорилось, история, когда она умирает и превращается в книгу, в архивно-музейное прошлое, теряет пульсирующее разнообразие своих нереализованных возможностей, а вместе с тем многомерность и, так сказать, выпуклость.

Исследования истории Великой войны на протяжении последних десятилетий сосредоточивались главным образом вокруг социально-психологической проблематики, изучались мотивы поведения целых народов и разных социальных групп, массовые проблемы. Именно здесь мы выходим на модальную историю, потому что настроения и мотивы действий больших масс людей существенно ограничивают варианты будущего. С решением массовых проблем мы вступаем в открытый мир возможностей и вероятностей.

Об исторической необходимости, конечно, можно и нужно рассуждать. Но для этого нужно постулировать абстрактную возможность «иного хода событий» и показать, что этот «иной ход событий» реально был невозможен. А следовательно, нужно оперировать понятиями возможного и невозможного, мыслить категориями вероятностей.

Бастующие шахтеры покидают шахты. Уэльс. 1912

Однако разговоры о возможностях, выборе и ответственности уже выводят нас за рамки чистой истории в область, которую более логично отнести к философии истории. Здесь мы стремимся рассматривать исторический процесс как целостность и ставим вопрос не о причинах и вероятностях, а о смысле исторических событий. И здесь нас ожидают проблемы, временами и неразрешимые.

Значение или смысл исторического события мы естественно отождествляем с совокупностью последствий, которые это событие повлекло за собой. Но такие катастрофические события, как война, имеют логично несовместимые возможные последствия – потому что война может закончиться по-разному: выигрышем – полным или частичным – одной или другой стороны. Потому что война является игрой, соревнованием с непредсказуемым исходом. Следовательно, смысл катастрофы вообще, войны в частности, совмещает противоречивые возможности, а это называют абсурдом.

Смысл катастрофы в том, что она является историческим абсурдом.

В сущности характеристика войны как справедливой или несправедливой – это всегда характеристика послевоенного мира. Но война, как и каждая катастрофа, имеет несколько возможных результатов. Пытаясь охарактеризовать смысл войны, мы характеризуем смысл мира; а в чем же тогда смысл войны как таковой, как социального явления, как катастрофы?

Пытаясь определить, какой смысл имела война, революция или другая катастрофа, мы опираемся на характеристики мира, который наступил после катастрофы.

Катастрофа является прохождением системы через «точку бифуркации», через точку, в которой все измерения совпали, слились в одно. Вопрос о морально-правовом, философском и политическом смыслах катастрофической полосы истории не решен потому, что мы находимся здесь в ситуации исторического абсурда. Попросту говоря, и те, кто был исторически прав, несправедливо унижен и оскорблен, и те, кто был носителем зла и агрессивности, впадают в ситуацию «беспредела» и вынуждены делать глупости и совершать преступления. На то война – и на то таков ее позорный конец, как более-менее несправедливый мир. Критерии оценок поведения миллионов, втянутых в войну, мы берем из будущего, из того – одного из многих возможных – мира, который катастрофа породила.

Война, как и каждая катастрофа, не имеет смысла – она является историческим абсурдом. Но это не значит, что каждый человек – участник войны, живет и погибает бессмысленно и абсурдно. Каждый участник войны сам определяет смысл своей жизни. Если человек не является настолько бездумным конформистом, чтобы погибать не задумываясь, он должен осознавать себя жертвой и сознательно идти тем самым на самопожертвование.

В условиях кровавого конфликта, где платят смертью или здоровьем за риск, и чужая и своя жизнь противопоставлена индивиду как отдельный и отчужденный объект. Человеческие жизни считают, как патроны и снаряды. Об этом можно научиться не думать, но так оно есть.

