Текст книги "Кровавый век"

«Твердые», правые центристы были готовы пожертвовать демократией во имя государственности. Небольшая группа интеллигентов – националисты-народники старого покроя, душой которой был Ефремов, – оказалась ближе к режиму военной диктатуры, которую теоретически осуществлял Главный Атаман. Реальность диктатуры, однако, не выдерживала иронии тогдашней песенки: «В вагоне директория, под вагоном территория».

Красные формирования прошли через тот же этап хаоса и «эшелонной войны», что и повстанческая армия УНР. Но большевикам удалось наладить дисциплину в войсках – отчасти благодаря чрезвычайной жестокости чекистских и получекистских вооруженных структур. Но главной цементирующей силой была централизованная политическая партия, которая везде поставила своих комиссаров. Такой централизованной силы у Украинского государства не было, и в нем начались быстрые процессы внутреннего распада.

Была ли потеря независимости проявлением фатальной «украинской ментальности»?

Анна Вежбицкая отмечает,[255]255
  Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. – М., 1999.


[Закрыть] что в русской культуре, как и в английской или немецкой, есть разница между понятием свободы (аналогии – в латинском libertas) и воли (в англ. freedom). Свобода-liberty – институционное явление, тогда как соответствующие слова национального происхождения freedom, Freiheit, воля) обозначают в первую очередь освобождение, независимость от чего-то. Действительно, у Пушкина: «…темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа» – если бы встречала воля, это был бы акт личного освобождения, не больше, но декабристов должно встретить общество с правовыми институтами свободы. Зато «на свете счастья нет, а есть покой и воля» – эквивалент личного счастья воспринимается не как социальный институт, а как сугубо личная независимость. В отличие от freedom, воля в русской культуре имеет привкус хаоса, своеволия, вольницы.

В польской культуре, как отмечает Вежбицкая, воля относилась именно к юридическим (или, точнее, некодифицируемым традиционным) привилегиям и вольностям благородного сословия (zlota wolność). Когда же Польша потеряла независимость и была разделена соседями, zlota wolność стала в первую очередь именно государственной самостоятельностью, независимостью.

Именно таким было понимание свободы («вольности») в давние казацкие времена и в Украине. Касиян Сакович в «Скорбном стихотворении на похороны знатного рыцаря Сагайдачного» писал:

 
Золотая вольность – так її називають,
Доступити її всі пилне ся старають.
Леч она не оная кождому может бити дана,
Толко тим, що боронять ойчизни і пана.
Мензством її рицері в войнах доступують,
Не грошми, но крв’ю ся її докупуют.
 

Свобода-«вольность» у авторов барочных произведений вплоть до Сковороды воспевается как «лучшее и ценнейшее благо» (Антоний Радивиловский) и всегда противопоставляется «неволе». Но это благо, которое может быть добыто лишь собственной кровью, по-благородному и по-казачьему, приобретает на протяжении веков в Украине в первую очередь социальные, а не национальные характеристики.

В украинских «культурных сценариях», как и в русских, в понимании воли преобладает независимость в социальном плане. Более того – это независимость от господина и барина. Вспомним Шевченковское: «На вольнiй, бачиться, бо й сам уже не панський, а на волi». Воля в первую очередь противостоит крепостничеству-рабству (неволи). И как логическое продолжение темы воли – «і на своїм их веселiм полi свою ж таки пшеницю жнуть».

Это уже не языковые привычки и не загадочная ментальность. Это – история, которая именно такие пути нам проторила.

Петлюра надеялся, что бессмертной окажется рожденная Гражданской войной военная государственническая традиция, которая когда-то осветит новые вспышки вооруженной борьбы за национальную волю. Такого не произошло, и слово «петлюровец» не стало героической легендой в национальной памяти. Но произошло нечто другое.

Ленинская стратегия заключалась в исчерпывающем использовании национально-освободительного ресурса для развала российской империи с тем, чтобы немедленно с началом мировой пролетарской революции перейти к централистской интернациональной диктатуре пролетариата. Никакие автономии или федерации не входили в планы Ленина и его партии. Образование формально независимой «УССР» в самом начале «диктатуры пролетариата» было актом вынужденным. Конечно, Ленину было одинаково, что УССР, что «Дальневосточная республика» (ДВР), – все это было лишь тактикой. Но образование красной Польши, Германии или Венгрии требовало и красной Украины. Государственная самостоятельность Украины под полным контролем РКП вырисовывалась в ходе Гражданской войны под давлением обстоятельств, под давлением мощного желания самостоятельности, обнаруженного украинцами.

