Текст книги "Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)"

Замри – отомри

Лие Владимировой

В окно видна наша улица, и я стараюсь не упустить прихода мамы.

По средам она уходит на кладбище, где, стоя над могилкой отца, немного плачет, а потом, немного поплакав, просто стоит, только больше не плачет.

Против кладбища у меня ничего такого нет, но уж очень досадно знать, что когда-нибудь переселюсь туда и я тоже… И ещё я знаю, что тем, кому переселиться туда ещё не пришлось, приходят на кладбище просить прощенье у тех, кому уже пришлось. Иногда я представляю себе, что мне уже пришлось, а над моей могилкой, низко опустив голову, стоит Лиза из пятого «д» и просит у меня прощенье; ради того, чтобы услышать, как Лиза, которая очень больно щиплется, выпрашивает у меня прощенье, я и взаправду готов на какое-то время умереть.

Моя мама говорит, что люди живут дважды: «до кладбища» и «после кладбища», а когда я замечаю, что «после кладбища» – это не жизнь, а смерть, то мама со мной не соглашается и говорит, что смерть – это тоже жизнь, только неожиданная и сильно лукавая.

Однажды я заметил, что мама, стоя над могилой моего отца, шевелила губами, словно с кем-то разговаривала, и тогда я спросил:

– С кем это?

– А ты не догадываешься? – ответила мама.

Я, конечно, догадался, но на всякий случай решил уточнить:

– Разве отец слышит?

– Думаю, что слышит!

Я покачал головой и сказал:

– Мне кажется, что ты всё это выдумываешь.

Мама отвернулась и всю дорогу до дома молчала.

Дома я поцеловал мамину руку и сказал:

– По телевизору передавали, что не надо печалиться, потому что всё на свете так или иначе проходит.

– Не всё… – сказала мама. – Проходит мелкое, а важное не проходит.

– Важное – это важно? – спросил я.

– Важное – это очень важно! – ответила мама.

Потом у себя в комнате я думал о жизни «до кладбища», а ещё я пытался выяснить для себя, что – «мелкое», а что – «важное», а потом мне стало стыдно за телевизор, оттого, что он, оказывается, говорит неправду.

«Замри!» – сказал я себе, чтобы прекратить грустить.

* * *

Однажды на репетицию нашего школьного хора пришла госпожа Лунц и сказала: «Мальчик, хочу предложить тебе работу». Тогда я подумал, что госпожа Лунц что-то выдумывает, потому что детям в моём возрасте работу никто не предлагает, а вечером по телефону она говорила с моей мамой, и после этого мама долго молчала и, вдруг сказав «кормилец ты мой», заплакала.

– Эй, мама, – попросил я, – замри!

– Что? – спросила мама.

Я объяснил:

– Игра такая… Надо замереть, чтобы прекратить делать то, что делаешь.

– Ладно, – сказала мама, – уже не плачу!..

Я поцеловал мамино лицо и выкрикнул:

– Отомри!

* * *

Вернулась мама. У неё грустные глаза. У неё всегда грустные глаза, когда она возвращается с кладбища.

– Поставить чайник? – спрашиваю я.

– Спасибо, – отвечает мама, – я сама. Тебе, наверно, пора уходить?

– Пора! – говорю я.

* * *

Раз в неделю, стоя перед креслом, в котором сидит глухой господин Лунц, я пою разные песни, а когда петь кончаю, господин Лунц, привстав из своего кресла, громко хлопает в ладоши и говорит: «Браво, мальчик, браво!»

Я, словно настоящий артист, кланяюсь низко-низко, а господин Лунц стоит с повисшими вдоль тела руками, и его лицо вдруг замирает.

«Отомри!» – мысленно прошу я, потому что глаза на лице господина Лунца такие, будто они заблудились и теперь не знают, куда им глядеть.

«Мальчик, ты удивительный доктор!», – говорит господин Лунц, и тогда госпожа Лунц протягивает мне двадцать пять шекелей.

Как-то я спросил:

– Вам нравится моё пение?

– Очень! – ответил господин Лунц. – Когда ты поёшь, я слышу Моцарта, Шуберта…

– Но я не пою Моцарта, – сказал я. – И Шуберта не пою…

– Разве? Но я слышал Моцарта!

– Я пел о котёнке, которому очень весело, – сказал я.