Конечно, есть огромное количество людей, которые на войне тупеют и теряют чувство ежеминутного смертельного риска, есть и такие, которые в военных условиях приобретают какую-то значимость, которой полностью было лишено их никчемное и рядовое гражданское существование. Есть понятие военной карьеры с ее всплесками и надеждами посреди грязи и крови. Но рано или поздно человек – жертва войны – должен почувствовать, что он отдает жизнь за какое-то дело, сообщество, идею, веру – за что-то, к чему он причастен или принадлежит. Когда масса определяет таким образом смысл жизни каждого принадлежащего к ней индивида и когда мир после победы имеет приблизительно тот смысл, который определял каждый для себя как смысл своей жизни и смерти, тогда говорят, что жертвы принесены недаром.

Мэри Смит зарабатывала шесть пенсов в неделю, стреляя из трубочки горохом в окна спящих рабочих, чтобы разбудить их

Иллюзия «небесполезности жертв» возникает всегда у победителя, каким бы ни оказался мир. А побежденный всегда страдает от сознания, что жертвы принесены зря. На грани исчерпания сил все участники конфликта могут чувствовать огромные сомнения, и тогда им нужно ощущение принадлежности к чему-то, что выше индивидуальной смертности «Я», что-то весомое и фундаментальное. Когда люди, большие массы людей начинают сами искать смысл и оправдание своей жизни и своей смерти, наступает самый рискованный момент для системы как целого. Под угрозой оказывается солидарность, на которой держится целостность системы.

Возвращаясь к безоблачным годам легкомысленного довоенного десятилетия, которые грубо оборвались гигантским общечеловеческим несчастьем, мы видим полное отсутствие понимания ведущими политиками всех государств меры риска, который они брали на себя или могли принимать во внимание в политической игре.

Фатальные ошибки, которые допустили руководители государств и армий, стали следствием скорее не каких-то новейших волюнтаристских влияний, скажем, ницшеанского мироощущения или киплинговского комплекса завоевателя, а тривиальной ограниченности, стратегической и геополитической малообразованности, просто человеческой рядовой глупости.

Генералы и политики мыслили так, как их предшественники пятьдесят-сто лет тому назад, и не понимали, чем они рискуют. То, что представлялось небольшой одиссеей, оказалось ужасным «путешествием на тот свет», в ад, откуда многим миллионам не суждено было вернуться.

Примитивность военно-дипломатических решений накануне войны свидетельствует скорее о непригодности традиционных мотиваций в формировании «национальных интересов».

Оценивая сегодня, с дистанции длиною в век, идеологию патриотизма и национального интереса, которая господствовала в тогдашних «нациях-государствах», можем констатировать ее «нормальность» и в то и же время – недостаточность для новых условий. Чувство принадлежности к своей национальной культуре и родства в общей национальной судьбе и на рубеже XX и XXI веков мы считаем нормой. Даже возгласы немецкого либерального интеллигента «Благодарю Бога, что я родился немцем!» еще не имеют в себе тех агрессивных ксенофобских коннотаций, которые подобные заявления имели десятилетие спустя у радикальных националистов. Что же, собственно, оказалось под угрозой в Первой мировой войне, что дало повод говорить о банкротстве национальной идеи? Что изменилось в нашем отношении к нации-государству на протяжении века?

Национальный интерес, национальная судьба и «национальный дух» (в сущности – национальная культура) полностью и исчерпывающе должны быть представлены, предъявлены, наблюдаемы в виде государства с его бюрократией, дредноутами и заморскими базами – такова парадигма начала века, которая и привела к войне. Властные институты, пушки и территории и есть нация и носитель национального интереса.

Изменилось отношение к государству как репрезентанту национального культурного бытия и национальной судьбы.

Отождествление национальности как Gemeinschaft, как неформального сообщества и духа целостности с формальными структурами Gesellschaft и в первую очередь с государством – вот та черта самосознания европейского общества, с которым оно входит в XX век. В меньшей мере это касается либерально-демократических обществ, в наибольшей степени – авторитарных.

