Текст книги "Каспар, Мельхиор и Бальтазар"

Таор, принц Мангалурский

Сладкие годы

Вручая принцу Таору коробочку из сандала, инкрустированную перламутром, Сири Акбар улыбался своей обычной двусмысленной улыбкой, вкрадчивой и иронической.

– Вот, принц, последний дар, который посылает тебе Запад. Чтобы добраться до тебя, ему понадобилось три месяца.

Таор взял коробочку, взвесил на ладони, рассмотрел, потом понюхал.

– Легкая, но пахнет приятно, – заметил он.

Потом, повертев коробочку в руках, обнаружил, что она запечатана большой восковой печатью.

– Открой ее, – приказал он, протянув коробочку Сири Акбару.

Молодой человек легонько ударил раз-другой по печати рукояткой меча, печать раскрошилась и рассыпалась пылью. После чего Сири без труда поднял крышку. Коробочка снова перекочевала в руки принца. Она была почти пуста – только в квадратном гнездышке притаился кубик мягкого зеленоватого вещества, присыпанного белой пудрой. Принц осторожно взял его большим и указательным пальцами, рассмотрел на свет, поднес к ноздрям.

– Пахнет сандалом, как и коробочка. Порошок – это сахарная пудра, зеленоватый цвет напоминает фисташки. А что, если попробовать на вкус?

– Это неразумно, – возразил Сири. – Пусть сначала отведает раб.

Таор пожал плечами:

– Тогда мне ничего не останется.

Он открыл рот, положил в него лакомство. И, закрыв глаза, стал ждать. Потом челюсти его слегка задвигались. Говорить он не мог, но взмахом рук выразил свое удивление и удовольствие.

– Да, это фисташки, – наконец вымолвил он.

– Они называют это рахат-лукум, – уточнил Сири. – Что на их языке означает «услада гортани». Стало быть, это фисташковый рахат-лукум.

Дело в том, что принц Таор Малек больше всего на свете ценил кондитерское искусство, а из всех добавок, которыми пользовались его повара, предпочтение отдавал фисташкам. Он даже приказал посадить в своем саду целую рощу фисташковых деревьев, о которых усердно заботился.

Сомнений не было, в состав мягкой толщи маленького мутно-зеленого кубика, присыпанного сахарной пудрой, входили фисташки. Входили в состав? Нет, скорее, этот кубик пел гимн фисташкам, прославлял их. Таинственный рахат-лукум, поскольку таково было его имя, явившийся из стран заката, являл собой высшую ступень культа фисташек, фисташки становились в нем чем-то большим, нежели фисташки, можно сказать – сверхфисташками…

На простодушном лице Таора было написано живейшее волнение.

– Надо было показать кубик моему главному кондитеру. Может, он узнал бы…

– Не думаю, – сказал Сири, улыбаясь все той же улыбкой. – Это лакомство совершенная невидаль, оно не имеет ничего общего со здешними.

– Ты прав, – согласился удрученный принц. – Но почему они прислали мне только один экземпляр? Они что, нарочно хотели меня огорчить? – спросил он, надувшись как ребенок, который вот-вот расплачется.

– Отчаиваться не надо, – сказал Сири, вдруг став серьезным. – Мы можем, собрав немногие известные нам сведения о коробочке и ее содержимом, отправить на Запад гонца с приказанием узнать рецепт фисташкового рахат-лукума.

– Отлично, так и сделаем! – поспешно согласился Таор. – Но пусть раздобудет не только рецепт. Пусть привезет побольше самого этого… как ты сказал?

– Фисташкового рахат-лукума.

– Именно. Найди же надежного человека. Нет, лучше двоих. Дай им денег, золота, рекомендательные письма, все, что может понадобиться. Сколько времени это займет?

– Надо дождаться зимнего муссона, чтобы пуститься в путь, и воспользоваться летним, чтобы вернуться. Если все пойдет хорошо, через год и два месяца они будут обратно.

– Год и два месяца! – с ужасом воскликнул Таор. – Тогда уж лучше поехать самим.