Господин Лунц пристально вгляделся в мои губы и вдруг рассмеялся.

– Ты доктор, – сказал он, – ты удивительный доктор!

* * *

– Мама, – говорю я перед тем, как выйти из дома, – господин Лунц считает, что я удивительный доктор…

– Так оно и есть! – улыбается мама, и я радуюсь, когда мама улыбается.

– Мама, – прошу я, – замри!

* * *

По дороге к глухому господину Лунцу, я думаю и о Моцарте, и о Лизе из пятого «д», и о моей маме, а когда мне приходит в голову мысль, что с моим отцом Это, конечно, временно, и скоро он снова будет жить так, как живут «до кладбища», тогда я вслух прошу:

– Отец, пожалуйста, отомри!

Оторванное ухо, приклеенная бровь

Приоткрыв дверь, Ната вздрогнула и, сжавшись под гладью розового халатика, спросила:

– С ума сошёл?

– Частично! – ответил я.

– Может, пьян?

– Нет!

Дверь распахнулась.

Я шагнул в комнату и понюхал Натины волосы.

– Запах твой! – определил я.

Ната закрыла глаза.

– Твой голос, будто у простуженной собаки, – шепнула она, пока я трогал под халатиком нежные бугорки.

Потом я сказал:

– У меня голос простуженной собаки, глаза сваренной рыбы, губы хохочущей совы, а ещё у меня протекают ноги.

– Может, туфли? – уточнила Ната.

Я молча оглядел стены.

Я не хотел разговаривать: ни о том, что между нами было, ни, тем более, о том, чего не было.

– На тебе лицо не твоё! – сказала Ната.

Я снова понюхал её волосы и продекламировал:

 
«Словно в прошлое глядится
Месяц, вставший над рекой,
И янтарный лик двоится:
Он и тот же, и другой».
 

– Стихи твои? – спросила Ната.

– Брюсова!

– Вот как!

– Ни стихи не мои, ни лицо не моё.

– Более трёх лет уже… Думала, ты забыл…

– Не всё!..

Ната стояла, закрыв глаза и, незрячая, покачивалась.

– Не всё!.. – повторил я.

Ната развязала на халатике поясок.

– Докажи! – теперь голос будто у простуженной собаки был у Наты.

Скинув мокрые туфли, я вырвал себя из брюк и стал доказывать.

Потом доказывать стала Ната.

Надо мной повисли её глаза.

Они светились.

Они гасли.

Они и светились, и гасли одновременно.

Я приподнялся на локте и оглядел Нату с правого бедра до левого, а потом с левого плеча до правого колена.

Я всё оглядел.

И всё увидел…

– Выпьешь? – спросила Ната.

– Водки бы! Для смелости…

– Боишься меня?

– Себя!..

– Ишь ты!

– Что?

– А бублики с вареньем хочешь?

– Нет.

– А селёдочку?

– Если с кренделями.

– Кренделей нет.

– Тогда и селёдочку не хочу.

– Что же ты хочешь?

– Выть! – я оделся и подошёл к окну. Ветер гонялся за облаком, похожим на оторванное ухо.

– А ты – спросил я, – ты никогда не плачешь?

– Некогда мне!

– Такая занятая?

– Ты зачем пришёл?

Я не ответил.

Смотрел в окно.

Приклеенный к небу месяц походил на серебряную бровь.

– Молчишь? – спросила Ната.

Я молчал.

Ната отошла в угол комнаты и включила проигрыватель.

Пятый ноктюрн Шопена!

Вспомнил – мой подарок…

Была ранняя осень.

Были мы…

Сегодня мы снова…

– Сегодня ты открыла мне дверь, – сказал я.

– И что с того?

– На какое-то время мне этого хватит.

– Этого?

Не ответив, я коснулся дверной ручки.

Вдруг Ната вскрикнула:

– Скажи хотя бы, почему уйдёшь?

Я молча прикрыл за собой дверь.

Ади Финкель

Р. В.

Смотритель зоопарка Ади Финкель забыл накануне повеситься и теперь, проснувшись, искал оправдание своей забывчивости. Оправдания так и не отыскал, зато, решительно сняв со шкафа бледно-жёлтую валторну, вышел из дома.

– Снова здесь? – возмутился полицейский.

