Текст книги "Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)"

Очки

Валерию Теплицкому

За письменным столом я провёл два часа подряд, и, чтобы немного расслабиться, принялся разглядывать вечернее окно. Внезапно на оконном стекле высветилась картинка, на которой было видно, как Наташина голова прижимается к плечу незнакомого мне мужчины.

Сглотнув слюну, я сбросил с себя на пол очки, и тогда не стало ни головы Наташи, ни плеча мужчины.

«Господи!» – прошептал я, и, не поднимая с пола очки, просидел за письменным столом до рассвета.

Утром, стоя под душем, я думал о причудах жизни и о второй главе начатой книги, а потом, проходя мимо письменного стола, с тревогой подумал, что вечернее окно может вернуться снова…

Я решил выйти из дома, чтобы попытаться отвлечь себя от причуд жизни, побродить по утреннему городу, полюбоваться цветочными клумбами, но, неожиданно для самого себя, ноги привели меня в поликлинику.

Доктор спросил:

– На что жалуетесь?

Я пояснил:

– Вчера вечером я увидел лишнее…

– Не понял! – задумчиво проговорил доктор.

Я сказал:

– Поможете?

В зрачках доктора заметалась озабоченность.

– Я охотно, – проговорил он, – только чем?

– Мне бы другие очки! – проговорил я. – Непременно другие!

– Понял! – доктор, положив тёплую ладонь ко мне на плечо, неожиданно отвернулся.

– Правда? – испугался я.

Доктор не ответил, только, судя по тому, как вздрогнули у него брови, я догадался, что что-то и его тоже испугало.

Мадонна в голубом

Вячеславу Ганелину

Всё произошло слишком быстро. То, что мама попала в беду, мальчик понял лишь в тот миг, когда в толпе стали выкрикивать: «Эту женщину необходимо связать! Господа, она просто сумасшедшая!»

Мальчик, изо всех сил упираясь ладошками в тугие животы людей и громко выкрикивая, какие только знал, ругательные слова, стал отталкивать толпу. Он кричал до тех пор, пока не ощутил в ушах острую, колющую боль.

– Зверёныш! – женщина с жёлтым лицом то и дело хваталась за грудь, и её выпученные глаза вдруг стали тоже жёлтыми. – В клетку его, в клетку! С этой вместе!.. С этой!..

Слова женщины придали мальчику лишь новые силы, и теперь он не только выкрикивал ругательства, но и рычал и шипел так, как это делают в кино разъярённые звери.

И тогда люди, разжав кольцо вокруг его мамы, отступили и молча, нехотя разошлись.

Мальчик подбежал к маме и обхватил её руками. На тротуаре, кроме них, никого не осталось.

– Мама, ты ведь не… – начал мальчик и, заметив, как у мамы дрожат губы, вдруг заплакал.

– Не надо! – коротко попросила женщина.

Мальчик молча кивнул головой. Плотно сжав веки, он подождал, когда из его глаз выкатится последняя слезинка, а потом открыл глаза и погладил мамины губы. Губы больше не дрожала, только всё ещё была очень белые.

Мимо прошёл высокий седой негр и, посмотрев на них и на разбитое окно, ничего не сказал, а лишь чуть присвистнул. Мальчику понравилось, что негр ничего не сказал, а только присвистнул, и он решил, что спрашивать у мамы ни о чём не станет, а поднимет к ней лицо и тихонько просвистит.

Мамины глаза были над ним, и мальчик свистел до тех пор, пока глаза не улыбнулись.

– Чего тут стоять? – сказал мальчик.

Мама молча пожала плечами.

Под окном, на тротуаре, валялись куски разбитого стекла.

* * *

Обнявшись, они бродили по узким безлюдным улочкам Иерусалима, и женщина, искоса поглядывала на сына, думая о том, что ей, наверно, следует объяснить, почему она своей сумочкой разбила то окно, и почему люди посчитали, что она сумасшедшая. Наверно, я должна объяснить… Я должна… Найти бы слова…

* * *

…Он видел, какая я была счастливая, но сказал, что ему хотелось бы, чтобы я была ещё счастливее.

– Счастливее быть невозможно! – смеялась я.

– Возможно! – возразил он тогда, и я поверила, что такое возможно…

* * *

…На крохотном островке в Средиземном море, кроме нескольких рыбаков, мы никого не повстречали, и, после того, как он поставил возле воды палатку, я сказала:

– Такие места, наверно, лишь рыбакам известны!