* * *

Таору было двадцать лет, но княжеством Мангалуру, расположенным на Малабарском берегу в юго-западной части Деканского полуострова, по смерти своего супруга магараджи Таора Малара правила мать принца. Похоже было, что жажда власти у магарани Таор Маморе все усиливается по мере того, как блекнет ее когда-то ослепительная красота, и что главная забота магарани – держать наследного принца в стороне от государственных дел, которые она желает решать сама. Для пущей верности магарани приставила к сыну наперсника, родители которого были ее клевретами и который усердно исполнял возложенную на него миссию. Делая вид, что готов потворствовать любой прихоти наследника, лишь бы тот был счастлив, Сири Акбар поощрял Таора заниматься всякой чепухой, развивавшей в принце лень, чувственность и, главное, неумеренную страсть к сладостям, какую он начал проявлять еще с малолетства. Честолюбивый раб, управляемый единственным желанием – получить свободу и добиться высокого положения при дворе, Сири Акбар был трезв и умен, однако было бы несправедливо утверждать, что его подчинение воле магарани и развращающая преданность Таору были одним лишь двоедушием. Сири был не лишен искренности и даже некоторой наивности и на свой лад любил свою госпожу и ее сына, не всегда умея провести грань между самовластием первой, гурманством второго и собственным честолюбием, которое побуждало его подчиняться как магарани, так и принцу. Дело в том, что обитатели Мангалуру отличались редким простодушием, ибо жили они обособленно, отделенные от других народов рубежами моря и пустыни. Вот почему к началу нашей истории принц Таор не только ни разу не покидал своих владений, но даже редко выходил за пределы дворцового сада.

Зато Сири усердно поддерживал сношения с торговцами из далеких стран, чтобы удовлетворить любопытство и гурманство своего господина. Он и купил ему у арабских корабельщиков коробочку, содержавшую кубик рахат-лукума, и перед отплытием заставил их взять на корабль двух лазутчиков, которые должны были проникнуть в тайну маленького восточного лакомства.

Прошли месяцы. Северо-восточный муссон, унесший мореплавателей, сменился юго-восточным, приведшим их обратно. Они тотчас явились во дворец. Увы, они не привезли ни рахат-лукума, ни его рецепта. Напрасно изъездили они Халдею, Ассирию и Месопотамию. Может, им следовало отправиться дальше на запад, до самой Фригии, подняться потом на север, к Вифинии, или, наоборот, повернуть прямо на юг, к Египту? Вынужденные подчиняться власти сменяющихся муссонов, они оказались перед трудным выбором. Если бы они продолжали свои поиски, они пропустили бы время, благоприятное для возвращения на Малабарский берег. И тогда потеряли бы целый год. Быть может, они и пошли бы на эту отсрочку, если бы им нечего было сообщить принцу Таору. Но они привезли интересные известия. Дело в том, что на бесплодных землях Иудеи и в пустынных горах Неффалима они повстречали удивительных людей. Прежде безлюдные эти места кишели теперь отшельниками, столпниками и одинокими пророками, одетыми в верблюжьи шкуры и вооруженными посохом. Заросшие бородой и волосами, они выходили из своих пещер и, сверкая глазами, проповедовали, обращаясь к приезжим путешественникам, возвещали им конец света и предлагали искупать их в водах озер и рек, чтобы смыть с них грехи.

Таор, вполуха слушавший эти рассказы, совершенно для него непонятные, начал терять терпение. Какое отношение все эти дикари, живущие в пустыне, имели к рахат-лукуму и его рецепту?

Самое прямое, отвечали посланцы, некоторые пророки утверждают, что скоро неминуемо появится пища высшего рода, столь прекрасная, что будет навечно утолять голод, столь вкусная, что тот, кто однажды ее отведал, до конца своих дней не захочет никакой другой. Может, они как раз и имеют в виду фисташковый рахат-лукум? Нет, вряд ли, ведь Божественному Кондитеру, который должен создать это изумительное кушанье, еще только предстоит родиться. Народ иудейский ждет его появления со дня на день, некоторые, основываясь на священных книгах, полагают, что родится он в Вифлееме, деревеньке, расположенной в двух днях пути на юг от столицы, где когда-то уже увидел свет царь Давид.