Советская Украина была красной тенью УНР. Мы появились из этой тени, которая в ходе семидесятилетней истории приобрела плоть и кровь.

Именно поэтому «нашим государством» является и то государство, которое основано Универсалами Центральной Рады, и то, которое продлило историю после гетманского переворота, и «жовто-блакытна» УНР – и в то же время красная УССР, о чем настойчиво утверждал в эмиграции Винниченко. Принимая государственную преемственность, нельзя принимать политические традиции всех ее правительств: они настолько разные, что тогдашние политики считали за лучшее говорить о разных государствах, а не правительствах. Но потомки должны брать на себя ответственность за всю историю. Тогда вместе с ней можно взять и все то, что было в ней лучшего и вечного.

Кажется естественным связывать альтернативные варианты коммунистического режима с именами Ленина и Троцкого.

В годы Гражданской войны их имена не воспринимались как знаки политических альтернатив. В букваре для красноармейцев читаем как азбучную истину: «Вожди мирового пролетариата – Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ленин, Лев Троцкий». После смерти Ленина много всякого писалось о сложности и даже враждебности их отношений. Благодаря знаменитым воспоминаниям Горького о Ленине отпечатались в памяти читателей ленинские оценки Троцкого: «С нами, а не наш», «есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля». И в 1920-е годы, а особенно в более ранние времена, отношения их действительно бывали враждебными, а то и нетерпимыми. Однако не совсем понятно, в чем именно заключалась идейная сторона дела и насколько здесь виновна их психологическая несовместимость.

Обратимся сначала к личностной стороне дела.

Автор обстоятельного исследования о Ленине Д. Волкогонов время от времени подчеркивает, что стремление к власти было у Ленина настоящим стержнем его политической личности. Но это остается декларацией. Нет никаких свидетельств какой-то властолюбивой патологии у Ленина, нет ни одного примера, когда бы он утверждался над своим окружением ради самой власти, а не ради определенных принципов или догм, например, когда бы он использовал власть как самоцель, для удовлетворения психологической потребности в ней, а не как средство достижения политической цели. Все, что писали соперники Ленина о его жажде власти, может трактоваться как черта его мировоззрения и убеждений, как стремление любой ценой реализовать свою стратегию, а не как проявление присущего ему болезненного диктаторства.

Семья Ульяновых была очень милой интеллигентской семьей из российской провинции и не оставила в Володе комплекса неполноценности. Такой комплекс могла бы в антисемитской России породить не афишированная Ульяновыми четвертушка еврейской крови – но тогда даже в антисемитских кругах наличие дедушки-выкреста не делало человека «скрытым евреем», как при режиме наследников Ленина.

Ленин был искренним интернационалистом по убеждениям, а также по личным мотивам, в силу космополитического характера своей семьи – среди его предков были русские, калмыки, евреи, шведы и немцы. Гитлеровский фельдмаршал Модель приходился Ленину очень дальним родственником – и это имеет чуть ли не большее значение, чем «еврейство» Ленина. А культурно и политически Ленин был типичным русским революционером.

В. И. Ленин. 1920

Воспоминания современников, все имеющиеся материалы создают впечатление о подвижном и оптимистичном человеке с живым и мощным интеллектом, преисполненном постоянной потребностью деятельности, с развитым чувством юмора, точнее, хорошей реакцией на чужой юмор – его он встречал искренним заразительным смехом. По темпераменту Ленин был холериком, эмоции у него были глубокими и менялись быстро, проявляясь в выразительной неповторимой мимике и жестикуляции. (У Горького: «Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом».[256]256
  М. Горький. В. И. Ленин // М. Горький. Собрание сочинений. – М., 1952. – Т. 17. – С. 7.


