Текст книги "Каспар, Мельхиор и Бальтазар"

Ирод, по-видимому, решил во что бы то ни стало развеять недоверие иудеев. Чтоб успешно завершить работы в тех частях Храма, которые считаются священными, он приказал церковнослужителям научиться самим обтесывать камни и класть стены, и они работали, не снимая облачения. Богослужение не прерывалось ни на один день, ибо разрушали только то, чему уже была сооружена замена. Новое здание Храма огромно, и, вздумай я подробно описывать его великолепие, я бы никогда не кончил. Упомяну только «паперть язычников», громадную прямоугольную площадку в пятьсот локтей[8]8
  225 метров.


[Закрыть] шириной, где жители прогуливаются, болтают и делают покупки у торговцев, выставляющих здесь свой товар, – площадку эту можно сравнить с афинской Агорой или римским Форумом. Каждый человек при условии, что обувь у него чистая, что он не имеет при себе никакого оружия, даже палки, и что он не станет плевать на пол, вправе укрыться от дождя или солнца под окаймляющими паперть портиками с колоннадой и навесом из кедрового дерева. Посередине возвышается собственно храм – совокупность площадок, располагающихся одна над другой, самая верхняя – это Святая Святых, куда нельзя проникнуть под страхом смерти. Массивный металлический портал Храма увит золотым виноградом, каждая кисть которого – в рост человека. Он загорожен завесой из вавилонской ткани, расшитой драгоценным яхонтом, голубой, пурпурной и червленой нитью, символами огня, воды, воздуха и моря, и изображающей карту небесного свода. Наконец, я хочу упомянуть крышу, обведенную балюстрадой из резного белого мрамора и сложенную из золотых пластин, щетинящихся блестящими остриями, которые призваны отпугивать птиц.

Да, этот новый Храм – величайшее чудо, оно уравнивает Ирода с царем Соломоном, а может быть, даже возвышает над ним. Легко представить себе, какое смятение в мыслях принца, лишенного отцовского трона, какую бурю в душе осиротевшего сына вызвало зрелище подобного величия, могущества, но также и ужасающего злодейства.

Впрочем, я забыл обо всем этом, когда на десятый день нам объявили, что по приказанию царя главный хранитель печати приглашает нас на ужин, который будет дан вечером в Большом тронном зале. Мы были уверены, что Ирод явится туда, хотя в приглашении об этом не упоминалось, словно тиран желал до самой последней минуты быть окутанным покровом тайны.

И однако – решусь ли я признаться? Войдя в зал, я сначала не увидел и не узнал Ирода! Я полагал, что он явится позже, самым последним, чтобы торжественней обставить свое появление. Но оказалось, что это противоречит законам иудейского гостеприимства, которые требуют, чтобы хозяин был на месте и принимал приглашенных. Правда, царь, возлежавший среди горы подушек на диване черного дерева, занят был беседой, по-видимому совершенно конфиденциальной, с седым как лунь старцем, возлежавшим с ним рядом; благородное чистое лицо старца составляло разительный контраст с изможденной кривляющейся маской – лицом Ирода. Потом мне объяснили, что старец – знаменитый Менахем, ессейский ясновидец, толкователь снов и некромант, к которому Ирод то и дело обращается за советом с тех пор, как Менахем, хлопнув по плечу пятнадцатилетнего Ирода, назвал его царем иудейским. Но, повторяю, не подозревая, что Ирод присутствует в зале, я вначале увидел только отсвет целого леса пылающих факелов, тысячекратно повторенный в серебряных блюдах, хрустальных графинах, золотых тарелках и сардониксовых кубках.