Таору казалось, что его посланцы увязли в зыбучих песках религиозных рассуждений. Много ли толку от посулов и предположений. Ему подавай вещественное доказательство, нечто предметное, что можно увидеть, потрогать, а еще лучше – съесть.

Тогда посланцы, переглянувшись, достали из мешка глиняный горшок, большое, хотя и грубоватое, изделие.

– Отшельники, похожие на медведей и называющие себя предтечами Божественного Кондитера, – объяснил один из посланцев, – питаются необычной и очень вкусной смесью. Может, она тоже как бы предвосхищает обещанную пищу, долгожданную и совершенную.

Таор схватил горшок, взвесил на руке, принюхался.

– Тяжелый, но пахнет плохо, – заключил он, протягивая горшок Сири. – Открой его.

Сири сковырнул острием меча грубый деревянный круг, закрывавший горловину сосуда.

– Принесите мне ложку, – приказал принц.

Он извлек ее из горшка, полную золотистой клейкой массы, в которой застряли угловатые насекомые.

– Мед, – констатировал Таор.

– Мед, – подтвердил один из приехавших, – дикий мед. Его находят в сердце пустыни, в расселинах скал и в высохших источниках. А собирают его пчелы в зарослях акаций, которые в короткую весеннюю пору одеты сплошной массой белых, очень душистых цветов.

– И креветки, – добавил Таор.

– Если угодно, – согласился путешественник. – Но только креветки песчаные. Это крупные насекомые, они летают густым роем, уничтожая все на своем пути. Для земледельцев они страшный бич, но кочевники питаются ими и радуются их появлению точно манне небесной. Их зовут саранчой, или акридами.

– Стало быть, это акриды, засахаренные в диком меду, – решил принц и поднес ложку ко рту.

Воцарилось безмолвие, сотканное из ожидания и смакования. Наконец принц вынес приговор:

– Кушанье не столько вкусное, сколько оригинальное, не столько приятное, сколько странное. Этот мед, как ни удивительно, сочетает природную сладость с горчинкой. Что до креветок – или акрид, – их хрусткость придает меду неожиданный солоноватый привкус.

Снова воцарилось молчание – принц зачерпнул вторую ложку.

– Я терпеть не могу соли, но вынужден признаться: как ни странно, соленая сладость слаще сладкой сладости. Чудеса, да и только! Я должен услышать эту фразу из чьих-то других уст. Прошу вас, повторите то, что я сказал.

Приближенные, знавшие маленькие слабости принца, исполнили его приказание. Они повторили дружным хором:

– Соленая сладость слаще сладкой сладости.

– Чудеса! – еще раз сказал Таор. – Такие диковинки встречаются только на Западе! Сири, что, если нам отправиться в эти далекие варварские страны, чтобы привезти оттуда разгадку тайны рахат-лукума, а заодно и некоторых других тайн?

– Принц, я ваш раб! – ответил Сири с иронией, какую он умел вкладывать в самые пылкие изъявления преданности.

Сири, однако, весьма удивился, когда спустя несколько дней узнал, что принц попросил свою мать принять его (он встречался с нею только во время таких аудиенций), чтобы поговорить о своих планах насчет путешествия, а когда сразу после свидания с матерью Таор сообщил Сири, что магарани Маморе одобрила затею и предоставила в распоряжение сына пять кораблей с командой, пять слонов с погонщиками и казначея по имени Драома с казной, полной талантов, сиклей, бек, мин и гер – то есть денег, имеющих хождение по всей Передней Азии, – Сири счел себя одураченным, преданным, погубленным. В одно мгновение рухнул мир Сири Акбара, пошли прахом десять лет терпеливых интриг. Разве Сири мог предвидеть, что фисташковый рахат-лукум, каким он угостил принца, желание магарани любой ценой избавиться от сына и непредвиденный порыв, который, как это бывает с людьми слабохарактерными, наивными и покорными, вдруг овладел Таором, – разве Сири мог предвидеть, что все эти разнородные обстоятельства, соединясь, приведут к таким катастрофическим последствиям? Именно катастрофическим, ибо было совершенно очевидно, что интриган, подобный Сири, может благоденствовать только поблизости от источника власти, но и магарани, и сам принц, конечно, не сомневались, что Сири Акбар должен сопровождать Таора в этом безрассудном предприятии. Последовавшие за этим недели были, безусловно, одними из самых горьких в жизни Сири Акбара.