[Закрыть]) Его привычка господствовать в обществе не обижала людей, потому что он не подчеркивал свое превосходство. В узком и семейном кругу Ленин бывал раздражительным, но на людях это компенсировалось вниманием окружения. В нем не выпирала потребность демонстрировать свою личность, поскольку естественная повышенная эмоциональность его тона уравновешивалась склонностью к педантизму и интравертностью – обращенностью во внутренний мир как в переживаниях, так и в интеллектуальной деятельности.

Ленин был типичным интровертом. В его жизни имели значение не столько события сами по себе, сколько то, что он о них думал. Сосредоточенность на построенной им собственной картине реальности невидимой стеной отделяла его от окружения – у Ленина никогда не было друзей, он был самодостаточной личностью. Эмигрантские коллеги его могли целыми днями в папиросному дыму обсуждать политические новости и давать им все новое и новое марксистское толкование, он же рвался на воздух, на прогулку – не столько потому, что любил природу, сколько потому, что мог побыть с ней наедине. У лиц с такой постоянной жаждой деятельности, как у Ленина, оценки событий и людей бывают импульсивными, зависящими от настроения, от ситуации общения, от того, что они хотят услышать; у Ленина же они, напротив, были производными от внутренней работы в собственном мире верований, идеалов, предубеждений и интеллектуальных решений.

Он был способен на решения крутые и жесткие. Ленин очень легко рвал отношения с людьми, с которыми длительное время считался политически и лично близким, и легко сходился со вчерашними соперниками, если они переходили на его позиции. Однако, общаясь с недавними антагонистами, Ленин никогда не мог полностью избавиться от прежнего раздражения, и в этом, возможно, проявлялось определенное «застревание эмоций».

Можно думать, что он не очень легко забывал острые вспышки чувств, и иногда это носило зловещий характер. Возможно, это проявилось в личной ненависти к царю и царской семье, которая угадывается за холодными рассуждениями о целесообразности их физического истребления. Подобные черты обветшалой озлобленности можно видеть и в ненависти Ленина к церкви и священникам, и в легкости, с какой он приказывал расстреливать проституток. Вообще, решения Ленин, кажется, принимал не очень просто в силу тех же черт педантизма, которые вынуждают человека снова и снова возвращаться к якобы ясному вопросу. Однако сильный ум, темперамент и холодный эмоциональный барьер интраверта между собой и миром позволяли избежать болезненных колебаний.

Источники духовной эволюции Ленина – в его юношеском «мы пойдем другим путем». Никто не уточнял, что имел в виду гимназист Володя Ульянов, когда сказал эти слова, узнав о судьбе старшего брата-террориста. «Другой путь», конечно, официально трактовался как путь марксистско-ленинский, хотя далеко было еще юному Володе и до Маркса, и до коммунистической партии.

Жестокость Ленина – а примеров чрезвычайно, безоглядно жестоких его решений можно приводить много – происходит не от характеропатии, а от всепоглощающей фанатичной преданности делу. И начало настоящего перелома в его сознании, который в конечном итоге сформировал его как политического лидера, можно увидеть в гимназические годы.

Главное в «том», что путь Александра – не убийство, а благородство самоотверженных убийц. Александр Ульянов отказался подписать просьбу о помиловании, сославшись на то, что это будет нечестно – ведь он, революционер-террорист, по его словам, «сделал свой выстрел». Борьба с царем мыслилась этими юношами благородной, как дворянская дуэль.

Это благородство террористов первых поколений заменяется макиавеллизмом Ленина, который отказывается от народнического террора из-за его невыгодности, а не аморальности. Он всегда был за массовый якобинский террор. «С врагами нужно по-вражески» – вот то «другое», что определило в юности его путь.

Был ли Троцкий психологически скорее соперником или же дополнением Ленина?

В период острой фракционной борьбы в большевистской партии противники Троцкого упорно создавали образ капризной самовлюбленной личности из мелкобуржуазной семьи, неспособной к дисциплинированной акции в силу постоянной потребности в демонстрации своего неугомонного «Я». Главный редактор всех тогдашних энциклопедий Н. Л. Мещеряков писал: «На протяжении всей своей революционной деятельности Троцкий стремился стать вождем партии. Человек блестящих способностей, но по натуре своей самый чистый интеллигент-индивидуалист, чужой психике пролетариата и неспособный к коллективной работе, Троцкий, невзирая на все усилия, никогда не мог собрать вокруг себя сколь-нибудь значительную группу революционеров».[257]257
  Мещеряков Н. Троцкий // МСЭ. – М., 1931. – Т. 8. – С. 957.