Раздвинув толпу служителей, хлопотавших вокруг низких столиков и диванов, домоправитель бросился навстречу кортежу, во главе которого шествовали Бальтазар и Каспар и в котором смешались две свиты, соответственно белая и черная, – несмотря на этот беспорядок, их было так же легко отличить друг от друга, как два туго сплетенных, но разнящихся цветом шнура. Оба царя заняли почетные места справа и слева от центрального ложа, где беседовали Ирод и Менахем, а я удобно устроился чуть поодаль, между моим наставником Бахтиаром и юным Ассуром, лицом к свободному пространству в форме подковы, отделявшему столы от громадного распахнутого окна, в которое виден был уголок ночного и таинственного Иерусалима. Нам подали ароматизированное вино с золотистыми скарабеями, поджаренными в соли. Три арфистки сопровождали гармоничными и однообразными звуками музыки гул разговоров и громыханье посуды. Огромный желтый пес, явившийся невесть откуда, вызвал смятение и смех, но потом был уведен рабом. Маленький кудрявый человечек, круглолицый, розовощекий и уже не слишком юный, в белой тунике, расшитой цветами, держа под мышкой лютню, согнулся в поклоне перед ложем Ирода. Ирод прервал беседу, на мгновение взглянул на него, потом бросил: «Хорошо, но позже». Это был восточный сказитель Сангали, явившийся с Малабарского берега. И в самом деле, время для разговоров настало позднее – сначала нам предстояло приступить к трапезе. Двери распахнулись настежь, давая дорогу тележкам, уставленным блюдами и кастрюлями. По обычаю, гостям предлагались все яства сразу. Здесь была печень речной камбалы, смешанная с молокой миног, павлиньи и фазаньи мозги, глаза муфлонов и языки верблюжат, ибисы, фаршированные имбирем, и главное угощенье – громадное блюдо с рагу, в коричневом и еще клокочущем соусе которого плавали гениталии кобыл и быков. Обнаженные руки с крючковатыми пальцами потянулись к блюдам. Челюсти задвигались, зубы перемалывали пищу, адамовы яблоки глотающих ходили ходуном. Меж тем три арфистки продолжали извлекать из своих инструментов воздушные аккорды. Домоуправитель движением руки заставил их умолкнуть, когда прислужники внесли большую стальную раму, пересеченную дюжиной вертелов, на которых жарились, истекая жиром, птицы с мясистой белой плотью. Ирод прервал беседу и молча усмехнулся в свою жидкую бороду. Выложив птиц на блюда, вертельщики острыми ножами разрезали каждую из них надвое. Птицы были начинены черными конусообразными грибами.

– Друзья мои! – воскликнул Ирод. – Приглашаю вас воздать должное этому изысканному блюду, историческому и символическому, какое я без колебаний почту званием национального блюда в царстве Ирода Великого. Изобрела его нужда лет тридцать тому назад. И случилось это вскоре после начала войны, которую по наущению царицы Клеопатры я вел с царем арабов Мальхусом. Землетрясение в считанные минуты превратило Иудею в груду развалин, погибли тридцать тысяч жителей и великое множество скота. Только грифам и арабам эта катастрофа пошла на пользу. Мою армию, стоявшую лагерем под открытым небом, землетрясение пощадило. Тем не менее я тотчас послал к Мальхусу гонцов с предложением мира, объяснив ему, что в нынешних обстоятельствах найдутся дела поважнее, чем война. Но Мальхус желал воспользоваться удобным случаем: убив моих посланцев, он тотчас напал на меня. Это было чудовищно. Ведь это я спас его от рабства, которым ему угрожала Клеопатра. Чтобы добиться мира, я тогда заплатил двести талантов и дал поручительство на такую же сумму, а Мальхусу это не стоило ни гроша. И вот вам! Считая, что после землетрясения я обескровлен, Мальхус повел на меня свои войска. Я не стал дожидаться его нападения. Я перешел Иордан и нанес ему молниеносный удар. В трех сражениях я разгромил его армию. И, само собой, отверг все переговоры, все попытки выкупить пленных. Я желал добиться и добился безоговорочной капитуляции.

В этих-то драматичных и славных обстоятельствах мои повара, у которых иссякли все запасы, подали мне однажды птицу, фаршированную жареными грибами. Птица была грифом, грибы – вороночниками, прозванными «трубы мертвых». Я посмеялся. Отведал. Блюдо оказалось восхитительным! Я взял слово с моих поваров, что в следующий раз мне подадут жаркое из самого Мальхуса, хотя мы и блюдем запрет есть свинину.