По-другому обстояло дело с принцем Таором. Приготовления к отъезду, внезапно заставившие его отказаться от привычного безделья, совершенно его преобразили. Приближенные едва узнавали принца, когда со знанием дела и неожиданной решимостью он принялся составлять список тех, кто поедет с ним, перечень необходимого снаряжения и отбирать слонов, которых предстояло взять с собой. Зато он оказался верен себе, когда речь зашла о том, какие съестные припасы разместить в трюмах кораблей. Потому что корзины, мешки и тюки, набитые плодами псидиума, зизифуса, кунжутом, корицей, виноградом Голконды, флёрдоранжем, сорго, гвоздикой, не говоря уже, конечно, о сахаре, ванили, имбире и анисе, оповещали об истинном смысле путешествия. Один корабль был целиком отдан фруктам – сушеным и засахаренным· плодам манго, бананам, ананасам, мандаринам, зеленым лимонам, инжиру и гранатам, а также орехам – кокосовым и кешью. Было совершенно очевидно, что экспедиция ставит перед собой кондитерские задачи, и никаких других. Кстати, для этой цели были отобраны специалисты самой высокой квалификации, и в одуряющих ароматах карамели по палубам метались непальские кондитеры, сингалезские мастера приготовления нуги, бенгальские виртуозы варки варенья и даже специалисты по изготовлению молочных блюд, которые спустились с высот Кашмира с бурдюками, наполненными жидким казеином, ячменным отваром, миндальными эмульсиями и бальзамическими смолами.

Друзья узнали привычного Таора и тогда, когда вопреки здравому смыслу он стал настаивать, чтобы в число слонов, которых берут в дорогу, была включена Ясмина. Это и впрямь противоречило здравому смыслу, ибо кто-кто, но Ясмина, молоденькая белая слониха с голубыми глазами, ласковая, хрупкая и изнеженная, была совершенно не приспособлена для изнурительного и долгого плаванья, а потом для тяжелых переходов по пустыне. Но Таор любил Ясмину, которая отвечала ему взаимностью: когда принц угощал слониху пирожным с кокосовым кремом, юная толстокожая особа с томным взглядом так трогательно обвивала его шею хоботом, что трудно было сдержать слезы умиления. Таор решил, что Ясмина будет плыть на том же корабле, что и он сам, и ей будет отдан весь запас розовых лепестков.

Корабли ожидали в Мангалурской гавани, для слонов были приготовлены тяжелые покатые сходни. Но день отплытия зависел от каприза ветра, потому что летние муссоны уже давно прекратились и настал период ненастья, что обыкновенно предшествует перемене ветра и погоды. Бури сменялись проливными дождями, путешественники помрачнели, некоторые задавали себе вопрос, не следует ли видеть в этом гневе небес дурное предзнаменование. Кое-кто отступился. Но тут небо прояснилось, сухой и свежий восточный ветер, возвещавший наступление зимних муссонов, разогнал облака. Этого сигнала только и ждали. Приступили к погрузке слонов. Если бы можно было загнать их всех на один корабль, было бы гораздо легче – помогло бы стадное чувство. Но оно же сводило на нет все усилия загнать каждого слона на борт по отдельности; приходилось прибегать к хитрости, действуя кнутом и пряником, чтобы разлучить их и погрузить на корабли. Когда очередь дошла до Ясмины, дело стало казаться безнадежным. Охваченная паникой, она истошно ревела, сбрасывая с себя наземь вцепившихся в нее людей. Пришлось пойти за Таором. Он долго ласково уговаривал слониху, почесывая ее впалый лоб. Потом завязал ей глаза шелковым платком, чтобы ее ослепить, и, когда она положила хобот ему на плечи, вместе с ней поднялся на палубу.