Несоответствие национальной государственности титульной нации-Gemeinschaft, которое находит проявление в этнонациональной пестроте европейского мира, уже накануне войны поставило вопрос о формировании национального интереса на какой-то другой основе, чем это было привычным в традиционной многовековой государственной практике.

Стремление перевести национальные проблемы, по сути своей духовные и глубоко интимные, на язык институций и властных отношений чрезвычайно усиливало риск вооруженных межгосударственных конфликтов. А средства регуляции этих конфликтов человечество не выработало.

Для каждого сообщества проблема солидарности является одной из главных. Для государства это – проблема национальной (в политическом смысле слова) солидарности. Перед войной эту проблему заостряли стремления больших государств расширить сферу властного контроля на новые и новые территории или хотя бы сохранить контроль над старыми завоеваниями. «Нация-государство» почти нигде не заключалась в рамки собственной этнической территории или не находила места большим этническим группам «чужих». Это дает повод и сегодня некоторым исследователям утверждать, что уже к Великой войне идея «нации-государства» обанкротилась. По крайней мере, мы можем отметить, что уже на уровне государственной репрезентации национально-культурных интересов этнически пестрого состава населения, даже в самых демократических тогдашних странах существовало несоответствие «политической нации» и «нации в этнокультурном смысле».

Кризис европейского общества обусловил не сам по себе принцип самоопределения наций, а отсутствие механизмов согласования эгоистичных национальных интересов.

С этой же точки зрения стоит подойти и к довоенным попыткам партий II Интернационала не допустить мировой войны. О крахе II Интернационала и позорном поведении его лидеров писалось еще больше, чем позже – о неэффективности Лиги Наций. Будем все же справедливы: в начале XX века не было другой политической силы, кроме социалистов, которая бы попробовала помешать разгоранию военного конфликта. Эта попытка оказалась неудачной.

В известной степени ее сорвала догматичная убежденность лидеров немецкой социал-демократии в том, что Германия находится на передней линии прогресса, в частности в борьбе с российской реакцией, и вот-вот станет первым социалистическим государством. Однако вряд ли это было главным мотивом поддержки агрессивного национализма Вильгельма.

Социал-демократы Германии были парламентской партией с постоянными заботами о своем электорате. Большевики много писали о том, что социал-демократическая «бюрократическая верхушка» рабочего класса изменила пролетарским классовым интересам. Но никто и не пытался доказать, что массовый избиратель, в том числе пролетарий, был против войны, а партийно профсоюзные «бонзы» – за. Легенда об особенном прирожденном интернационализме рабочих – не больше, чем легенда. Выше национальных предрассудков остаются в первую очередь достаточно тонкие прослойки интеллигенции и интеллигентных политических лидеров. Можно думать, немецкая социал-демократия очень рисковала потерять политическую поддержку достаточно широких масс простого люда, если бы решительно отказалась голосовать за военные кредиты. Этот прагматичный мотив и явился решающим в выборе политического поведения лидерами СДПГ. В сущности, об этом пишут современные немецкие социал-демократические авторы Сюзанна Миллер и Хайнрих Поттхофф: «Пока шла речь об обычных кризисах где-нибудь в Марокко или на Балканах, батальоны рабочих масс единодушно выступали, как и в июле 1914 г., против войны. Но в тот момент, когда региональный конфликт 31 июля явно перешел в большую войну, II Интернационал развалился. В России и Сербии, где социалисты, численно слабые и жестоко преследуемые, ориентировались на насильственную революцию, они выступили против военных кредитов. Во всех других странах – участниках войны, где рабочее движение имело широкую, хорошо организованную, массовую базу и шло за партией демократических и социальных реформ, которая ориентировалась на парламентаризм, социалисты в своем большинстве солидаризировались со своей нацией и поддержали правительство. Именно перелом в настроениях рабочих масс в момент начала войны показывает, насколько сильно рабочие в этих странах чувствовали себя частью нации и вросли в существующее государство».[162]162
  Миллер С., Поттхофф Х. Краткая история СДПГ. 1848–1990. – М., 1999. – С. 75.


