Текст книги "Кровавый век"

М. Я. Лацис

В 1918 году для того, чтобы морально и политически устрашить «буржуазию» или «буржуазные классы населения», беспощадно расстреливали заложников и дали волю «вооруженному народу», используя «прекрасные боевые качества» разных авантюристов и «испытаннейших коммунистов» с их ошалевшей «классовой ненавистью» на почве комплексов социальной неполноценности. В результате уже осенью 1918 г. «советская власть» потеряла огромные территории империи и держалась на пятачке коренной российской этнической земли, откуда когда-то начиналось «собирание русских земель» московскими князьями.

С. П. Мельгунов – выдающийся российский правозащитник времен Гражданской войны, мужеству которого мы обязаны уникальными материалами, позволяющими понять трагедию российской демократии. Он отметил очень важное изменение в большевистской политике террора, цитируя докладную записку Дзержинского в Совет Народных Комиссаров от 17 февраля 1922 г.: «В предположении, что извечная давняя ненависть революционного пролетариата к поработителям поневоле выльется в целый ряд бессистемных кровавых эпизодов, причем возбужденные элементы народного гнева сметут не только врагов, но и друзей, не только враждебные и вредные элементы, но и сильные и полезные, я пытался провести систематизацию карательного аппарата революционной власти… Чрезвычайная комиссия была не чем иным, как разумным направлением карающей руки революционного пролетариата».[184]184
  Цит. по: Мельгунов С. П. Красный террор в России. – С. 33.


[Закрыть] Ссылку на стихию народной ненависти С. П. Мельгунов расценил как попытку чекистов снять с себя ответственность за террор, инициируемый коммунистическими вождями.

В действительности же Дзержинский здесь, невзирая на всю революционную риторику, искренен и говорит правду. В этом и заключался переход от террора «без компаса» к террору «с компасом», от «некультурного террора» к «культуре террора». ВЧК добивалась управляемого «разумного» террора, коммунисты стремились упорядочить стихию ненависти и массовых убийств, оставив от нее только то, что им было нужно. А нужен был им паралич воли к сопротивлению «эксплуататорских классов» и «мелкой буржуазии» через ужасы массовых расстрелов и концентрационных лагерей.

Ф. Э. Дзержинский

Ничего странного нет в том, что вокруг чекистских подвалов, забрызганных кровью и остатками костей и мозга, вертелись тучи каких-то людишек с нездоровым влечением к смерти. Безразличные ремесленники расстрела; упоенные исступлением запредельного, вечно пьяные или накокаиненные коммунистические хлестаковы; педантичные добросовестные работники, опустошенные приказом партии выстрадать все до конца; люди, которых закрутила жизнь и заставила привыкнуть ко всему, чтобы выжить – все эти исполнители были нужны запущенной машине террора. В камерах неограниченной властью пользовались следователи-садисты. Так, в Харькове до Деникина хозяином сотен жизней был комендант ЧК Саенко, который, всегда как будто во хмелю, круглосуточно мучил людей с помощью кинжала и револьвера, влетал в камеры, весь забрызган кровью, с криком: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии!»[185]185
  Мельгунов С. П. Красный террор в России. – С. 123.


[Закрыть] О кошмарах Киевских подвалов ЧК в 1919 г., во времена, когда украинскую ЧК возглавлял Лацис, поведал отчет сестер российского Красного Креста международному Красному Кресту в Женеве. Ужасные картины открылись после прихода деникинцев в Одессу летом 1919 г. Здесь в ЧК было все: кандалы, темный карцер, розги, нагайки и палки, сжатие рук клещами, подвешивание и тому подобное.

Это – ассенизаторы революции, чернорабочие террора. Но в черную работу так или иначе вовлекались все.

Всем известно свидетельство Горького, как Ленин любил Бетховена. «Ничего не знаю лучше “Apassionata”, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!

И, прищурясь, усмехаясь, прибавил невесело:

– Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, – должность адски трудная!»[186]186
  М. Горький. Собрание сочинений. – М., 1952. – Т. 17. – С. 39–40.