Царская шутка вызвала громовой хохот гостей. Сам Ирод смеялся тоже, схватив обеими руками жареного грифа, которого ему подал служитель. Все последовали примеру царя. Кратеры наполнились вином. Некоторое время слышен был только хруст костей. Позднее по столам пущены были блюда с пирожными на меду, с грудами гранатов, винограда, инжира и плодов манго. И тут, перекрывая общий гул, вновь раздался голос царя. Ирод вызывал восточного сказителя, который уже подходил к нему в начале пиршества. Сказителя привели. Его простодушный и хрупкий облик контрастировал с сытыми и свирепыми лицами окружающих. Можно было подумать, что его откровенная бесхитростность возбуждает злобу Ирода.

– Сангали, раз уж тебя так зовут, ты расскажешь нам сказку, – приказал царь. – Но берегись, не коснись и намеком каких-нибудь государственных тайн! Помни, ты рискуешь обоими ушами. Если ты дорожишь своим правым ухом, приказываю тебе…

Казалось, царь долго обдумывал, что бы такое приказать. И когда он закончил фразу, в зале загремел восторженный смех.

Каспар, Мельхиор и Бальтазар

– …рассмешить меня. А если дорожишь левым, приказываю рассказать мне историю про царя, да, про царя, очень мудрого и доброго, но которого снедает беспокойство о том, кто наследует его престол… Итак, вот тебе тема: состарившийся царь беспокоится о том, кто станет его наследником. Если ты вздумаешь завести речь о чем-нибудь другом и не сумеешь меня рассмешить, выйдешь отсюда без ушей, как когда-то Гиркан II, которому его племянник Антигон самолично откусил уши, чтобы помешать тому сделаться первосвященником.

Воцарилось молчание.

– Царь, о котором ты хочешь услышать, – бесстрашно заговорил Сангали, – звался Златобород.

– Пусть будет Златобород! – согласился Ирод. – Послушаем историю про Златоборода и наследников его престола, ибо знайте, друзья мои, ничто не волнует меня сегодня так, как дела, связанные с престолонаследием.

Златобород, или Престолонаследие

Жил однажды в Счастливой Аравии, в городе Шамуре, царь по имени Навунасар III, который был знаменит своей бородой – кудрявая, струящаяся, она вся так и переливалась золотом и заслужила царю прозвище Златобород. Царь холил и лелеял свою бороду так, что даже прятал ее на ночь в шелковый чехольчик, а утром ее извлекали оттуда, чтобы вверить искусным рукам брадобрейш. Ибо следует знать, что, если брадобреи орудуют бритвой и знай себе кромсают бороды, брадобрейши, напротив, управляются только с помощью гребня, щипцов для завивки и пульверизатора и не отстригут у своего клиента ни единой волосинки.

Навунасар Златобород, который в юности отпустил бороду просто так, скорее по небрежности, нежели обдуманно, с годами все больше ценил этот придаток своего подбородка и даже стал усматривать в нем какой-то магический смысл. Он видел в бороде едва ли не символ своей царственности и даже вместилище своего могущества.

Царь неустанно любовался в зеркале своей золотистой бородой, с удовольствием пропуская ее сквозь унизанные перстнями пальцы.

Народ Шамура любил своего государя. Но царствование его длилось уже более полувека. А правительство, которое по примеру своего властелина нежилось в безмятежном довольстве, все откладывало необходимые реформы. Государственный совет собирался лишь раз в месяц, и охранявшие его стражники слышали из-за запертой двери, как министры обмениваются одними и теми же фразами, делая между ними долгие паузы:

– Не худо бы что-то предпринять.

– Да, но спешить не следует.

– Пока еще рано.

– Повременим.

– Самое важное – выждать.

И они расходились, поздравив друг друга, но так ничего и не решив. Одним из главных послеобеденных занятий царя – а царь обедал долго, неторопливо и сытно – был отдых, во время которого Навунасар спал глубоким сном почти до самого вечера. Причем спал он на свежем воздухе, на открытой террасе, затененной сплетенными ветвями аристолохий.

Но за последние месяцы Златобород утратил прежний душевный покой. И не потому, что его смутили укоры советников или ропот народа. Нет. Тревога государя вызвана была другой причиной – более возвышенной, более серьезной, одним словом, более царственной: впервые в жизни царь Навунасар, любуясь собой в зеркале, которое, завершив его туалет, подала ему брадобрейша, обнаружил в золотистом потоке своей бороды седой волос.

