Текст книги "Уничтожить"

Три

1

На следующее утро Инди была настроена дружелюбно, извинилась за свою несдержанность, более того, поблагодарила Эрве за потрясающую лекцию по наследственному праву – тут она перестаралась, подумал Поль.

– Так или иначе, насколько я понимаю, мы все согласны с тем, что скульптуры надо продавать… – заметила она приподнятым тоном.

– Неизвестно, что бы на это сказал отец… – отважилась Сесиль. – И Мадлен…

– Ну почему же, очень даже известно, – спокойно отозвался Поль.

Сесиль тут же признала, что он прав; и впрямь известно. Закрыв двери амбара на висячий замок, Эдуар потерял всякий интерес к этому сюжету. Что касается Мадлен, то она, возможно, никогда и не заглядывала в этот амбар, да и вообще непонятно, знала ли она, что там хранятся скульптуры. Отношение Эдуара к запоздалым творческим амбициям жены всегда было странным: он не выказывал неодобрения, но и неподдельного интереса тоже не проявлял, он просто-напросто никогда об этом не заговаривал и, по всей видимости, слишком и не задумывался. Так же сдержанно, если уж на то пошло, он относился и к значительной части художественных произведений человечества вообще, особенно в области изобразительных искусств. Поль помнил несколько культурных выходов, которые они совершили всей семьей, в частности, посещение аббатства Везле, ему было тогда лет десять. Стоило им переступить порог какого-нибудь религиозного здания, а им его мать посвятила свою профессиональную жизнь, как она преображалась в словоохотливого восторженного гида, комментировала все элементы убранства, все статуи подряд, они часами торчали в одном только баптистерии. Отец молчал на протяжении всей экскурсии, держась почтительно и смущенно; он вел себя так, словно имел дело с каким-то очень важным досье, в котором ему недоставало информации. Христианское искусство – предмет важный, достойный уважения и занимает существенное место в воспитании детей, в этом он не сомневался; но все это было глубоко ему чуждо. Поль, однако, задавался иногда вопросом, не способствовали ли эти посещения памятников религиозной архитектуры, довольно необычные для детей их возраста, мистическим кризисам Сесиль; в глубине души он в это не верил. Его младшая сестра никогда не была эстеткой, и китчевые изображения Девы Марии, которые им раздавали на уроках катехизиса, восхищали ее не меньше, чем репродукции шедевров итальянского Возрождения. В ее случае не это послужило толчком, скорее некий порыв человеколюбия, сострадание и любовь, направленные на человечество в целом. Он вспомнил, что она вместе с другими экзальтированными юными католиками вступила в ассоциацию “Пробуждение радости”, ну или что-то вроде того, – в выходные дни они навещали стариков в домах престарелых, которые тогда еще не назывались ДИПИ. Потом они запустили инициативу по мытью ног бомжам, слонялись по парижским улицам, нагруженные тазами, канистрами с горячей водой, антисептическими средствами, новыми носками и обувью; ноги бездомных действительно чаще всего были в ужасающем состоянии. Отец относился к ее деятельности с несколько озадаченным уважением, на самом деле его, видимо, слегка тревожил столь причудливый генетический выверт, превративший его, судя по всему, в отца святой, и он с облегчением вздохнул, когда Сесиль впервые проявила некоторые признаки увлечения вполне конкретным человеком – а именно Эрве.

Так или иначе, двадцать пять лет спустя в продаже скульптур была, прежде всего, заинтересована Сесиль, она нуждалась в деньгах гораздо больше остальных, и рано или поздно она это поймет, не она, так Эрве. Поль всегда считал, что его невестка переоценивает суммы, которые можно получить от этой продажи, но главным образом потому, что ни в грош не ставил художественные произведения матери, так что факты на первый взгляд доказывали правоту Инди. Он помнил, что при последней сделке они получили довольно высокую сумму – около двадцати или тридцати тысяч евро. Если предположить, что цены не изменились, Сесиль достанется почти десять тысяч; а в амбаре стояло штук тридцать, а то и сорок скульптур. Для них это огромная сумма, безусловно превышающая стоимость их дома в Аррасе и вообще всего имущества. Надо составить точный список, сделать подробное описание каждой работы, связаться с галеристами. Орельен обещал взять все на себя и сказал, что будет рад посвятить этому свои выходные. Особенно, подумал Поль, он будет рад предлогу отдохнуть от жены.