[Закрыть]

В годы революции и Гражданской войны, в первые полтора десятилетия коммунистической власти сложилась особенная философия террора, которая заменяла собой правовые нормы.

Бетховена играл Ленину в эмиграции врач М. С. Кедров, когда приезжал из России. После революции Кедров заведовал в ВЧК Особым отделом и тогда, по-видимому, уже был психически нездоров. По данным Мельгунова, он и его вторая жена, Майзель-Кедрова, в Архангельске лично расстреливали десятки и сотни людей, в том числе гимназистов. За «шпионаж» в Бутырку отправлялись даже восьмилетние мальчики.

В двадцатых годах в России создавалось немало художественных произведений, где откровенно описывались ужасы Гражданской войны и жестокость ЧК. Один такой роман – «Два мира» Владимира Зазубрина, сибирского писателя-коммуниста, – показывал кровавую жестокость обеих воюющих сторон; о нем, по словам Горького, Ленин сказал: «Очень страшная, жуткая книга…» В 1923 г. Зазубрин написал повесть «Щепка», которую журнал «Сибирские обогни» напечатать не осмелился. В 1937-м или в 1938 г. Зазубрина расстреляли; повесть его сохранилась не в архивах НКВД, а в отделе рукописей Ленинской библиотеки и опубликована в 1989 г. в «Сибирских огнях» (№ 2) и «Енисее» (№ 1).

В этой повести Зазубрина главное действующее лицо – глава губчека Срубов, коммунист из интеллигентов – спускается в подвал, чтобы руководить расстрелом очередной партии заключенных. Член коллегии Моргунов, который «впервые в ЧК», идет с ним – «посмотреть». Арестованных связывают по пять человек, раздаются выстрелы, они падают, в подвале нестерпимо пахнет порохом, по́том, испражнениями, кровью, – лежит парное человеческое мясо. Трупы на бечевках вытягивают через люк, сбрасывают в машину, кровь засыпают песком. Чекист Соломин, бывший крестьянин, воспринимает все по-хозяйски спокойно, ногами уминает трупы в яме. А Срубов закрывается в кабинете и пьет спирт. На стене кабинета – портрет Маркса в белой рубашке. Срубову мерещатся следы крови, белый и черный пауки. Он хочет создать машину, которая быстро, безукоризненно и, главное, анонимно убивала бы осужденных. Отец Срубова, доктор медицины, расстрелянный в ЧК за создание «Общества идейной борьбы с коммунизмом»; перед смертью он передает привет сыну-чекисту. Срубов безгранично предан Революции, которую воспринимает как «бабу беременную, русскую, широкозадую, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе» – он любит ее такой, какая она есть. При обсуждении вопроса, должен ли быть гласный суд или же негласная расправа, Срубов пылко выступает за расстрелы списком: «Чека есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, так, значит, не суд… Для нас важнее всего социальное положение, классовая принадлежность». В конечном итоге Срубов сходит с ума, его место занимает Соломин.

Критик В. Правдухин в те времена писал, что Зазубрин нарисовал «внутреннюю трагедию героя революции, который не выдержал в конечном итоге подвиг революции». Со всей большевистской страстностью Правдухин разоблачал «никудышную кантовскую идею о самодостаточной ценности каждого человека» и подобные «атавистические понятия».[187]187
  См.: Панков А. Анатомия террора // Новый мир. – 1991. – № 9. – С. 248–252.


[Закрыть] Критик был, конечно, в свое время тоже расстрелян.

Обращает внимание частая в «пролетарской литературе» тема убийства чекистом своего отца (Зазубрин), матери (Волновой). Вообще, героизм чекистов тогдашняя литература видела не в их ненависти к врагу, а в способности переступить через все, сохранив рыцарство – «холодную голову, горячее сердце и чистые руки» (Дзержинский). Идеология революционного террора – не адские страсти классовой злобы, а торжество несокрушимой холодной целесообразности.