Ади стоял посередине площади и, стараясь не обращать внимания на полицейского, пристально вглядывался в здание городской мэрии.

– Да ещё вдобавок с трубой! – не унимался полицейский.

– Это валторна! – заметил Ади.

– Ненормальный! И труба твоя, как и ты, скрюченная…

– Тошно мне!.. – проговорил Ади.

Полицейский пожал плечами и вдруг напомнил:

– Вчера ты собирался повеситься…

– Забыл, – признался Ади.

– Ну, и слава Богу! А трубу свою убери!

Ади отвернулся, злобным взглядом прицелился в окно мэра города и, перед тем как обхватить мундштук валторны губами, объявил:

– Фредерик Шопен. Похоронный марш.

На площади собрались прохожие и, с недоумением поглядывая то на Ади, то на полицейского, то на здание мэрии, слушали волнующую своей глубокой печалью мелодию. Полицейский, коснувшись Адиного плеча, проговорил:

– Эй, приятель, здесь городская мэрия, а не кладбище…

Ади опустил валторну и поднял голову к небу. В глазах у него стояли слёзы.

– Говоря по правде, мне тоже жаль, – шепнул полицейский, – мне жаль, что носорог подох, но…

– Бедняга слишком долго терпел…

– Понимаю, но…

– Носорог подох, потому что на его лечение мэрия не нашла денег…

– Верно, но…

– Если бы мэр города позаботился…

– Конечно, но… Ты шум поднимаешь, а мне за порядком следить…

– Тогда прогони меня, как ты это сделал вчера.

– Прости, придётся!..

– Вечером я вернусь снова… И назавтра утром… И на… Пока не увижу на площади покаянное лицо мэра…

– А если он не выйдет?

– Тогда пусть остаётся за своим окном и присутствует на собственных похоронах!

– На собственных похоронах?

– Ну, да!

– Ты так думаешь?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что ты, Ади, ненормальный!

Закрыв глаза, Ади вскинул к губам валторну, и та надрывно закричала.

– Ты чего? – полицейский схватил Ади за локоть.

– Справедливости требую! – объяснил Ади.

Полицейский жадно глотнул воздух и немного помолчал.

– Дурак ты, Ади! – сказал он потом.

– Что ж, – постучав себя в грудь, Ади загадочно улыбнулся, – дуракам закон не писан!..

И вновь, разгоняя печаль по площади, захрипела валторна.

– Иди! – сказал полицейский. – Прошу тебя, убирайся!

Весь день Ади бродил по городу, потому что, объявив по покойному носорогу траур, решил на работу не выходить, а вечером на тротуаре, где были выставлены жёлтые столики с зелёными стульчиками, он увидел полицейского. Тот закончил свою дневную смену и теперь облачился в штатское.

– Присаживайся! – пригласил полицейский.

Ади попросил бутылку пива, присел рядом и опустил валторну, словно ружьё, к ноге.

На небе появились первые звёздочки.

– М-м-да, – вдруг сказал полицейский.

Ади молча посмотрел на полицейского, потом на проезжающие мимо них автомобили.

– Днём мою жену уволили с работы, – задумчиво проговорил полицейский. – Они это называют «реорганизацией»… Знаешь, теперь вся страна реорганизуется…

– Во что? – спросил Ади.

Полицейский махнул рукой.

Они молча смотрели на дорогу, потом на небо, потом выпили ещё по бутылке пива, и, уходя, полицейский сказал:

– А трубу свою убери!

* * *

Ади вернулся на площадь, когда луна стояла высоко над городом. По подоконнику одного из окон мэрии прохаживалась тощая ворона, которая, заметив Ади, вдруг встряхнула головкой и закричала пронзительно и злобно. «Мне ты и на хрен не нужна, – подумал Ади, – в конце концов, финансами города распоряжаются не вороны». Расчехлив валторну, он объявил:

– Фредерик Шопен. Похоронный марш.

Изумлённо поглядывая на площадь, светила луна. Ади подумал о носороге, и о Шопене, и о том, что не все, кто мертвы, умерли навсегда, и что не все, кто живы, живут на самом деле.

И вдруг ворона умолкла.

«Сейчас, – решил Ади, – сейчас за мной приедет полицейский наряд».

Валторна заиграла похоронный марш.

Холодно и мрачно мерцали окна мэрии, и с пустынных ночных улочек города к освещенной луной площади стали сбегаться бездомные собаки.