Поскольку на каждом судне было по слону, каждое получило имя того слона, который на нем оказался: «Боди», «Джина», «Вахана», «Асура» и, конечно, «Ясмина». Погожим осенним днем корабли друг за другом вышли из гавани, распустив паруса. Похоже было, что из тех, кто пустился в этот путь, как людей, так и животных, Таор больше всех радуется предстоящим приключениям и меньше всех жалеет о том, что он покидает. Принц и впрямь только мельком взглянул на Мангалуру, когда его сложенные из розового кирпича и сбегавшие по склонам холма дома стал и, удаляться, словно бы отворачиваясь от маленькой флотилии, которая уходила на запад.

Плавание началось просто и легко. Они шли правым бакштагом, под равномерным свежим ветром, помогавшим держать правильный курс. Поскольку корабли сразу же удалились от берега, им не приходилось опасаться ни рифов, ни мелей, и даже пираты, которые нападали только на каботажные суда, после нескольких часов плавания уже не представляли для них угрозы. Плавание по Оманскому заливу прошло бы вообще без сучка и задоринки, если бы в первый же вечер не взбунтовались слоны. Эти животные привыкли, пока в них нет нужды, подолгу оставаться на свободе в царских лесах, целыми днями спать в тени листвы, а с заходом солнца всем стадом отправляться на водопой. Поэтому, когда настали сумерки, они забеспокоились; и поскольку корабли шли борт о борт, едва взревел старый слон Боди, на других кораблях поднялся невообразимый шум. Сам по себе шум был не страшен, но ревущие животные переваливались с боку на бок, наотмашь хлеща хоботом по бортам корабля. Казалось, грохочут тамтамы, а качка все усиливалась, теперь уже внушая тревогу.

Таор и Сири, которые шли на флагманском корабле «Ясмина», могли переправляться на другие суда на лодках, а когда корабли сближались, по перекинутым между ними мосткам. Но они держали связь с капитанами других кораблей также при помощи условленных сигналов, передавая их взмахом страусовых перьев. Этим последним способом они и воспользовались, чтобы приказать кораблям рассеяться. В самом деле, необходимо было добиться, чтобы животные перестали будоражить друг друга своим ревом. Одна только Ясмина внешне оставалась спокойной, но по тому, как она шевелила ушами, видно было, что слониха волнуется, должно быть воображая, что весь этот шум поднят в ее честь. На другой день тревога повторилась, но улеглась уже гораздо быстрее, потому что пять парусников шли теперь на большом расстоянии друг от друга.

На десятый день путешественников ждало новое испытание. Ветер дул по-прежнему ровно и в том же направлении, но мало-помалу он стал усиливаться, так что с «Ясмины» при помощи перьев был дан приказ приспустить паруса. К вечеру испещренный молниями горизонт, навстречу которому они шли, почернел, и стало ясно, что надвигается буря. Час спустя наступила непроглядная тьма, и пять кораблей потеряли друг друга из виду. Последующие несколько часов были ужасны. Паруса почти совсем убрали, чтобы корабль не развернуло поперек валов. Он летел, подгоняемый шквалистым ветром, то взмывая на гребень волны и мчась тогда с ужасающей скоростью, то низвергаясь в сине-зеленую пучину. Таора, неосторожно вышедшего на полубак, оглушило и едва не смыло девятым валом. Так уже во второй раз этот юноша, с детства обреченный сладостям, познакомился с солью, подвергшись теперь чудовищно грубому крещению. Судьба готовила ему третье испытание солью, куда более мучительное и долгое!