В преисполненной искреннего революционного романтизма повести Виктора Кина «По ту сторону» комсомолец Безайс иллюстрирует этого «человека без трагедий» эпохи Гражданской войны: «мир для Безайса был простым. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уже послезавтра наверняка. Он не мучался, не ставил себе вопросов и не писал дневники. И когда в клубе ему рассказали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он сказал: «Ну, что ж, так и нужно», – потому что не находил для купцов другого применения… Безайс взялся как-то читать «Преступление и наказание» Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров всего лишь про одну старуху!»[188]188
  Кин В. По ту сторону. – М., 1956. – С. 15, 16.


[Закрыть]

А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» цитирует редкие издания той поры, где с удивительной непосредственностью изложена вся философия террора. Вот что писал тогдашний председатель Реввоентрибунала республики латышский коммунист К. Х. Данишевский: «Революционные Военные Трибуналы – это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезвреживания и террора врагов Рабоче-крестьянской отчизны, и только во вторую очередь – это суды, которые устанавливают степень виновности данного субъекта».[189]189
  Данишевский К. Х. Революционные военные трибуналы. – М., 1920. – С. 39.


[Закрыть] Расстрел «не может считаться наказанием, это просто физическое уничтожение врагов рабочего класса».[190]190
  Там же.


[Закрыть] «Революционный военный трибунал – это необходимый и верный орган Диктатуры Пролетариата, который должен через неслыханное разорение, через океаны крови и слез провести рабочий класс… в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».[191]191
  Там же. – С. 59.


[Закрыть]

Теми же идеями преисполнен и бывший прапорщик-главнокомандующий Н. В. Крыленко, который перешел по собственному желанию (поскольку не согласен был с использованием бывших офицеров в Красной армии) в Наркомат юстиции по ведомству исключительных судов. Вплоть до эпохи Вышинского Крыленко – один из главных теоретиков и практиков красного террора. В книжечке, которая вышла в 1923 г., Крыленко подчеркивает, что трибунал – не суд: «Трибунал является органом классовой борьбы рабочих, направленным против их врагов» и должен действовать «с точки зрения интересов революции… имея в виду наиболее желаемые для рабочих и крестьянских масс результаты».[192]192
  Крыленко Н. В. За пять лет (1918–1922). – М.; Петроград, 1923. – С. 73.


[Закрыть] Люди же – всего лишь «определенные носители определенных идей… каковы бы ни были их индивидуальные качества, к нему (человеку. – М. П.) может быть применен только один метод оценки: это – оценка с точки зрения классовой целесообразности».

Н. В. Крыленко

Все это – ужас. Но Солженицын напрасно отождествил этот ужас с более поздним, сталинским ужасом. Это – совсем иной ужас, нежели кошмары сталинской поры, не философия Вышинского. Принципиальным ее признаком является отсутствие понятия вины и наказания, которые полностью заменены холодным рациональным критерием целесообразности.

Конец Гражданской войны дает яркое свидетельство террористического характера «диктатуры пролетариата».

Расстрел официально назывался у большевиков «высшей мерой социальной защиты» (ВМСЗ) и только во времена Ежова переименован на ВМН – «высшую меру наказания».

Жестокость похода на Варшаву в 1920 г. в тайных дневниках своих описал политработник одной из буденновских дивизий, будущий писатель Исаак Бабель. «Впереди – вещи ужасные, – пишет он 18 августа 1920 г. – Мы перешли железную дорогу близ Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии железной дороги к Львову. Атака вечером у фермы. Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных, Апанасенко (начдив-4. – М. П.) умывает руки. Шеко (наштадив-4. – М. П.) обмолвился – рубить, это сыграло ужасную роль. Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон, Апанасенко в стороне, эскадрон оделся, как следует, у Матусевича убили лошадь, он со страшным, грязным лицом, бежит, ищет лошадь. Ад. Как мы несем свободу, ужасно. Ищут в ферме, вытаскивают, Апанасенко – не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда – сестру зарезать, поляков зарезать».[193]193
  Бабель И. Ненавижу войну // Дружба народов. – 1989. – № 5. – С. 257.