[Закрыть] Позже эти характеристики объединились с намеками на еврейское происхождение Троцкого, которое добавляло его образу дополнительные штрихи непризнанного местечкового вундеркинда. Мефистофелевская внешность Троцкого и его ораторская революционная демагогия усиливали впечатление идеолога насилия, возможно, еще страшнее, чем сталинское. Все эти характеристики существенно искажают настоящего Троцкого, о котором мы можем сегодня судить по документам и его публикациям.

Прежде всего еврейское происхождение Льва Бронштейна-Троцкого не играло в его жизни столь же серьезной роли, как в жизни многих оппозиционных деятелей еврейского происхождения в России и Европе того времени. Троцкий утверждал, что в юношеские годы своего еврейства он совсем не воспринимал. Отец Троцкого был богатым хлеборобом, выходцем из еврейских колонистов Екатеринославщины, которые были до Александра III вообще освобождены от правовых ограничений, налагаемых на евреев. Старый Давид Бронштейн говорил на украинском «суржике», сам умел делать всю крестьянскую работу и не воспринимался украинским окружением как еврей. В Одессе, в реальном училище, подростку Леве Бронштейну иногда приходилось слышать от преподавателей словцо «еврейчик», но не меньшую враждебность реакционные учителя обнаруживали к немцам и особенно к полякам. Он жил во время учебы в Одессе у родственников, в интеллигентной еврейской семье, проникнутой народническим гуманизмом, и под воздействием господствующей атмосферы воспринимал императив справедливости, который вынуждал его стыдиться собственнического эгоизма родителей в их отношениях с крестьянами. Отсюда истоки его протестных настроений, которые рано привели Троцкого к революционному подполью, суду, тюрьме и ссылке.

В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий на Красной площади 7 ноября 1919 года

В характере Льва Троцкого смолоду прослеживается очень сильный эгоцентризм, который толкал его к инициативе и лидерству. Однако здесь не видно черт личностного обособления. Склонный к демонстративности человек, со свойственной ему легкостью забывать, не воспринимает воспоминания и упреки совести, он охотно демонстрирует себя, но имеет склонность приспосабливаться к окружению, показывать себя людям таким, каким быстрее может им понравиться, – и нередко настолько гибкий, что теряет все свое «Я», кроме самого примитивного эгоизма. Психика Троцкого не имеет с этими чертами ничего общего. Ему абсолютно несвойственна полуистерическая вера в свои фантазии, которые такой человек не пробует и проверить, а главное – Троцкий никогда не приспосабливался к аудитории. Скорее всего, его первой реакцией было сопротивление окружению, немедленное противопоставление ему собственного «Я» и собственных оригинальных взглядов и убеждений, даже если позже ему приходилось отказываться от них или изменять их. Как эгоцентрик Троцкий плохо слышит голоса окружающего мира, а скорее навязывает ему свою волю и свое видение. При этом, как это нередко бывает с эгоцентрическими натурами, он не был эгоистом в расхожем понимании слова – Троцкий и в малых бытовых делах, и в больших был щедрым на самоотверженность и самопожертвование.

Один из недоброжелателей сказал о Троцком, что он охотно умер бы за революцию, если бы достаточное число зрителей любовалось им в эту минуту. В этом что-то есть, хотя это бессмысленная фраза. В угоду зрителям можно наделать себе много вреда, однако не умереть. Кстати, Троцкий погиб от руки сталинского убийцы достойно, найдя искренние последние слова и для любимой жены, и для мирового пролетариата, которому, как был убежден, он отдал свою жизнь.

Л. Д. Троцкий в кабинете

Троцкий, как и Ленин, – типичный интраверт. «Природа и люди не только в школьные, но и в последующие годы юности занимали в моем духовном бытии меньше места, чем книги и мысли».[258]258
  Троцкий Л. Моя жизнь. – М., 1991. – С. 74.