Но в настоящую минуту Таора больше всего беспокоила Ясмина. С началом бури, когда юную слониху-альбиноску стало швырять взад и вперед и из стороны в сторону, она заревела от страха, а под конец не устояла на ногах. Она рухнула на бок в соленую жижу, прикрыв веками ласковые голубые глаза, и с ее губ срывался теперь только слабый стон. Таор много раз спускался к ней, но ему пришлось отказаться от этих посещений после того, как от толчка, сотрясшего корабль, его бросило прямо в испражнения, которыми был загажен пол, и его любимица едва не раздавила его своей тушей. И однако это первое испытание не заставило его пожалеть о том, что он уехал из дому, потому что, удаляясь от Мангалуру во времени и в пространстве, Таор начинал понимать, на какую ничтожную жизнь, между зизифусами и фисташковыми деревьями, обрекла его мать. Правда, он угрызался из-за Ясмины, совершенно беззащитной перед испытаниями дальнего путешествия.

Зато Сири Акбара буря преобразила. Он, которой все это время держался замкнуто и дулся, теперь как бы вернулся к жизни. Он раздавал приказания и распределял обязанности с хладнокровием, в котором, однако, чувствовался восторженный подъем. Таор должен был признать, что его товарищ и первый раб, во дворце думавший только о том, как бы с помощью ловких интриг сделать карьеру, словно вырос и очистился в схватке с грубой стихией, и это подтверждало, что мы сами всегда в какой-то мере отражение наших замыслов и встретившихся на их пути препятствий. При вспышке молнии увидя на мгновение лицо Сири, Таор был поражен необычной его красотой, сотканной из мужества, трезвости ума и юношеского пыла.

Буря кончилась так же внезапно, как началась. Но флагману пришлось целых два дня кружить на месте, чтобы найти три пропавших корабля. Это были «Боди», «Джина» и «Асура». Четвертый, «Вахану», обнаружить так и не удалось, пришлось продолжать путь на запад, смирившись с тем, что корабль, по крайней мере временно, потерян.

Оставалась, вероятно, еще неделя плавания до острова Диоскорид у входа в Аденский залив, когда команда «Боди» с помощью перьев подала сигнал бедствия. Таор и Сири тотчас переправились на борт этого корабля. То ли Боди искусали насекомые, то ли он отравился испортившейся пищей, то ли просто не смог вынести боковую и килевую качку в своем трюме, но старого слона, казалось, охватило бешенство. Он как безумный метался по трюму, в ярости набрасываясь на каждого, кто отваживался спуститься вниз, а когда рядом никого не было, исступленно бился о перегородки. Положение становилось критическим, потому что вес слона, его сила и грозные бивни внушали опасение, что он может всерьез повредить корабль. Связать Боди или повалить его оказалось невозможно, а так как он перестал принимать пищу, его нельзя было ни усыпить, ни отравить. Впрочем, последнее обстоятельство как раз внушало и отдаленную надежду – силы слона должны были в конце концов иссякнуть. Но продержится ли до тех пор корабль? Рискуя взбудоражить Ясмину ревом старого самца, решили все же, что флагманский корабль будет держаться поблизости от «Боди».

На другой день слон, поранивший себя о железную обивку трюма, начал истекать кровью. Через два дня он сдох.

– Надо как можно скорее разрубить тушу на части и бросить куски за борт, потому что мы приближаемся к суше и к нам могут пожаловать незваные гости, – сказал Сири.

– Какие гости? – спросил Таор.

Сири вгляделся в глубины небесной сини. Потом указал рукой на крохотный черный крестик, неподвижно зависший на громадной высоте.

– Вот они, – сказал он. – Боюсь, что наши старания ни к чему не приведут.

И в самом деле, два часа спустя, вертя во все стороны белой головой с черной бородкой, на корабельную стеньгу опустился орел-ягнятник. А вскоре к нему присоединилась еще дюжина его собратьев. Внимательно осмотрев все вокруг – людей за работой и развороченную тушу слона, – они камнем упали в трюм. Матросы, боявшиеся этих священных птиц, попросили приюта на «Ясмине». А «Боди» был покинут на произвол судьбы. К тому времени, когда корабль скрылся из виду, тысячи орлов-ягнятников кишели на его мачтах, реях и мостиках, вихрем кружились по трюму.