[Закрыть]

«Почему у меня постоянная тоска? Потому, что далек от дома, потому, что разрушаем, идем, как вихрь, как лава, всеми ненавидимы, проходит жизнь, я на большой непрестанной панихиде».[194]194
  Там же. – С. 249.


[Закрыть]

Это – жестокость войны, продолжения боя. А еще более страшная – жестокость продуманного и спокойного послевоенного и невоенного террора.

М. В. Фрунзе и Реввоенсовет Южного фронта послали радиосообщение Врангелю, где предлагали всем белым сдаться и гарантировали им жизнь. Врангель не ответил. Отозвался Ленин. В телеграмме на имя РВС фронта Ленин «очень удивлен непомерной покладистостью условий» (то есть обещанием сохранить жизнь!). Если противник не примет их, пишет Ленин, «нужно расправиться беспощадно».[195]195
  Ленин В. И. ПСС. – Т. 52. – С. 6.


[Закрыть]

Для выполнения ленинской директивы создана «Крымская ударная группа» во главе с чекистом Е. М. Евдокимовым. Согласно тексту наградного листа ВУЧК, группа Евдокимова расстреляла 12 тыс. человек (!). Потом пошла «зачистка» силами Крымской ЧК во главе с С. Ф. Реденсом. «Тройку», которая формально выносила приговоры, возглавил Ю. Л. Пятаков.[196]196
  Шаповал Ю., Пристайко В., Золотарьов В. ЧК – ГПУ – НКВД в Україні. – К., 1997. – С. 85.


[Закрыть]

Как это все происходило, рассказал С. П. Мельгунов.

Сначала были просто расстрелы военнопленные и всех тех, кто лежал в госпиталях, в том числе гражданских, крестьян, женщин: их выносили и убивали просто в кроватях. Потом пошли облавы. Расстреливали сначала сотнями и тысячами (в первую ночь расстрелов в Симферополе – 1800 человек, в Керчи – 1300 человек и так далее), но это оказалось неэффективным, были случаи побегов. Тогда начали расстреливать небольшими партиями, по две партии за ночь. Окружающее население покинуло дома, потому что невмоготу было выдержать выстрелы и стоны, а кроме того, часто недобитые доползали к домам и просили спрятать, а за это чекисты расстреливали. На улицах Севастополя висели повешенные и в офицерской форме, и в лохмотьях. Потом началась регистрация бывших офицеров, тысячные очереди около пунктов регистрации, аресты и массовые расстрелы, по ночам. Позже – заполнение десятков анкет, проверки, аресты, концлагеря и расстрелы. Это продолжалось целый год.

Героическая корчагинская и гайдаровская романтика Гражданской войны скрывала тот террор, на котором выросли основные персонажи сталинского НКВД. И вожди Октябрьского переворота, в первую очередь Ленин, косвенным образом ответственны и за все тоталитарные ужасы тридцатых – сороковых годов.

На наградном листе Евдокимова – надпись Фрунзе: «Считаю деятельность т. Евдокимова такой, которая заслуживает награду. Через особенный характер этой деятельности проведения награждения в обычном порядке является не совсем удобным».[197]197
  Шаповал Ю., Пристайко В., Золотарьов В. ЧК – ГПУ – НКВД в Україні. – С. 85.


[Закрыть] «За понесенные труды» (так в приказе) чекисты награждены боевыми конями.

Это не может быть квалифицировано иначе, как преступления против человечности.

Сегодня не может быть сомнения в том, что режим коммунистической власти, которым закончился политический кризис разбитой в войне России, был таким же кроваво и преступно жестоким, как и якобинская диктатура, только несравненно более массовым.