Мимо

Скверик над морем был крохотный – узкая песчаная дорожка, несколько густых кустов жасмина и три скамейки. Старик присел на одну из скамеек, глубоко вдохнул в себя запах кустов, посмотрел на утреннее небо и улыбнулся, вдруг вспомнив, как много лет назад на одной из вильнюсских улиц его задержала одетая в тонкую кожаную перчатку женская рука.

– Сегодня праздник! – сказала молодая женщина.

– Да-да, – отозвался он, – Новый год!

– А вам, вроде бы, тоскливо?

Он не знал, что сказать.

– Надо веселиться! – загадочным голосом проговорила женщина.

Он молча заглянул в глаза женщины – они были большие и ожидающие.

– Почему вы молчите? – спросила она.

Он пожал плечами, потом сказал:

– Хотите, приглашу вас в оперу? Дают «Травиату»… Хотите?

Женщина вдруг рассмеялась.

– Сумасшедший! – сказала она и, убрав руку, прошла мимо.

Теперь на песчаной дорожке скверика он увидел мужчину и мальчика. Они шли торопливыми шагами, и у них были озабоченные лица.

– Обещаю, – сказал мужчина, – куплю тебе другой мячик!

Мальчик показал на один из кустов.

– Вчера мячик закатился сюда.

Приподнявшись на носки, мужчина заглянул за куст.

– Но здесь его нет!

– Он закатился сюда, – упрямо повторил мальчик.

– Бог с ним! – сказал мужчина. – Куплю тебе другой…

– А тот?.. – мальчик не отходил от куста и тихо всхлипывал.

Старику захотелось сказать мальчику, что огорчаться не надо, что всё ещё будет замечательно, но мужчина взял мальчика за руку, и они прошли мимо.

«Ещё будет замечательно!» – на обратном пути домой думал старик.

Напротив шла женщина, и вдруг ему захотелось, чтобы она, вытянув перед собой руку, задержала его. Молча… Не говоря ни слова… Но женщина прошла мимо.

Обернувшись, старик стоял и долго смотрел, как женщина удаляется, удаляется, удаляется.

«Снова мимо…» – с грустью подумал он, но тут же, словно о чём-то вспомнив, торопливо встряхнул головой и, нисколько себя не сдерживая, громко, на всю улицу, рассмеялся.

Выходной день

Было утро выходного дня, но заставить себя заниматься этим женщина не могла. Во всём доме занимались этим, и на всей улице занимались этим. Она не могла. Не в это утро. Вчера, когда сосед сообщил, что её пёсика раздавил автобус, она вдруг почувствовала, как в ней высохло её нутро. Заперев себя в ванной, женщина пустила воду и долго простояла там неподвижно. Потом на кухне плеснула в стакан немного водки и стала босиком ходить по комнатам, отпивая из стакана и пугаясь тусклого блеска предметов.

– Изводишь себя? – сказал мужчина, когда она вернулась в постель.

Она не ответила. Пыталась уснуть. Не могла.

Было душно; ни открытое окно, ни распахнутая на балкон дверь не спасали.

– Ласковый он был, – вдруг проговорила женщина. – А теперь его нет…

– Есть я!

– Вот именно!.. – женщина поднялась с кровати, ушла на кухню, вернулась с недопитым стаканом водки.

– Гадость это – пить водку в кровати! – сказал мужчина.

– Потерпи, пожалуйста!

– Пёсика всё равно не вернуть…

– Не вернуть… – женщина отпила из стакана и откинулась на подушку. – Не вернуть…

Мужчина положил к ней на живот свою большую горячую ладонь, и вдруг женщина вспомнила, как однажды пёсик исчез на двое суток, а когда вернулся, долго не мог унять дрожь; утих лишь тогда, когда она искупала его под тёплой струёй воды, а потом положила к себе на живот.

– Убери! – попросила женщина.

– Можно другого пёсика достать, – сказал мужчина, убирая ладонь.

– Как это другого? – женщина покачала головой.

Мужчина подумал об испорченном выходном дне.

– Может, он заболел, а я не знала, – сказала женщина.

– Может и так…

– А может, он умереть хотел?

– Разве у него была на то причина?

Женщина снова потянулась к рюмке.

– А тебе? Тебе когда-нибудь умереть хотелось?