Долину Соны окутал густой туман, и они чуть было не опоздали на вокзал Макон-Лоше. Поль собирался уже поменять свой билет онлайн, чтобы не ехать в одном поезде с Орельеном и Инди, но в конце концов плюнул. Они тоже оказались в первом классе, но в другом вагоне. Праздники продолжались, и в пятницу первого января в поезде было практически пусто. Он вежливо кивнул им и прошел на свое место. Через две минуты поезд тронулся. Езду на скорости 300 км/ч сквозь океан непроницаемого бескрайнего тумана, не допускавшего ни малейшего намека на окружающий ландшафт, нельзя назвать путешествием в полном смысле слова; это сродни, думал он, какому-то оцепенению, неподвижному падению в абстрактное пространство.

Они ехали уже около часа, а он так и сидел не шелохнувшись, даже сумку свою не закинул на полку, как вдруг он увидел Орельена, нерешительно топчущегося в дверях вагона с пакетиком сладостей и банкой колы в руке. Он подошел к нему и спросил:

– Хочешь M&M’s? – Он отказался, удивленно мотнув головой; неужели он здесь только для того, чтобы угостить его M&M’s? – Я сяду? – спросил Орельен.

– Ну конечно.

– Знаешь… – заметил он, помолчав, – я не во всем согласен с Инди.

Поначалу, сказал Орельен, ему не хотелось выставлять скульптуры на продажу, он предпочел бы создать музей на их основе. Но создать музей сложно, пришлось бы организовать билетную кассу, систему охраны. К тому же, подумал Поль, мало кто этим заинтересуется, скорее всего; но промолчал. Если он будет ради этого приезжать на уикенды, продолжал Орельен, они, наверное, смогут почаще видеться.

– В последнее время, – сказал он, – я немного сблизился с папой. – Он пустился в подробный рассказ, и Поль с удивлением понял, что за эти два года Орельен приезжал в Сен-Жозеф чаще, чем он, и как правило, приезжал один. – Знаешь, с папой мне иногда бывало непросто, – добавил он. И это еще слабо сказано, первые двадцать пять лет его жизни их с отцом вообще ничего не связывало, за исключением разве что глухой враждебности. – Ну и с Сесиль, мы подолгу разговаривали с Сесиль…

Ну и с Сесиль, само собой. Поль с ужасом осознал, что Орельен ждет, что он поговорит с ним как старший брат, кем он, собственно, и является. Только что он ему скажет? Он не мог, совсем не мог говорить с ним откровенно, не обидев его при этом. Разумеется, ему следовало бы развестись, это единственное, что надо сделать, но в ближайшем будущем рассчитывать на это не приходится, она будет яростно за него цепляться до тех пор, пока деньги от продажи скульптур не станут частью совместно приобретенного имущества, потом она его отпустит, и он сможет подвести черту, в конце концов, он еще молод, вполне хорош собой и занимает достойную должность в учреждении культуры, то есть имеет все шансы на успех, так что он потерял бы всего десять лет жизни. Вообще-то, конечно, если задуматься, он нашел бы что ему сказать, но пока они еще не настолько близки, и Орельен попрощался, выразив надежду, что им вскоре снова представится возможность пообщаться. Поль поудобнее устроился в кресле. Этот разговор его утомил, у него заныла шея. Туман снаружи был все таким же непроницаемым; где, интересно, они сейчас? В Монбаре, Сансе, Ларош-Миженне? Скорее всего, он рассеется, как только они доедут до первых пригородов.

2

Иправда, туман немного рассеялся у Корбей-Эссона, где тоскливый пазл домов-пеналов, коттеджей и башен способен уничтожить в зародыше самый робкий намек на надежду. Внушительные строения Берси смотрелись тоталитарной цитаделью посреди города. Брюно, наверное, сейчас там, может, в эту самую минуту он бредет по пустынным коридорам из служебной квартиры в кабинет; кроме него во всем министерстве наберется от силы десятка три сотрудников, обеспечивающих необходимый надзор и техобслуживание. Поль почувствовал себя чуть лучше, войдя в сад Ицхака Рабина: между деревьями плавали клочья тумана, и сад казался призрачным и почти безлюдным, если бы не одинокие китайские туристы в поисках, возможно, Синематеки, находящейся поблизости, либо они просто заблудились, опрометчиво оторвавшись от своей группы в момент всеобщей новогодней экзальтации. Скоро они об этом пожалеют: Париж – город с низким уровнем социального контроля и высокими показателями преступности, а ведь им сто раз это повторяли перед отъездом из Шанхая. Завернув за небольшую рощицу, он столкнулся с двумя китаянками, которые испуганно закудахтали; он умиротворяюще поднял руку и продолжил свой путь через парк Берси.