Однако, возвращаясь к оценкам смысла террористической диктатуры партии Ленина – Троцкого, надо признать и здесь, что безграничная жестокость ЧК была элементом жестокости Гражданской войны. А следовательно, кровавые кошмары красных были также проявлением исторического абсурда, «беспредела» катастрофы, которая сама по себе иррациональна, – и можно говорить только о смысле того гражданского мира, который наступил после победы коммунистов.

Первые десятилетия после победы большевиков оставался открытым вопрос, что осталось на политической – или, лучше, культурно-политической – карте мира на месте прежнего национального российского государства, вообще, есть ли у нее правовой, политический и культурный наследник.

Реально на месте империи теперь была коммунистическая диктатура. Это не подлежало сомнению, хотя до конца двадцатых годов у Запада оставались надежды на ее быстрый конец. Но открытым оставался вопрос, куда в историческом и правовом плане делась та Россия, которая представляла в мировом политикуме евразийскую одну шестую часть планеты. Коммунисты отказывались от наследования, провозгласив Россию политической иллюзией эпохи торгово-промышленного капитала, а РСФСР, потом СССР – родиной пролетариев всех стран.

Западная консервативная и либеральная демократия поддерживала белые антикоммунистические вооруженные формирования России как наследников Российской империи – своего союзника в войне против Центральных государств. Однако империя перестала существовать с актами отречения Николая и Михаила Романовых. Кто остался законным наследником императоров?

Можно было считать представителем России ее Временное правительство в лице его главы – Александра Керенского. Определенные связи с руководящими кругами Антанты у Керенского остались, но он не имел никакой поддержки у российских политических и военных сил. Кстати, фигура Керенского, как возможного наследника законной власти России, опять выплыла в последние годы жизни Сталина, когда реальной стала угроза новой войны; тогда Сталин начал готовить убийство непримиримого старого эмигранта. Но институт Временного правительства никогда никем не рассматривался как полностью законное представительство России. Статус его был, в сущности, таким же сомнительным, как и статус большевистского Совнаркома: оба правительства возникли в результате переворотов.

Безусловно, законным представителем России было бы любое правительство, которое имело бы основания действовать от имени избранного народом Учредительного собрания. Но здесь как раз и сказалась слабость российского политического мира.

Политические центры, которые должны были служить организаторами и руководителями сопротивления коммунистической диктатуре, возникали преимущественно в подполье и быстро раскрывались Чека. Сразу после переворота была образована «девятка», в марте 1918 г. реорганизованная в «Правый центр» (ПЦ – П. И. Новгородцев, А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, С. М. Леонтьев). Левые партии организовали в то же время «Союз возрождения» (СВ – Н. В. Чайковский, В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов, И. И. Бунаков, Н. Д. Авксентьев, Н. И. Астров, Н. М. Кишкин, Д. И. Шаховский, С. П. Мельгунов). «Правый центр» раскололся после того, как большинство в нем приняло немецкую ориентацию; проантантовские круги создали «Национальный центр» – НЦ (Н. И. Астров).

НЦ и СВ договорились об образовании Директории, которая была бы «носительницей российской власти» до созыва Учредительного собрания. В состав Директории вошли Н. Д. Авксентьев (председатель), Н. И. Астров, генерал В. Г. Болдырев, П. В. Вологодский и Н. В. Чайковский.

8–23 сентября 1918 г. в Уфе собралось Государственное собрание, которое приняло «Акт об образовании Всероссийской верховной власти». Но поскольку Государственное собрание признавало зависимость Директории от Учредительного собрания, а собрание было левым, в основном эсеровским, то даже умный и сравнительно умеренный кадет Н. И. Астров отказался входить в состав Директории. О генералах не приходится и говорить.

Летом 1918 г. Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), который представлял 250 депутатов, стал именно той политической силой, которая возглавила сопротивление большевикам.