[Закрыть] Как человек очень сосредоточенный на себе и склонный навязывать себя реальности больше, чем отдавать себя ей, верить ее силам и прислушиваться к ним, Троцкий более близок к типу пророка, чем к самоотверженным приверженцам церкви или партии. Эгоцентрическое навязывание своей воли реальности воспринимается им самим как революционный мессианизм. Он слышал что-то в окружающей действительности, оно говорило через него – с детских лет. «Весеннее солнце навеивало, что есть что-то неизмеримо более могучее, чем школа, инспектор и неправильно посаженный на спину ранец – чем учеба, шахматы, обеды, даже чтение и театр, чем вся вообще повседневная жизнь. И тоска по этому неизведанному, властному, возвышенному над отдельным человеком охватывала существо мальчика до самой глубины души и вызывала сладкую боль изнеможения»,[259]259
  Там же. – С. 87.


[Закрыть] – пишет он о себе-школьнике.

Так же он характеризует свои действия в революционные дни: «Каждый настоящий писатель знает моменты творчества, когда кто-то другой, более сильный, водит его рукой. Каждый настоящий оратор знает минуты, когда его устами говорит что-то более сильное, чем он сам в свои будничные часы. Это есть «вдохновение». Оно возникает из высшего творческого напряжения всех сил. Неведомое поднимается из глубокого логова и подчиняет себе сознательную работу мысли, сливает ее с собой в каком-то высшем единстве. Мгновения высшего напряжения духовных сил охватывают в определенные моменты все стороны личной деятельности, связанной с движением масс. Такими днями были для «вождей» дни Октября. Подспудные силы организма, его глубокие инстинкты, унаследованные от звериных предков чувства – все это поднялось, сломало двери психической рутины и – рядом с высшими историко-философскими обобщениями – стало на службу революции. Оба эти процесса, личный и массовый, были основаны на сочетании сознания с неведомым, инстинктом, который составляет пружину воли, с высшими обобщениями мысли».[260]260
  Троцкий Л. Моя жизнь. – С. 324.


[Закрыть]

Студент Л. Бронштейн (Троцкий). Фото из архива полиции

Такого не мог бы написать ни Ленин, ни один из его соратников. Не потому только, что марксистский пуризм не позволил бы им вспоминать инстинкт и неведомое, – просто никому из них не было дано так ярко чувствовать и выражать то состояние, которое по аналогии с религиозным можно было бы назвать революционным духовным опытом.

Ленин был предан социалистической революции тоже абсолютно и бескомпромиссно, но иначе. У него нет признаков психологии пророка, он скорее честный и безжалостный служащий и прислужник идеи коммунизма. Ужасные слова, сказанные о Ленине Петром Струве, который хорошо его знал, – «мыслящая гильотина», – по-видимому, не лишены жестокой правды.

Но все это ничего не говорит о природе конфликта между Лениным и Троцким.

Л. Д. Троцкий, В. И. Ленин, Л. Б. Каменев. Май, 1920

Касательно идейно-политической стороны расхождений, то здесь более поздние большевистские обвинения скорее искажают реальность. Политическая (тактическая) платформа большевизма в 1905 г. основывается на тех же, в сущности, идеях непрерывности развития революции от «буржуазно-демократического» этапа к «социалистическому», что и платформа Парвуса – Троцкого, разве что с разницей в деталях, – только Троцкий сформулировал их на несколько месяцев раньше Ленина, еще в январе 1905 г. О рабочих советах как органе «диктатуры пролетариата» Ленин ясно говорит только в 1917 г., хотя обратил на них внимание уже в 1905-м, но именно Троцкий высоко оценил их и был фактическим руководителем Петербургского рабочего совета в годы Первой русской революции. Легенды о «недооценке» Троцким «роли крестьянства» опровергались обоими, Лениным и Троцким, в годы Гражданской войны, когда они опубликовали заявление об их полном единодушии в этом вопросе. Что касается особенной агрессивности Троцкого в курсе на «мировую революцию», то стоит отметить, что в 1920 г. Троцкий был решительным противником прорыва в революционную Европу через Польшу, а Ленин поддержал замыслы коммунистических интервенционистов.

Троцкий – революционер не только по профессии, но и по психологии, потому что он чувствовал революцию мистически и пророчески, всем естеством.