Он улыбнулся и поцеловал мои волосы.

– Рыбакам и художникам! – сказал он.

– И влюблённым! – я губами коснулась его загорелой шеи.

А потом я лежала на песке и наблюдала за тем, как он работает, или, как завороженная, бродила вдоль берега. Подходя к холсту, за которым он работал, мне казалось, будто к нам из моря бесшумно подползают прозрачные волны, чтобы ласково лизнуть то мои ноги, то тонкую кисточку в его пальцах. «Кажется, ты замечательный художник!» – говорила я, и он молча улыбался. А когда он решил отдохнуть от работы, мы забрались в палатку и ели помидоры с чёрным хлебом, запивая холодным вином из бутылки, которую с утра закопали в мокрый песок. И ещё целовались…

– Хорошо? – спросил он.

Я взяла его руку, и мы побежали к воде.

– Хорошо? – спросила я.

Он танцевал в море, смешно поднимая ноги. Я танцевала рядом.

– О чём ты думаешь? – спросила я, когда мы снова легли на песок.

– О тебе, разумеется!

– И только?

– В раздумьях я однообразен…

Я поцеловала его руку и отвернулась.

Он приподнялся на локте и спросил:

– Что с тобой?

Я не ответила.

– Ты плачешь?

– Боюсь! – сказала я потом. – Боюсь, что мне слишком хорошо…

И вдруг он сказал:

– Хочу написать картину: затерявшийся посреди моря кусочек суши, голубой-голубой воздух, и в голубом купальнике – ты.

– Как мадонна? – спросила я.

– Пожалуй, – он прищурил глаза и улыбнулся. – Мадонна в голубом!

* * *

– Наверно, – сказала женщина сыну, – наверно, я должна объяснить…

Мальчик покачал головой. Он смотрел прямо перед собой.

– Как хочешь, мама, – сказал он.

«Слова, – подумала женщина, – какие найти слова?»

* * *

…Шли годы, и я узнала, как отгоняют от себя боль. Я боролась, как могла. Чтобы только сын… Чтобы между нами не смела стоять боль… Я сражалась… Сражалась с памятью… И теперь, здесь, на этой улочке, я изо всех сил била сумочкой по окну, потому что на стене незнакомой комнаты увидела картину – затерявшийся посереди моря кусочек суши, голубой-голубой воздух и девушка в голубом купальнике.

* * *

Утром мальчик играл во дворе. Его лицо было задумчивым и грустным. Товарищу он сообщил:

– Ночью моя мама проснулась, и я слышал, как она плакала. Думаю, что ей приснились тигры.

– Тигры? – прошептал товарищ. – Думаешь, тигры?

– Да, много тигров и один лев. У льва был отрублен кусок хвоста.

Без названия

Нелли

На школьной площадке он играл в футбол, а она сидела на скамейке и читала Марка Твена.

Год, два, три…

В университетской библиотеке он готовился к экзамену по биохимии, а она читала Генриха Бёля и Самуэля Беккета.

Год, два, три…

Однажды он сказал:

– Позволь мне звонить тебе!

– Буду рада! – ответила она, и тогда он по утрам говорил ей «доброе утро!», а перед сном «спокойной ночи!»

– Год, два, три…

Но однажды он не позвонил, потому что с того дня они стали жить вместе.

Год, два, три, восемь, десять, четырнадцать, двадцать два, тридцать один, сорок, пятьдесят…

Он сидел у окна и смотрел, как на пустыре мальчишки гоняли футбольный мяч, а она сидела в старом плетёном кресле и читала Марка Твена.

Год, два три…

Он стал высыхать, как ветка на старом дереве.

Год, два, три…

А потом она стала умирать от одиночества.

Год, два, три…

Приходя на его могилу, она зажигала белую свечу.

Год, два, три…

А когда у неё распухли ноги, на могилу стала приходить его сестра.

Год, два, три…

Туда, где была похоронена она, никто не приходил.

Ни год, ни два, ни три, никогда…

Туда, где была похоронена она, не приходили, потому что у неё не было ни сестры, ни брата.

У неё была лишь старая кошка Алька.