«Демократическая контрреволюция» постепенно отступала под натиском все более праворадикальных сил, пока переворот адмирала Колчака не покончил с остатками демократии. Вместе с Комучем пала не только демократия, но и последнее юридическое основание сопротивления коммунистам. Не существовало государства, которое представляло бы культурно-политическую преемственность России в противовес РСФСР. Существовали лишь вооруженные формирования во главе с разными генералами царской службы, которые вели войну и в конечном итоге потерпели поражение. Эсер Николай Авксентьев, голубоглазый геттингенец с бородкой и романтичными кудрями до плеч, печально и покорно смотрел на то, как развитие событий ведет к диктатуре, и после высылки колчаковцами за границу создал не правительство в изгнании, а журнал «Современные записки».

Кадеты (Астров в том числе) вошли в «Особое совещание» при главнокомандующем на юге России, образованное в августе 1918 г. как совещательный политический орган. В декабре 1919 г., после разгрома войск «Юга России», «Особое совещание» было распущено. Генерал Врангель, который сменил Деникина на посту главнокомандующего на юге России, после поражения Верховного правителя адмирала Колчака стал главой всех российских вооруженных сил и остался единственным представителем политической власти белых. После разгрома войск Врангеля фактически не стало ни главнокомандования, ни вооруженных сил, ни России как государства – наследницы великой империи.

За политической бесформенностью Белого движения стояла его наибольшая проблема: идейная пустота.

Речь идет не об эмоциональности или обычной ограниченности, хотя кичиться злобной непримиримостью к «жидо-большевикам» было свойственно малоинтеллектуальному генералитету и офицерству, которое возглавило белую контрреволюцию. Что стояло за тоской по России? Какую идею защищали патриоты корниловского Ледового похода и врангелевских галлиполийцев? Что было предметом ностальгии – Россия от «Евгения Онегина» до Маслениц с блинами с икрой? Сентиментальное «Москва златоглавая, чистый звон колоколов, царь-пушка державная, аромат пирогов»?

Николай Иванович Астров писал в 1930 г. матери уже покойного Врангеля о российских правых: «Коренная их ошибка в том, что они не желают знать и вместо знания отдают преимущество «словцам» и возгласам, порождаемым страстями и ненавистью».[198]198
  Астров Н. И. – Врангель М. Д. 31.08.1930. Stanford Slavic Studies. – Vol. 9. – 1995. – Р. 39.


[Закрыть]

Возвращение белых приводило к восстановлению «порядка» на отвоеванных у красных территориях. Как вспоминают современники, белые начинали с беспощадного запрещения торговать семечками, что для них символизировало ненавистные митинги с бесконечным неряшливым лузганием. Потом брались за железные дороги. При большевиках там господствовал невероятный хаос, все куда-то ехали в «литерных» (обозначенных буквами) поездах как «командировочные» или просто так, силой отвоевывая место в вагоне или на крыше. У белых в первую очередь появлялись кассы и билеты на поезда и вагоны первого, второго и третьего классов. Потом постепенно возобновлялась торговля, и на базарах неизвестно откуда, но было всё. Очень быстро ввелась практика арестов в рабочих околицах, посреди белого дня «красную сволочь» десятками вели в контрразведку, откуда никто не возвращался. Наконец начиналось «возвращение собственности», сопровождаемое массовыми избиениями крестьян, а в городе – драки между казаками и просто конниками, конницей и пехотой, военными и «гражданскими штафирками» на улице, в парикмахерской или ресторане, – и наконец, грандиозные многодневные еврейские погромы.

Антикоммунистическое Белое движение было попыткой военной хунты любыми средствами восстановить Великое Государство, и ничего более.

Российский национализм, как политическая идеология офицерства Колчака – Деникина – Врангеля наследовала скорее западническо-имперскую великодержавную традицию, чем этнический религиозный шовинизм в духе «народности». Но вульгарная великодержавность привыкших к атакам, крови и трупам штабс-капитанов и казачьих есаулов насквозь проникнута грубой окопной ксенофобией.