Этот седой волос поверг царя в глубокое раздумье. «Значит, я старею, – размышлял он. – Конечно, этого надо было ждать, но теперь это свершившийся факт, столь же неоспоримый, как этот седой волос. Что делать? Чего не делать? У меня появился седой волос, но зато наследника у меня нет. Я был дважды женат, но ни одна из цариц, по очереди деливших со мной ложе, не сумела подарить моему царству наследного принца. Необходимо принять решение. Но не будем спешить. Мне нужен наследник, – может, стоит усыновить какого-нибудь ребенка? Но такого, который будет похож на меня, – похож как две капли воды. Однако при этом будет молод, много моложе меня. Нет, пока еще рано. Повременим. Самое важное – выждать».

Сам того не ведая, царь повторял, таким образом, обычные фразы своих министров и засыпал, грезя о крошке Навунасаре IV, который будет походить на него, как маленький брат-близнец.

Но вот однажды днем царь внезапно проснулся, почувствовав довольно болезненный укол. Он инстинктивно схватился за подбородок – кольнули его именно сюда. Ничего. И крови нет. Царь ударил в гонг. Вызвал брадобрейшу. Приказал ей принести большое зеркало. Погляделся в него. Смутное предчувствие не обмануло царя: седой волос исчез. Воспользовавшись царским сном, чья-то кощунственная рука осмелилась нарушить неприкосновенность его волосяного придатка.

Неужели седой волос и вправду вырван? Может, он просто прячется в густых зарослях бороды? Царь недаром задал себе этот вопрос – наутро, когда брадобрейша, исполнив свои обязанности, подала царю зеркало, седой волос оказался на месте, являя взгляду свою неопровержимую белизну и выделяясь серебряной жилой в медной руде.

В этот день Навунасар предался обычному послеобеденному сну в полной душевной смуте, порожденной заботами о престолонаследии и таинственной историей с его бородой. Царю и в голову не приходило, что два этих вопроса на самом деле составляют один и ответ на них дан будет одновременно…

Итак, не успел Навунасар III забыться сном, как его разбудила острая боль в подбородке. Он вздрогнул, позвал на помощь, приказал принести зеркало: седой волосок исчез опять!

Наутро волосок появился снова. Но на этот раз царь не обманулся. Можно даже сказать, что он сделал большой шаг на пути к истине. Дело в том, что от царя не укрылось: волос, который накануне находился слева под подбородком, появился теперь справа и значительно выше – почти на уровне носа, а поскольку бродячих волосков не бывает, напрашивался вывод, что речь идет о другом седом волоске, который появился ночью, ибо, как известно, волосы любят седеть под покровом темноты.

В этот день, собираясь задремать на террасе, царь уже знал, что произойдет; и вправду, не успел он закрыть глаза, как тотчас снова открыл их, почувствовав укол на щеке в том месте, где в последний раз обнаружил седой волос. Царь даже не потребовал зеркала, он был уверен, что волосок снова вырван.

Но кем же, кем?

Теперь это происходило ежедневно. Царь давал себе слово, что не уснет под ветвями аристолохий. Он делал вид, будто спит, и, прикрыв глаза, поглядывал вокруг из-под полуопущенных век. Но, притворяясь спящим, трудно не уснуть на самом деле. Тюк! Боль пробуждала его от глубокого сна, но, прежде чем он успевал открыть глаза, все уже было кончено.

Но нет на свете бороды, которая была бы неистощимой. Каждую ночь один из золотистых волосков становился седым, а на другой день после полудня его вырывали. Брадобрейша не смела ничего сказать, но царь видел сам: по мере того как редеет борода, его лицо покрывается горестными морщинами. Он смотрелся в зеркало и, поглаживая остатки золотистой бороды, разглядывал очертания собственного подбородка, которые все отчетливей проступали сквозь редеющее руно. Но, как ни странно, эта метаморфоза ничуть его не огорчала. Под стиравшейся маской величавого старца обозначались пусть более резкие, более выраженные, но черты того безбородого юноши, каким он когда-то был. И в то же время вопрос о наследнике престола начинал ему казаться не таким уж срочным.