[Закрыть]

В какой же мир вернулось европейское общество после сокрушительной войны? Был ли он лучше довоенного?

Война поставила под сомнение сам принцип национальной солидарности, вывела на историческую авансцену силы, которые пытались ее «взорвать». Однако в результате войны принцип национальной организации государства не только не развалился – он распространился из Западной Европы на центрально– и восточноевропейские и даже ближневосточные территории.

Как бы цинично это ни звучало, следует констатировать, что Европа в результате военного потрясения преодолела кризис западной цивилизации, в частности кризис принципов «нации-государства».

Мирная система усложнила территориальные проблемы национальных государств, она несла в себе возможность новых и новых межэтнических конфликтов, но все же опиралась на «самоопределение наций».

Предусматривая возможность новых Балкан в послевоенной Европе, Версальско-Вашингтонская система впервые в истории попробовала реализовать идею международного правового механизма урегулирования конфликтов через Лигу Наций. В адрес этой организации было высказано много упреков из-за того, что она оказалась в конечном итоге неэффективной. Сегодня эта старая проблема снова появилась в виде дилеммы – справедливая в моральном и правовом отношениях, но малоэффективная Организация Объединенных Наций или эффективная, но сомнительная с морально-правовой точки зрения организация вооруженных сил «североатлантических» государств – носителей принципов западной цивилизации. Проблема, таким образом, настолько сложная, что XX века не хватило для ее решения. Лига Наций была лишь шагом в поисках эффективных средств реализации старой мечты о «вечном мире».

На формирование послевоенной «Версальско-Вашингтонской системы» повлияло и то обстоятельство, что в большинстве стран-победительниц левые и центристские силы были оттеснены от власти консерваторами.

Подписание мирного договора в Версале

В первую очередь это случилось в США, где партия Вудро Вильсона проиграла республиканцам. Американские консерваторы совмещали безудержный либерализм в экономической политике с изоляционизмом во внешней и от Лиги Наций США отдалились, что резко уменьшило ее возможности.

Во Франции на выборах победил Национальный центр, который собрал около трех четвертей голосов; следствием стало укрепление правого крыла французского политикума, особенно после падения Клемансо. Клемансо политически был более близок к Национальному центру, чем к левым – радикалам и социалистам, потерпевшим ощутимое поражение. Устранение Клемансо имело скорее личные причины – сильная личность, он по характеру был абсолютно непереносимым деспотом, что можно было терпеть в годы войны, но не в мирные годы. Но его личные противники, в первую очередь тандем Пуанкаре – Мильеран, были явно на правом и консервативном фланге республиканского центра. Агрессивный националист и очень рядовой политик, Пуанкаре усилил те опасные антинемецкие тенденции «Версальской системы», которые определенно проглядывались и в политике Клемансо.

Выборы в канун Парижской мирной конференции усилили центристское коалиционное правительство Ллойд-Джорджа, который подвергался критике со стороны обеих оппозиций – левой лейбористской и правой консервативной антикоалиционной. Однако уже после конференции поражение потерпело и правительство Ллойд-Джорджа, а с ним навсегда сошел с политической авансцены английский либерализм.

В новых национальных государствах востока Европы, которые уцелели под натиском коммунистических сил, естественно, господствовали правые политические группировки. Все это деформировало исходные замыслы левоцентристских либерально-демократических конструкторов послевоенного мира.

Тем не менее, утверждение принципа национальной государственности привело не только к признанию права наций на самоопределение – хотя бы декларативного и хотя бы только для Европы, а не для колоний, – но и к решению ряда запущенных европейских болезней. Среди них едва ли не первой была ирландская проблема, которая в конечном итоге была разрешена в духе английского либерализма: Ирландия, за исключением Ольстера, наконец получила самоуправление, которое естественно переросло в государственную самостоятельность. Чрезвычайно сложная австрийская проблема была также решена в интересах принципа национального самоопределения.