Адмирал Колчак еще перед войной был заметной фигурой в среде «ястребов» – морских офицеров с супергосударственническими амбициями; участник одной из героических экспедиций по открытию Северного морского пути, который должен был проложить путь Великой России к мировому океану, Колчак был видным членом геополитических военно-морских клубов Петербурга еще до своей блестящей военной карьеры. Деникин, воспитанник драгомировского Киевского военного округа, – умеренный, неглупый и очень консервативный генерал, политические идеалы которого не выходили за пределы разговоров в офицерском собрании. Врангель еще менее отличался политическим кругозором.

А. В. Колчак

Петр Николаевич Врангель, кстати, выходец из очень интеллигентной семьи с большими традициями в русской культуре. Его называли «черным бароном» из-за того, что он был очень смуглым брюнетом – Врангель принадлежал к наследникам «арапа Петра Великого», Ганнибала, и был, таким образом, родственником Пушкина. Отец генерала получил прекрасное образование, всегда состоял в оппозиции к дому Романовых и писал исторические пьесы, которые не разрешались к постановке. Очень известным в России был младший брат «черного барона», Николай Николаевич – историк искусства и лучший, как считалось, художественный критик России. Он умер молодым и принадлежал к тем немногочисленным русским интеллигентам, которые восприняли войну как катастрофу. «Черный барон» был известен в петербургском высшем свете как неразборчивый карьерист, потому что поначалу хотел сделать светскую карьеру горного инженера, а затем пошел проторенным дворянским военным путем, вступив в уссурийское казачье войско в годы русско-японской войны. Успехи Врангеля в двух войнах действительно блестящи, но по своей ментальности он оставался на уровне рядового российского офицера.

П. Н. Врангель. 1920

Савинков в двадцатые годы в переписке с писателем Амфитеатровым дал полностью справедливую характеристику Врангелю, отметив, правда, что лично его почти не знает (впрочем, когда-то они были знакомы по Петербургу как студенты: Врангель – горного института, Савинков – университета). «Врангель по убеждениям монархист. В настоящий момент он заигрывает с «легитимистами» («Высший Монархический совет» и др.). Кажется мне, что он это делает, потому что у него нет денег, а были бы деньги, он бы продолжал свою «бонапартистскую» линию. Кто Бонапарте – догадайтесь сами. Во всяком случае, Врангель из тех, кто кровно, зоологически реакционен. Для него крестьянин – «сукин сын», финн – «чухонец», каждый демократ – «смутьян»… Дело не в уме, а именно в зоологии».[199]199
  Савинков – Амфитеатрову. Paris, 30. V. 1923 // Минувшее. – Кн. 13. – М.; СПб., 1991. – С. 90.


[Закрыть]

Как писал Савинков в том же письме, «в действительности же у казаков он (Врангель – М. П.) потерял всякое влияние, а среди добровольцев господствует смущение: переоценка ценностей в сторону демократии (не Керенского и Авксентьева, конечно, а своего рода российского фашизма)».[200]200
  Там же. – С. 91.


[Закрыть]

Определение фашизма как своего рода демократии может показаться сегодня чем-то невероятным, но для людей, лишенных внутреннего ощущения несправедливости насилия, «власть народа» и «власть от имени народа (нации)» значили одно и то же. Чтобы быть демократом, для эсеров типа Савинкова достаточно было ориентироваться на плебс. Так эсеровское народничество перерастает в фашизм.

За крахом идеи Учредительного собрания и демократической России стоит кризис идеологии российской социалистической левой идеологии, в первую очередь эсеровского типа. Эсеры – партия наследников радикального российского народничества с его терроризмом и неопределенным народолюбием.

Не выдержала исторической проверки скорее идея Народа как высшей суверенной субстанции, способной придать харизму государственной власти и санкционировать всю ее деятельность. Народ распался на группировки, классы и регионы, и романтической иллюзии противостояла в условиях Гражданской войны беспощадная и бессмысленная взаимная жестокость.