Доррит и Диана

Уже которую неделю как у композитора Роберта Гоффа не получалось: ни начатая работа над сонатой, ни вторая часть концерта для арфы, ни этюд… Часами ходил он по комнате или, закрыв глаза, сидел на стуле, а ночью лежал с открытыми глазами, опасаясь увидеть во сне кошмары.

– Доррит, – сказал он в телефонную трубку, – мне тошно!..

– Отчего?

– От себя!

– Знаешь, Роберт, и мне тошно!

– А отчего тебе?

– От тебя же, Роберт…

– Приезжай!

– Ты негодяй, Роберт!

– Возможно!

– Можешь не сомневаться – ты негодяй! А я – дура, которая бегает за тобой, словно девчонка.

– Доррит, ты уже давно не девчонка!

– Нет, конечно, но по-прежнему дура…

– Значит, приедешь?

Из Хайфы Доррит приехала на своём потрёпанном «Рено».

– Перекусишь? – спросил Роберт.

– Нет.

– Кофе?

– Нет.

– В таком случае приляжем!

Доррит лежала и смотрела в потолок.

– О чём молчишь? – спросил Роберт.

Доррит не ответила, и тогда Роберт принялся её любить.

– Что у тебя стряслось? – спросила Доррит после любви.

Роберт поднялся, чтобы пойти налить себе вина, и вернулся в кровать.

– Меня предали звуки, – сказал он.

– Звуки?

– Они перестали ко мне не приходить…

– Ты говоришь о звуках?

– Ну да… В последнее время они избегают меня…

– Зачем же ты позвал меня? – Доррит села в кровати и задумчиво посмотрела на окно. В верхнем углу виднелся кусочек гаснущего солнца.

– Выпьешь со мной? – спросил Роберт.

Промолчав, Доррит укутала себя в простыню и ушла в ванную комнату.

Роберт попытался представить себе Доррит юной девушкой.

– День кончается! – проговорила Доррит, вернувшись из ванной. Она стояла у окна одетая.

«Постарела!» – подумал Роберт.

– Скоро закат! – вдруг сказала Доррит.

– Поэтому ты оделась?

Доррит внимательно посмотрела на Роберта и направилась к двери.

– Уходишь? – Роберт продолжал лежать раздетый.

– Подъеду к морю. На закат поглядеть… – сказала Доррит.

«Закат можно наблюдать, глядя на нас…» – подумал Роберт, когда Доррит вышла.

Подсев к роялю, он взял несколько аккордов. Немного выждал. Аккорды повторил.

Вернулось ощущение горечи.

– Конец света! – сообщил он кошке Диане, но та, лишь широко зевнув и безразлично поведя зелёным глазом, потёрлась о штанину хозяина.

«Конец света!» – мысленно повторил Роберт, снял телефонную трубку и наугад набрал какие-то цифры.

– Чего? – спросил мужской голос.

– В шахматы сыграем? – предложил Роберт.

– С вами?

– Со мной.

– Вы кто?

– Композитор Роберт Гофф.

– У меня с шахматами не лады, – признался мужчина.

– Вот и отлично! – заметил Роберт. – Мы на равных – у меня теперь с музыкой нелады…

Мужчина немного подумал, потом, чуть хихикнув, спросил:

– А как с остальным?

– И с остальным тоже… – ответил Роберт. – А у вас?

– Что у меня?

– С остальным…

Мужчина подумал ещё и громко выдохнул:

– При мне замечательная женщина!

– А моя поехала наблюдать закат…

– Ясненько! – прошептал мужчина и опустил трубку.

– Какого чёрта! – вырвалось у Роберта.

Недовольный голос хозяина, видимо, смутил Диану, и она, поджав уши, четыре раза подряд чихнула.

Роберт обратился к Диане с извинением за поднятый шум и извлёк из холодильника бутылку полусухого вина и банку сардин. Сардины пришлись Диане по вкусу, а к вину она даже не притронулась.

«Господи!» – Роберт пил вино, рассматривал свои пальцы и пытался понять, отчего в последнее время к нему не идут звуки.

– Как повёл себя закат? – спросил он, когда Доррит вернулась.

Доррит посмотрела, как кошка питается сардинами.

– Иди к чёрту, Роберт! – сказала Доррит.

– Разумеется! – сказал Роберт и, прихватив бутылку с собой, ушёл в ванную.