Троцкий выехал из России за границу осенью 1902 г., в разгар подготовки II съезда партии. Ему было тогда только 23 года – возраст, когда студенты заканчивают университеты. Троцкий стал очень близок к старшим вождям партии – Мартову, Засулич, Аксельроду, а с Плехановым сразу вступил в тяжелый конфликт; с Лениным же у него сложились поначалу прекрасные взаимоотношения. Ленин даже настойчиво требовал включения Троцкого в редколлегию газеты «Искра», чтобы изменить в свою пользу соотношение сил; как свидетельствовал позже бывший меньшевик Мартынов-Пикер, Ленин планировал создание в редколлегии руководящей «тройки» в составе Ленина, Плеханова и Троцкого.[261]261
  Мартынов А. У истоков троцкизма // Красная новь. – 1925. – № 1. – С. 220.


[Закрыть] А на II съезде партии в 1903 г. Троцкий неожиданно поддержал «меньшевиков» против Ленина.

Троцкий, как революционер, должен был быть – и был – жестоким и безразличным к судьбе маленьких людей, которые попадали под колеса революции. Однако прежде, чем прийти к революционному макиавеллизму, Троцкий пережил протест против ленинской политической морали.

Тогда, после II съезда, Троцкий соглашался с Мартыновым, что Ленин хочет ускорить объективный ход событий с помощью гильотины, как это делало якобинство. Он писал о большевиках и меньшевиках: «Якобинец или социал-демократ?», на что Ленин отвечал: «Якобинец-социал-демократ». Троцкий самоопределился жирондистом, Ленин провозгласил себя якобинцем. Глубинные мотивы своего отступления от Ленина в те судьбоносные годы Троцкий изложил в своей политической автобиографии. «Революционный централизм является жестким, властным и требовательным принципом. В отношении к отдельным людям и целым группам вчерашних единомышленников он приобретает нередко форму безжалостности. Недаром в словаре Ленина такие частые слова: непримиримый и безжалостный. Только высшая революционная целенаправленность, свободная от всего низко личного, может оправдать такого рода особую беспощадность. В 1903 г. шла речь лишь о том, чтобы оставить Аксельрода и Засулич вне редакции «Искры». Мое отношение к ним обоим было проникнуто не только уважением, но и личной нежностью. Ленин также высоко ценил их за их прошлое. Но он пришел к выводу, что они все больше становятся препятствием на пути к будущему… Его поведение мне казалась недопустимым, ужасным, возмутительным. А между тем оно было политически правильным и, значит, организационно необходимым».[262]262
  Троцкий Л. Моя жизнь. – С. 163.


[Закрыть]

Троцкий объясняет, что он тогда не понимал, какой напряженный централизм нужен будет партии для осуществления революции, и делает интересные признания: «Моя ранняя молодость прошла в сумеречной атмосфере реакции, которая затянулась в Одессе на лишнее пятилетие. Юность Ленина восходила к “Народной воле”».[263]263
  Там же. – С. 164.


[Закрыть]

Как всегда, первой реакцией Троцкого на жизненный урок беспощадности был протест. Потом он понял, что «иначе пролетарскую революцию не делают».

Троцкому принадлежат фразы, которые свидетельствуют о готовности на все и склонности к игре со смертью («мы заключили соглашение со смертью», «если мы пойдем, то хлопнем дверями так, что вздрогнет мир» и тому подобное).

Троцкий, который на все смотрел с легким пренебрежением посвященного в исторические процессы вождя миллионных масс, чувствовал запах смерти и не боялся его. И не это отделяло Троцкого от Ленина и большевистских вождей, вынуждая Ленина сказать Горькому знаменитое: «С нами, а не наш».

Где действительно оказывались глубокие расхождения Ленина и Троцкого, так это в отношении к партии.

Троцкий действительно был чужим в среде старых большевиков, «не наш», и мало ценил принципы партийной солидарности, священные для большевиков. Придя к партии Ленина одиночкой, с небольшим числом случайных попутчиков, Троцкий вдруг стал вторым человеком в партии, объединив вокруг себя младшую генерацию большевиков.

И суть дела не в Троцком, а в молодом поколении.