Крах идеи народного суверенитета и демократии был предопределен в 1918–1919 гг. не неспособностью эсеров к решительным действиям для ее защиты – наоборот, приняв идеологию терроризма, эсеры уже могли не останавливаться ни перед чем.

Только в конце Гражданской войны формируется независимая от великодержавного реставрационного генеральского движения политическая структура, которая делает попытку подчинить себе все реальные антикоммунистические силы на определенной идейной основе. Прежний руководитель террористической организации эсеров Борис Савинков создает радикальную организацию, близкую по своему духу к итальянскому фашизму. Эта организация на краткое время становится, казалось, реальным политическим претендентом на представительство России и на роль лидера новой волны антисоветского движения.

Борис Савинков после неудач 1918 г. опять появляется на авансцене антикоммунистической политики в 1920 г., во время польско-советской войны. Он организует в Варшаве «Русский политический комитет» (РПК), создает части «Русской народной армии» и вместе с ними сам принимает участие в военных операциях поляков. После поражения РПК был реорганизован в «Русский политический комитет», на базе которого в январе 1921 г. образован «Народный союз защиты Родины и свободы» – «НСЗР и С». В работе съезда «НСЗР и С» в июне 1921 г. приняли участие представители армий стран Антанты. Савинков, в отличие от белых правительств, заключает соглашение и с Польшей, и с белорусскими националистами, и с правительством УНР, не говоря о кубанских и донских казаках. Серьезная организация разведывательной службы позволила Савинкову выступить партнером спецслужб Антанты.

Савинков противопоставил ретроградной бездумности белой идеологии ориентацию на «крестьянскую демократию». Он писал в эти годы: «Россия в любом случае не исчерпывается… двумя враждующими лагерями («красные», большевики – с одной стороны, «белые», «реставраторы», – с другой). Огромное большинство России – крестьянская демократия… Не очевидно ли, что пока вооруженная борьба с большевиками не будет опираться на крестьянские массы, другими словами, пока патриотическая армия не поставит себе на цели защиту интересов крестьянской демократии, и только ее, большевизм не может быть побежден в России».[201]201
  Цит. по: Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. – М., 1978. – Кн. 2. – С. 130.


[Закрыть] Савинков порвал с Белым движением Врангеля, отказался от идеи «единой и неделимой России», которую всеми силами защищал сначала как представитель директории Авксентьев, а затем правительства Колчака в Париже, и выдвинул лозунг «Соединенные Штаты Восточной Европы».

Б. В. Савинков. Начало 1920-х годов

Б. Савинков пытался подчинить себе и крестьянское восстание на Тамбовщине, руководитель которого А. С. Антонов был раньше эсером. Реально попытка сбросить власть большевиков силами крестьянских восстаний воплотилась в 1921 г. в рейды с территории Польши на советскую территорию одного из ближайших сотрудников Савинкова, полковника С. Е. Павловского. Осуществленные с чрезвычайной жестокостью, сопровождаемые дикими убийствами и истязаниями коммунистов и советских служащих, эти рейды не вызвали ожидаемого резонанса в крестьянской среде.

С лета 1921 г. советское правительство начало долгие переговоры с Польшей, которые закончились в октябре 1921 г. соглашением о высылке с польской территории руководителей организации Савинкова и военных органов УНР. Резко осужденный белой эмиграцией за отказ от «неделимости», не получивший поддержки У. Черчилля и Т. Г. Масарика, на которых рассчитывал, Савинков переехал в Париж, где оказался в полной изоляции, но не потерял воли к борьбе. Он встречался и с Муссолини – в Лугано в марте 1922 г., еще до прихода последнего к власти, а затем в 1923 г., когда дуче обещал ему деньги для активной антисоветской деятельности. Денег дуче не дал, но симпатии к Муссолини и итальянскому фашизму вообще характеризуют Савинкова. Философ Ф. Степун, который хорошо знал его, подытоживает: «Он был скорее фашистом типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником».[202]202
  Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. – Н.-Й., 1956. – Т. 2. – С. 83.


[Закрыть]