Когда на царском подбородке осталась всего какая-нибудь дюжина волосков, он всерьез задумал отставить своих седовласых министров и самому взять в руки бразды правления. И вот тут-то дело приняло новый оборот.

Может, обнаженные щеки и подбородок царя стали более чувствительны? Так или иначе, теперь он, бывало, просыпался от легкого дуновения за какую-нибудь долю секунды до того, как исчезал появившийся утром седой волос. А однажды наконец царь увидел. Что же он увидел? Прекрасную белую птицу, белоснежную, как та белоснежная борода, какой у него никогда не будет, – птица улетала прочь, унося в клюве седой волосок, вырванный из царского подбородка. Таким образом, все объяснилось: птица хотела свить гнездо того же цвета, что ее оперение, и не нашла ничего белоснежнее седых волос царской бороды.

Навунасар обрадовался своему открытию, но ему хотелось разузнать о птице больше. Времени терять было нельзя – на его подбородке остался всего один волосок, и этот белоснежный волосок был последней приманкой для прекрасной птицы. Можно себе представить, с каким волнением расположился царь в этот день на отдых под шатром аристолохий. Надо было снова притвориться спящим, но не уснуть. А обед в этот день был особенно обильным, вкусным, после него клонило в сон, воистину царственный сон. Навунасар III героически боролся с забытьём, которое накатывало на него благодатными волнами, и, чтобы не заснуть, поглядывал на белоснежный волосок на подбородке, курчавившийся в жарком свете дня. Право слово, он забылся всего на миг, на короткий миг, и очнулся от того, что его щеки мимолетно коснулось ласковое крыло, а подбородок кольнуло. Царь протянул руку, дотронулся до чего-то мягкого, трепетного, но пальцы, сжавшись, схватили пустоту, а когда царь открыл глаза, он увидел лишь черную тень белой птицы против красного солнца, тень чтицы, которая улетала прочь, с тем чтобы никогда не возвратиться, ведь она уносила в своем клюве последний волосок царской бороды!

Царь в ярости вскочил, готовый уже призвать своих лучников и приказать им доставить ему птицу, живую или мертвую. Жестокий неразумный порыв раздосадованного властителя! Но вдруг Навунасар увидел, что в воздухе парит, опускаясь на землю, что-то белое: это было перо, белоснежное перо, которое он, очевидно, вырвал из крыла птицы, когда дотронулся до нее. Перо медленно опустилось на плиты террасы, и тут царь стал свидетелем поразившего и взволновавшего его чуда: перо мгновение полежало спокойно, потом повернулось вокруг своей оси и указало острием в сторону… Да, маленькое перышко, лежавшее на плитах террасы, дрогнуло, как магнитная стрелка компаса, но в отличие от этой стрелки повернулось не к северу, а в ту сторону, куда улетела птица.

Царь наклонился, поднял перо и положил его к себе на ладонь. Перышко снова дрогнуло и указало на юг – юго-запад, в ту сторону, куда скрылась птица.

Это был знак, приглашение. Навунасар, все так же держа перышко на ладони, сбежал по лестнице дворца, не обращая внимания на почтительные приветствия придворных и слуг, встретившихся ему на пути.

Зато когда он очутился на улице, его, казалось, уже никто не узнавал. Прохожим даже в голову не приходило, что этот безбородый человек в простых шароварах и короткой куртке, который бежит куда-то, держа на ладони белое перышко, – их величавый государь Навунасар III. Может, все дело было в том, что такое необычное поведение нельзя было совместить с царственным достоинством? А может, дело было совсем в другом, например, в том, что помолодевший царь преобразился до неузнаваемости? Навунасар не задавал себе такого вопроса, хотя вопрос этот был первостепенной важности. Царь был всецело занят тем, чтобы не уронить перышко и следовать его указаниям.

Долго бежал таким образом царь Навунасар III – впрочем, может быть, следовало бы уже сказать: бывший царь Навунасар III? Он покинул пределы Шамура, миновал возделанные поля, очутился в лесу, поднялся в гору, спустился по ее склону, перешел реку по мосту, потом другую вброд, потом пересек пустыню и снова перевалил через гору. Он бежал и бежал, но при этом не чувствовал особенной усталости, что было весьма странно для человека преклонных лет, довольно тучного и избалованного бездельем.