Он думал о Доррит, о закате, о начатом концерте для арфы и заглянул в зеркало. «М-м-да!» – сказал он, оценив то, что увидел, и, шагнув под шляпку душа, повернул ручку крана. Послышалось неуёмное волнение воды. «Господи, какая прелесть, – с изумлением подумал Роберт о звоне брызг, – какая безумно-чудная музыка!»

Выбежав из ванной, он судорожными пальцами набросился на клавиши рояля, наполняя комнату то рвущимися, словно из морских глубин, рычащими звуками, то хохотом бросавшихся на берег волн, то звоном весенней капели, то порханием дождинок в ранние дни осени.

– Ты с ума сошёл! – Доррит мотала головой, не отрывая взгляд от растекающейся у ног Роберта лужицы.

– Нравится? – Роберт стал изображать торжество всемирного потопа.

Доррит схватила лежащую возле стены дорожную сумку.

– Ты сумасшедший, Роберт! – сказала она.

– И негодяй! – добавил Роберт.

– Да, и негодяй!

Роберт проводил Доррит до двери, повернул ключ и вернулся к роялю.

– Тебе ведь закаты ни к чему, верно? – спросил Роберт у Дианы.

Диана ответила сладостным зевком.

– Умница! – сказал Роберт и попытался вспомнить, зачем позвал к себе Доррит.

И вдруг Диана задрожала.

– Нравится? – спросил у неё Роберт.

Диану просто колотило.

– Тебя возбуждает моя музыка?

Диану неудержимо трясло.

– До чего же впечатлительная! – умилённо проговорил Роберт.

В глазах Дианы стоял ужас.

«Получается! – подумал Роберт Гофф. – У меня это опять получается!»

Стать мужчиной…

Узнав склонившегося над ним секунданта, Рон осторожно спросил:

– Меня нокаутировали?

Секундант ответил:

– Видишь ли, этот парень, не спросив ни у кого согласия, уложил тебя подремать прямо на пыльном ринге.

Рон приподнял голову, оглянулся. Раздевалка клуба была пуста.

– Выходит, снова…

– Что снова?

– Я проиграл снова…

Секундант задумчиво посмотрел в потолок.

– Ты немного запоздал с нырком, да и с правой рукой тоже… Твоя правая болталась, как…

– Ясно, – перебил секунданта Рон, – как она болталась, я себе представляю…

– Домой проводить? – спросил секундант.

– К чёрту!

– Что?

– Доберусь сам!

Подав Рону из шкафчика одежду, секундант закрыл дверцу на замок.

– Знаешь, – сказал он, – случается…

– К чёрту!

– Может, всё же проводить?

Рон улыбнулся:

– У меня что – ноги не на месте?

– На месте! И ноги твои на месте, и уши твои на месте, только вот нос и то место, что под глазом…

Рон сбросил с себя трусы и встал под душ. Вода, вбежав в трубы, взревела, но вдруг стихла.

– Что у меня ещё не на месте? – крикнул Рон из душевой, но секунданта в раздевалке уже не было.

Рон задумчиво оглядел немые дверцы шкафчиков и подошёл к зеркалу, причесал волосы, и, осмотрев лицо, с грустью подумал: «Что-то у меня не на месте…»

Медленно оделся. Медленно вышел из клуба. Медленно побрёл по улицам, вдыхая горячий воздух, и всю дорогу его преследовала мысль, что у него что-то не на месте, если позволил уложить себя вздремнуть на ринге…

В киоске госпожи Лины он выпил бутылочку минеральной воды, и в голове немного поостыло.

– Ушибся? – спросила госпожа Лина.

Рон скосил глаза и подвигал ушами, и тогда госпожа Лина торопливо задвигала толстыми губами, видимо, посчитав, что ей следует сказать молитву. Рон отвернулся и побрёл дальше.

«Сейчас мама готовит ужин, – подумал он, – а мой брат Лиран, наверно, курит с друзьями возле старой водонапорной башни, а бабушка Малка, неуёмно тряся головой, сидит на низеньком стульчике и наблюдает за тем, как мой безработный отец лежит на полу возле кровати и играет со щенком Руби».

– Эй! – сказали рядом. Это был Дов. Две недели назад они вместе окончили школу, и через два месяца оба уйдут служить в армию.

– Эй! – ответил Рон.

– Что это с тобой?

– А что?