– На фига? – сказал мужчина.

Женщина молча повела плечами, а потом долго лежала с закрытыми глазами.

Мужчина хотел снова положить ладонь на живот женщины, но передумал. Он сел в кровати и потянулся к ручке приёмника. Сообщали, что в ближайшие дни ожидается повышение температуры.

Три, четыре, пять…

 
Когда я называю по привычке
Моих друзей забытых имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина…
 

Анна Ахматова

Пока девочка прижимается лбом к старой пальме и считает «один, два, три, четыре, пять», дети успевают разбежаться по двору.

– Всё, – кричу я девочке, – можешь обернуться!

Обернувшись, девочка спрашивает:

– Ты кто?

– Ури! – говорю я.

– А почему стоишь здесь?

– Здесь мой двор!

– Твой двор?

– Я жил здесь… А ты – Рита?

Девочка рассмеялась.

– Я – Дина! – сказала она.

«У Риты были такие же ножки-соломинки», – думаю я и слышу, как из окон доносится знакомый запах жареной рыбы.

– Можно мне поиграть с вами? – спрашиваю я.

– Мы в прятки играем, – объясняет девочка.

– И я хочу…

– Делать тебе нечего?

– Как тебе сказать…

– С ума сходишь?

– А как ты узнала?

– Когда у папы закрывают фабрику, и ему приходится сидеть дома, мама говорит, что папа от безделья с ума сходит!

– Ясно! А в прятки он играет?

– Мой папа взрослый! Взрослые искать не умеют…

– Ты так думаешь?

– Взрослые делают это плохо…

* * *

Однажды я искал Риту целых полчаса, а потом оказалось, что она сидела между ящиками с мусором и едва не задохнулась.

– Наконец-то! – обрадовалась тогда Рита. – Наконец-то нашёл!

– Не я, так нашли бы кошки… – смеялся я.

– Лучше, пусть ты…

* * *

– Взрослым быть не хочу! – говорю я Дине. – Хочу искать…

– Ладно, – пожимает плечиками Дина, – только, кто новенький, тот ищет… А мы спрячемся заново…

– Что ж, всё по правилам, – говорю я и, прижавшись к старой пальме, закрываю глаза. – Один, два, три…

Мне вдруг кажется, что стоит лишь обернуться, и я увижу Риту…

– Четыре, пять… – я иду искать!

* * *

Риту я бы отыскал, если бы тогда, под Бейрутом, мой танк не подбросило…

– Один, два, три… – неужели взрослые искать не умеют?

* * *

С войны я вернулся с забинтованными руками и обожжённым лицом. Днём спал или просто лежал на коричневом диване, а по вечерам, когда падал дождь, накидывал на себя серый плащ отца и бродил возле дома. Пряча лицо в воротник, я поглядывал на пробегающих мимо девчонок, а забинтованные руки скрывал под плащом.

Иногда заходил в какой-нибудь бар, в надежде, что увижу что-либо забавное, но там ничего забавного не замечал. И в театре не замечал. И в музее… «Рита, – звал я, – Рита!»

Дождавшись меня, отец доставал из пачки сигарету, прикуривал её и подносил к моим губам. Мы стояли в темноте возле нашего подъезда и слушали, как потрескивает сигаретная бумага, а потом молча входили в дом.

В моей комнате всю ночь горела настольная лампа, и я, разглядывая на руках бинты, вспоминал, как когда-то перед сном читал Сименона. На столике возле окна скучно тикали часы, а вдоль стены тянулась длинная кривая тень кресла-качалки, в котором я дожидался прихода утра…

* * *

Иногда Рите удавалось так ловко спрятаться, что я, разыскивая её, сбивался с ног. Но я всегда находил! Разве теперь я разучился?..

– Два, три, четыре…

* * *

Тогда под Бейрутом…

* * *

– Раз, два, три, четыре, пять…

«Если бы тогда под Бейрутом…»

– Раз – не хочу больше покидать дом…

Два – не хочу гореть в танке…

Три – не хочу утопать в бинтах…

Четыре – не хочу быть взрослым…

Пять – я иду искать!

Двор притаился в тишине, а из окон, как обычно, тянется запах жареной рыбы.