Наконец он очутился в роще под большим дубом, на крону которого указало вставшее торчком белое перо. На самом верху, на ветвях, лежал ворох прутиков, а в этом гнезде – ибо это было гнездо – беспокойно возилась прекрасная белая птица.

Навунасар рывком ухватился за нижнюю ветку, оттолкнувшись ногами от земли, взобрался на нее, уселся, тут же встал, проделал то же самое со следующей веткой и так карабкался все выше и выше, ловкий и легкий, как белка.

Он быстро очутился на вершине. Испуганная птица упорхнула. И царь увидел ободок из веточек, окаймляющий белоснежное гнездо, аккуратно сплетенное из седых волосков, в которых Навунасар без труда узнал волоски из своей бороды. А в гнезде лежало яйцо, прекрасное яйцо такого же золотистого цвета, как когда-то борода царя Златоборода.

Царь отделил гнездо от ветки и начал спускаться вниз, хотя это было совсем нелегко, ведь одна его рука была занята хрупкой ношей. Не раз он уже хотел выбросить гнездо, а когда ему оставался какой-нибудь десяток метров до земли, он, потеряв равновесие, едва не упал. Но наконец он спрыгнул на мшистую землю. И сразу зашагал в ту сторону, где, по его представлениям, находился его родной город. Не прошло и нескольких минут, как у него произошла удивительная встреча. Он увидел пару сапог, над ними толстый живот, а еще выше шляпу сторожа охотничьих угодий – настоящего лесного великана. Великан рявкнул громовым голосом:

– Ах ты, маленький негодник! Разоряешь гнезда в царском лесу?

Маленький негодник? Как можно было так назвать старого царя! И вдруг Навунасар понял, что и в самом деле сделался совсем маленьким, худеньким и ловким, вот почему он мог без устали бежать несколько часов подряд и карабкаться по деревьям. И теперь ему не составило труда юркнуть в заросли и удрать от сторожа, который был неповоротлив из-за громадного роста и большого живота.

Чтобы попасть в Шамур, надо пройти мимо кладбища. И тут маленькому Навунасару преградила путь многолюдная нарядная толпа, сопровождавшая роскошный катафалк, который везли шесть черных лошадей – великолепные животные, украшенные темными султанами и покрытые попоной с серебряными слезами.

Навунасар несколько раз спросил, кого хоронят, но люди, пожимая плечами, не отвечали, словно вопрос казался им слишком глупым. Царь заметил только, что катафалк украшен гербами с буквой «Н», увенчанной короной. В конце концов Навунасар спрятался в часовне на другом конце кладбища, положил рядом с собой гнездо и, обессилевший, уснул на чьем-то надгробии.

Солнце уже палило вовсю, когда на другой день он снова пустился в путь к Шамуру. К его удивлению, главные ворота города оказались закрыты, что было необычно в такое время дня. Должно быть, ждали какого-нибудь важного события или приезда знатного гостя, потому что только в таких чрезвычайных случаях главные городские ворота запирали, а потом торжественно отпирали. В удивлении и нерешительности стоял Навунасар перед высокой оградой, по-прежнему держа в руке белое гнездо, как вдруг лежавшее в нем золотистое яйцо раскололось надвое и оттуда выпорхнула маленькая белая птица. Она запела чистым и звонким голоском: «Да здравствует наш царь! Да здравствует наш новый царь Навунасар Четвертый!»

Тяжелые ворота медленно растворились. От них до самых ступеней дворца по земле был расстелен красный ковер. Справа и слева от него теснилась праздничная толпа, и, когда мальчик с гнездом в руках зашагал ко дворцу, все стали восклицать, повторяя за белой птицей: «Да здравствует наш царь! Да здравствует наш новый царь Навунасар Четвертый!»

Царствование Навунасара IV было долгим, мирным и счастливым. Две царицы сменились на его ложе, но ни одна из них не родила ему наследника. Однако царь, помнивший о маленьком приключении в лесу, где он преследовал белую птицу, похищавшую волосы из его бороды, нисколько не беспокоился о наследнике. Пока по прошествии многих лет это воспоминание не начало изглаживаться из его памяти. К тому времени его щеки и подбородок стали зарастать прекрасной золотистой бородой.