– На тебе лица нет!

– Врёшь!

– Это не лицо, а что-то ужасное…

– Заткнись, Дов!

– Ты мне не веришь? На тебе лица нет!

– Лицо всегда есть! Так не бывает, чтобы у человека лица не было…

– Но…

– Заткнись! – Рон вернулся к прерванным мыслям: «А Ирис сейчас, наверно, на пляже…»

Вдруг Рон ощутил острое желание взять Ирис за руку и, вбежав с ней в море, лечь на волну, и пусть их несёт, несёт… Но…

«Куда уж теперь с такой физиономией?» – подумал Рон, а потом он подумал, что хорошо, что не пригласил Ирис в клуб на свой бой, и теперь она не догадывается, что у него, наверно, что-то не на месте…

«Проиграл?» – спросила мама, когда Рон появился на пороге.

Рон молча прошёл в свою комнатушку.

– Он, наверно, проиграл! – сказала женщина мужу.

Тот, не выпуская из рук щенка, поднял голову.

– Оставь его! – проговорил он, заметив, что жена сорвалась с места.

– Наш сын проиграл! – повторила женщина. – У него такое лицо, будто по нему провели кухонной тёркой.

– Оставь его в покое!

– Он мой сын, и он проиграл!..

– Похоже, что ты права и в том, и в другом, только сейчас туда не ходи!

Женщина перевела взгляд на щенка, потом на больную мать мужа и, тяжело вздохнув, постучала в дверь Рона.

– Ты проиграл? – едва слышно спросила она.

– Да, мам!

– И в прошлый раз ты проиграл…

– Да, мам! И в позапрошлый тоже…

– Тебе больно?

– Терпимо!

– А мне – очень! Ты мой сын, и мне больно очень…

– Ради Бога, не плачь, мам!

– Ты мой сын…

– Конечно, мам! Разве кто-то спорит с тем, что я твой сын?

– Мне больно видеть, когда у тебя такое лицо… Господи, сколько это будет длиться?

– До первой победы, мам!

– И что же тогда?

Рон не ответил.

– Не молчи, сынок! Пожалуйста, не молчи!

– После победы у меня будет другое лицо!

– Лучше бы ты остался со своим лицом… Пожалуйста, не ходи в этот клуб, ладно?

– Мне надо!

– Скоро тебе восемнадцать… Разве так уж необходимо ходить с разбитым лицом?

– Я должен начать побеждать, понимаешь? В нашей семье все только и делают, что проигрывают, и кому-то из нас надо бы начать побеждать…

– Мне страшно… Ты мой сын, и я боюсь за тебя… Разве за это меня можно осуждать?

– Мам, я должен стать мужчиной!

– Ты – мужчина!

– Даже если возвращаюсь домой с таким лицом?

– Ты – мужчина! Я родила тебя мужчиной…

– Мужчина тот, кому удаётся жить, оставаясь невредимым.

– Разве такое бывает? Твой отец всегда был мужчиной… Уж поверь мне!.. А теперь вот…

– Однажды я вернусь с победой, и тогда…

– Мой храбрый мальчик! Я знаю: ты храбрый мальчик!

– Мам!

– Что, сынок?

– Знаешь, мам, наверно, быть храбрым легче, чем быть мужчиной…

– Сегодня на ужин я испекла блины, – сказала женщина. – К твоему приходу я решила испечь блины, которые ты любишь.

– Мам, ты надеялась увидеть меня победителем?

Женщина не ответила. Она заплакала снова.

– Эй, мам, иногда и женщине не мешает побыть мужчиной!.. Сейчас я выйду из своей комнаты, и мы все полакомимся твоими замечательными блинами… – Рон обнял мать за плечи и подумал о том, что за ужином ему придётся проследить за бабушкой, а не то она непременно обольёт себя чаем, а отцу надо будет напомнить помыть руки. Зато брат Лиран будет вести себя смирно и будет держаться от всех подальше, чтобы не учуяли идущий из его рта запах сигарет.

За дверью

Днём госпожа Ригер стонала от усталости, а ночью от тоски и одиночества; днём поглядывала из окна на автостраду Тель-Авив – Иерусалим в надежде, что кто-то из проезжающих решит передохнуть в её пансионе, а ночью, подолгу разглядывая в небе звёзды, мысленно беседовала с покойным мужем.