На сорок пятый день после выхода из Мангалуру «Ясмина», «Джина» и «Асура» вошли в Баб-эль-Мандебский пролив, «Врата Слез», который соединяет Красное море с Индийским океаном. Это было достаточно быстро, но два из пяти кораблей были потеряны. Теперь нужно было по крайней мере тридцать дней, чтобы по Красному морю доплыть до Эйлата. Решено было зайти на остров Диоскорид, который, как часовой, сторожит вход в пролив, и сделать там привал, потому что и люди, и животные давно нуждались в отдыхе.

Таор впервые ступил на чужую землю. Легкий, радостный хмель кружил ему голову, когда он взбирался по безлесым, заросшим дроком и репейником склонам горы Хаджар, а за ним вприпрыжку поспевали три слона, довольные тем, что могут размять ноги. Путешественникам все здесь было внове: сухая бодрящая жара, колючая, с сильным запахом растительность – мирты, мастиковые деревья, аканты, иссоп – и даже стада длинношерстных коз, в испуге разбегавшихся при виде слонов. Но куда больше перепугались бедные обитатели острова, бедуины, увидев, как на берег высадились нарядные господа в сопровождении невиданных чудищ. Путешественники проходили мимо закрытых наглухо палаток, куда попрятались даже собаки, по деревне, которая казалась совершенно безлюдной, но чувствовалось, что сотни глаз следят за ними сквозь дверные и оконные щели и прорехи в ткани. Путники взобрались уже почти на самую вершину горы, где гулял такой холодный ветер, что, хотя они и разгорячились от подъема, их стал бить озноб, и тут их остановил одетый в черное красивый мальчик, бесстрашно вставший посреди дороги.

– Мой отец, Рабби Рицца, ждет вас, – просто сказал он.

Мальчик повернулся и, никого не спросясь, зашагал во главе колонны. В круге, очерченном скалистыми уступами и расцвеченном асфоделями, приземистые палатки кочевников сливались как бы в один фиолетовый каркас; время от времени вздуваясь от врывавшегося внутрь ветра, они напоминали колеблемую дыханием грудь.

Рабби Рицца в синем бурнусе и в сандалиях, закрепленных ремешками, принял путников у очага, где горели эвкалиптовые поленья. После взаимных приветствий все расселись вокруг огня. Таор понял, что имеет дело с вождем, с господином – словом, с ровней. И в то же время он был поражен убожеством окружающей обстановки. В его представлениях бедность была неотделима от рабства, а богатство – от знатности, и он никак не мог представить себе одно без другого. Рицца не спрашивал гостей, откуда они явились и куда идут. Разговор ограничивался вежливыми пожеланиями и напутствиями. Но в особенности изумился Таор, когда какой-то мальчик принес Рабби Рицце миску с мукой грубого помола, кувшин воды и горшочек с солью. Вождь сам замесил тесто и, размяв его на плоском камне, придал ему форму круглой и довольно толстой лепешки. Потом, сделав прямо перед собой в песке небольшое углубление, бросил туда лопатой немного золы и раскаленных углей из очага и положил на них лепешку. Потом Рабби Рицца прикрыл ее веточками и поджег их. Когда веточки сгорели, он перевернул лепешку и покрыл другими веточками. Наконец извлек лепешку из ямки и метелочкой из дрока смахнул с нее золу. Потом, разломив лепешку на три части, протянул одну из них Таору, другую Сири. И принц Мангалурский, привыкший к изысканным яствам, изготовляемым целой армией поваров и поварят, сидя на земле, стал есть этот серый с пылу с жару хлеб, чувствуя, как на зубах у него хрустят песчинки.