Я знаю, ты знаешь, он знает

В эту ночь Лиран не сомкнул глаз, а когда наступил рассвет, тихо вздохнув, повернул голову к Ирине и сказал:

– Сегодня вторая среда месяца…

К окну подлетели три голубя, повозились в тесноте подоконника и отлетели.

Ирина, которая тоже в эту ночь не спала, провела рукой по груди мужа, потом села в кровати и, задумчиво растягивая слова, отозвалась:

– Ты ведь знаешь…

– Знаю…

– И я знаю, и ты знаешь!..

Лиран немного помолчал и вдруг проговорил:

– Ты когда-нибудь молишься?

Накинув на себя халатик, Ирина ушла на кухню, а потом, во время завтрака, спросила:

– Я должна молиться?

Лиран сделал неопределённое движение губами. Кусочек варенья, скользнув по краю ложечки, сорвался на блюдце.

– Не знаю, – ответил Лиран, – я и сам не пойму…

Ирина поднялась из-за стола и, как обычно, когда пыталась чего-либо осмыслить, долго ходила по квартире. Прожив достаточное количество лет, ей так и не довелось испытать ощущение бешеного биения сердца или боли в напрягшихся от желания сосках, а если, порой, и ощущала нечто подобное, то лишь из-за своего распалённого домыслия…

– Может быть, иногда мне действительно следует молиться? – сказала она, вернувшись к столу.

Лиран молча наклонился над блюдцем и долго слизывал упавший кусочек варенья. В раскрытое окно прорывался ветерок.

– Ты ведь знаешь, – Ирина потрогала стакан с недопитым чаем, – сегодня среда…

– Знаю – вторая среда месяца!

– Я отлучусь совсем ненадолго. Ты ведь знаешь…

Лиран поднял голову. В окне синело небо.

– Я только подойду на почту, – сказала Ирина, – а потом вернусь…

– Я знаю!

– Ты не должен грустить!

– Нет, не должен!

– И мне вовсе ни к чему молиться, верно?

– Нет, зачем тебе?..

Достав из шкафа белое платье, Ирина заглянула в зеркало. «Придётся перешивать…» – мелькнула мысль. Она резко обернулась, ощутив на себе загадочный взгляд мужа.

– Вы чего? – Ирина смутилась, оттого что не к мужу обратилась, а к его глазам. – Я ужасно растолстела и ещё постарела, да?

– Разве? – сказал Лиран.

– Я только подойду на почту…

– Конечно!

– Ты ужасно добрый!

– Я люблю тебя!

Ирина перевела взгляд на раскрытое окно.

– Я должна понять, что всё это было… – она пристально вгляделась в небо и вдруг замерла, словно увидела в нём тот самый самолёт, который два года назад… Улетая, жених сказал: «Надеюсь, что в Канаде смогу отыскать приличную работу!»

Письма приходили каждую вторую среду месяца. «Пытаюсь представить себе, как моя невеста ходит на почту в белом платье… – писал он. – А осенью поженимся!»

И вдруг письма приходить перестали.

«Как же так?» – спрашивала себя Ирина, и, выйдя замуж за человека с мягким голосом и добрыми руками, продолжала ходить на почту каждую вторую среду месяца.

– Я должна понять!.. – повторила Ирина.

– Знаю! – Лиран подумал, что если письма не шли почти два года, то не придут и сейчас…

– Только спрошу о письме и вернусь. А потом ты расскажешь, как тебе работалось.

– Конечно! Ты вернёшься, и всё будет, как всегда!..

Лиран запер дверь, издали взглянул на начатый портрет мальчика с мячом и отвернулся.

Наливая себе рюмку бренди, он подумал: «Будет, как всегда… Во вторую среду следующего месяца Ирина снова будет спать тревожно, а я вовсе не усну, потому что, когда мечется на кровати жена, то приходится поднимать с пола упавшую подушку».

Возвратившись с почты, Ирина посмотрела на мужа долгим вопрошающим взглядом.

– Я ждал! – сказал Лиран.

– Знаю! – сказала Ирина.

«Разумеется, ты знаешь, – подумал Лиран, – и ты знаешь, и он знает…»

– Ты со мной? – хриплым голосом проговорил Лиран.

Ирина шагнула к мужу, и тогда он, обхватив её голову, внимательно заглянул в глаза, которые раскрылись перед ним широко и призывно, позволяя вдоволь насмотреться в их податливую беспредельную глубину.