В эту ночь наступила осень, и госпожа Ригер слушала, как, звеня подобранными с земли сухими листьями, пробегал мимо окон ветер, а потом она заглянула в зеркало и осторожными пальцами провела по своей ещё не очень мятой шее.

Удовлетворённая увиденным, она облегчённо вздохнула, погасила свет и легла в кровать, согретая предчувствием, что в эту ночь в дверь её спальни постучат непременно.

Дом молчал.

«Сейчас, – думала госпожа Ригер, – сейчас этот мужчина постучит!»

Мучительно напряглась спина, руки под одеялом водили по жарким бёдрам, и нетерпеливо шевелились немые губы.

Дом молчал.

«Осенние ночи длинные», – подумала госпожа Ригер.

* * *

– Ты терпела долго-долго, – сказал покойный муж Яков.

– Верно, но вот…

– Молчи, милая, постарайся уснуть.

– Я стараюсь, но…

– Спи, милая, спи!

Сомкнулись тяжёлые веки, и бесшумно распахнулось серебристо-серое окно – в комнату мягко скользнула залепленная жёлто-оранжевыми листьями белая лодка.

– Вы?! – проговорила госпожа Ригер.

В лодке стоял мужчина и радостной рукой к себе подзывал.

Госпожа Ригер открыла глаза.

В комнате ни лодки, ни мужчины. Лишь пустая темень и глухая прохлада.

«Сейчас он там, – подумала госпожа Ригер о мужчине, – за дверью!»

Дом молчал.

* * *

Уже много лет госпожа Ригер не испытывала острых волнений и раз и навсегда приучила себя оставаться спокойной, как бывает спокойным человек, который больше ни на что не надеется, поэтому сегодняшнее состояние показалось ей такой же неожиданностью, как словно кто-то пришёл и вдруг щёлкнул выключателем в тёмном, унылом пространстве.

* * *

– Мне бы ночлег, – сказал перед ужином приезжий.

– Можете остаться здесь, – сказала госпожа Ригер, и её рука приветливо позвала за собой.

За ужином мужчина сказал:

– Это замечательно, когда у человека есть над головой крыша.

Госпожа Ригер повела плечами.

– А по-моему, замечательно лишь когда с тобой Надежда… – сказала она и, оставаясь после ужина сидеть за столом одна, подумала, что утром приготовит гостю большую тарелку блинов. Потом она спохватилась, подумав, что забыла спросить, не принести ли ему на ночь дополнительное одеяло, но так и не спросила, потому что вдруг в её голове заметались совсем другие мысли, с которыми жалко было расставаться.

* * *

Теперь, лёжа в кровати с закрытыми глазами, госпоже Ригер казалось, что какая-то сила подхватила её, вырвала из темной комнаты наружу и понесла к древней иерусалимской башне, где, слюнявя гриф карандаша, худощавый мальчуган расписывал стены словами, от которых глазам было горячо и радостно.

– Придут люди, – сказала девушка, – и слова сотрут.

– Пускай!.. Я вернусь и напишу заново…

* * *

Потом страна воевала, и мальчуган не вернулся…

* * *

…Дом молчал. Шумело лишь в голове, потому что от прошлого не отмахнуться, потому что память ни в сейф, ни в карман фартука не спрятать; память оседает в глазах, на кончиках пальцев или коже живота, и, чтобы избавиться от памяти, пришлось бы выколоть себе глаза или сорвать с тела кожу…

– Яков, мой муж – ты!..

– Я ушёл… Навсегда…

– Почему же я?..

– Так уж… Так уж в мире живых…

* * *

Дом молчал.

Госпожа Ригер высвободила из-под одеяла руку, поводила ею по воздуху, словно пыталась в темноте отыскать кого-то, и потянулась к лампе возле кровати. Вспышка света ослепила глаза.

Сбросив с себя одеяло, госпожа Ригер торопливо подбежала к зеркалу, снова внимательно оглядела шею, улыбнулась, постояла ещё немного и, озябшая, вернулась в кровать.

«Что же это он медлит?..»

Тишина.

Дом молчал.

«Иди же!» – просили влажные губы.

* * *

К завтраку мужчина не пришёл, потому что ночью он повесился в комнате пансиона госпожи Ригер. Его жене и дочери полиция передала тело и записку: «Не осталось сил знать, что никому больше не нужен».