Зеленый мятный очень сладкий чай, который разливали в крохотные чашки из высоко поднятого чайника, вернул Таора к более знакомым обычаям. Но вот Рицца нарушил долгое молчание. Легкая улыбка, сопровождавшая его речь, и то, что говорил он о простых и насущных предметах – о странствии, о пище, о напитках, – наводили на мысль, что он просто подхватил нить прерванного незначащего разговора. Но скоро Таор понял, что это не так. Рабби рассказывал историю, басню, притчу – Таор понимал ее лишь отчасти, словно в ее зеленоватой толще плохо различал наставление, адресованное лично ему, хотя рассказчик почти ничего о нем не знал.

– Наши предки, первые бедуины, – начал Рицца, – не были, как мы теперь, кочевниками. Да и зачем им было кочевать? Зачем было покидать роскошный, цветущий вертоград, куда их поместил Господь Бог? Стоило им протянуть руку, и они срывали вкуснейшие плоды, под тяжестью которых сгибались ветви самых разнообразных деревьев. Ибо в этом саду не было двух одинаковых деревьев, на которых произрастали бы сходные плоды.

Быть может, ты возразишь мне: еще и поныне в иных городах или возле оазисов сохранились дивные сады вроде того, о котором я рассказал. Почему, вместо того чтобы воспользоваться ими и поселиться в них, мы предпочитаем неустанно бродить по пустыне вслед за нашими стадами? В самом деле, почему? Это важнейший вопрос, в ответе на который заключена вся мудрость. И ответ этот таков: нынешние сады и плоды совсем не похожи на те, что вскармливали наших предков. Нынешние плоды тяжелы и темны. Прежние были светлы и невесомы. Что это значит? А то, что нам, падшим и выродившимся, очень трудно представить себе жизнь наших предков! Подумай, мы ведь дошли до того, что признали справедливость пословицы: «Голодное брюхо к учению глухо». А во времена, о которых я веду речь, живот, жаждущий пищи, и уши, жаждущие знания, составляли одно, ибо одни и те же плоды утоляли и тот, и другой голод. В самом деле, эти плоды различались не только формой, цветом и вкусом – каждый из них обучал особой науке. Одни давали знание растений и животных, другие – математики, были плоды, наставлявшие географии, музыкальным искусствам, архитектуре, танцам, астрономии и многому другому. Даруя знания, они наделяли отведавшего их соответствующими добродетелями: мореплавателей мужеством, цирюльников-костоправов добротой, историков честностью, геологов верой, лекарей преданностью, преподавателей терпением. В ту пору человек был приобщен к божественной простоте. Душа и тело были слиты воедино. Рот, пурпурная завеса, и за ней двойное полукружие эмалированных лесенок, фонтаны слюны и печные отверстия ноздрей служили живым храмом словам, которые насыщают, и пище, которая поучает, истине, которую едят и пьют, плодам, которые переплавляются в мысли, заветы и откровения…

Падение человека раскололо истину надвое. Пустое, полое, лживое слово лишилось способности насыщать. И пища, тяжелая, плотная, непрозрачная и жирная, затемняет разум и превращается в отвислые щеки и животы!

Что же делать? Мы, кочевники пустыни, избрали самое решительное воздержание при самой одухотворенной физической деятельности – ходьбе. Мы едим хлеб, винные ягоды, финики и то, что дают нам наши стада, – молоко, очищенное масло, изредка сыр, еще реже мясо. И мы ходим. Мы мыслим нашими ногами. Ритм шагов определяет ход наших размышлений. Наши шаги вторят движению нашей мысли, ищущей истину, – конечно, истину скромную, под стать нашей пище. Мы стараемся преодолеть раскол между пищей и познанием, до предела упростив и то и другое, ибо мы убеждены, что, изощряя их, мы усугубляем разрыв между ними. Конечно, мы не надеемся примирить их только нашими собственными силами. Нет. Чтобы свершилось возрождение, нужна сила сверхчеловеческая, воистину божественная. Но мы ждем этой революции и верим, что благодаря умеренности в пище и длинным пешим переходам через пустыню нам будет особенно легко понять, принять эту революцию и приобщиться к ней, когда бы она ни совершилась, завтра или через двадцать столетий.