Когда он вошел в общесемейное пространство, луч солнца пробился сквозь облака, осветив растрепанный туман над парком. Гостиная вдруг показалась ему против обыкновения уютной; Прюданс не было, но почему-то у него создалось впечатление, что она недалеко и вот-вот вернется; а потом он увидел елку.

В углу стояла новогодняя елочка сантиметров пятидесяти в высоту, украшенная мишурой, серебряными шарами и декоративными свечами, попеременно мерцавшими синими, красными и зелеными огоньками. Что это ей вдруг вздумалось купить елку? Наверное, к ней приезжала сестра, а у сестры есть маленькая дочка, он когда-то давно ее видел. Он со смущением вспомнил, как жадно Прюданс схватила девочку, баюкала ее, ходила с ней по квартире, прижимала к груди. Вероятно, у женщин срабатывает что-то биологическое, происходит какая-то ломка, а он и понятия не имел, что это надо учитывать. Он мало что смыслил в женских гормонах, не больше чем в камерной музыке и сельскохозяйственных животных; сколько же в жизни вещей ему неведомых, подумал он и в приступе уныния рухнул на диван. Потом встал, подошел к сервировочному столику, где, если ему не изменяла память, стояли разные бутылки. Да, кое-что там еще осталось, даже непочатый “Джек Дэниелс”. Он налил себе большой стакан, до краев, и снова оглядел общесемейное пространство; какая веселая елка, приятно посмотреть; особенно со стаканом “Джека Дэниелса” в руке. На журнальном столике рядом с угловым диваном он заметил стопку “Вестника колдовства”, он и не подозревал, что существует такой журнал. Это, видимо, как-то связано с новыми начинаниями Прюданс в юкке, или, скорее, в викке, наверху стопки лежал новогодний номер, наверняка последний. На обложке красовался зазывный слоган “2027 – год всех и всяческих перемен”.

Быстро листая журнал, он наткнулся на статью о предстоящих президентских выборах. В 1962 году произошел решающий, подчеркивал автор, институциональный сдвиг и президент Республики был избран всеобщим голосованием, а 2017-й стал первой с тех пор датой выборов, соответствующей простому числу; не случайно, рискнул он предположить, этот год стал поворотным, произошла полная перестройка политического поля, сметающая все традиционные партии. После четного 2022 года выборы 2027-го снова попадают на простое число; следует ли нам готовиться к таким же потрясениям? Впрочем, следующее совпадение произойдет только в 2087 году. Статью подписал некий Дидье Ле Пешер, назвавшийся выпускником Политехнической школы. Поль прекрасно представлял себе этого типа: второразрядный специалист, всю жизнь проработал в какой-нибудь малозаметной государственной организации вроде НИСЭИ[27]27
  НИСЭИ (INSEE) – Национальный институт статистики и экономических исследований.


[Закрыть] и на склоне лет ударился в нумерологические спекуляции. Ошибочно полагать, что ученые по своей природе люди рациональные, они не более рациональны, чем все остальные; ученые – это прежде всего люди, завороженные закономерностями мира, а также его непредсказуемостью или странностями, когда таковые возникают; мало того, он сам ночью тридцать первого декабря предавался арифметическим грезам в том же духе. Он решил, что непременно спросит Прюданс, можно ли ему вырезать статью, вот Брюно повеселится.

Предыдущий номер “Вестника колдовства”, вышедший под Рождество – по-видимому, это двухнедельный журнал, – состоял в основном из большой подборки материалов о викканском культе, так что Поль отнесся к нему с должным вниманием. Если верить редакционной статье, в которой приводились обширные цитаты из некоего Скотта Каннингема, “Викка – радостная религия, проистекающая из нашего родства с природой. Она прославляет союз с богиней и богом, универсальными энергиями, творцами всего сущего; это восторженное празднество жизни”. Автор, надо думать, американец, но все же Поль решил почитать дальше, поскольку американцам, хоть они и потерпели поражение – и это становилось все более очевидным, – так неосторожно ввязавшись в игру против китайцев, возможно, все еще есть что сказать, в конце концов, они властвовали над миром почти целое столетие и, естественно, вынесли из этого некую мудрость, а если нет – пиши пропало.

К сожалению, сейчас сложилось узкофеминистское видение викки, в котором акцент делается лишь на ритуалы, славящие богиню, сетовал далее автор. Все дело в том, тут же признавал он, что такова нормальная реакция на многовековое угнетение патриархальными религиями; однако религия, полностью сосредоточенная на женском начале, была бы в той же степени несбалансированной, как и та, что опиралась бы исключительно на мужское начало; необходима соразмерность двух начал, заявлял он в заключение. Такое прославление мужественности, столь же приятное, сколь и неожиданное, обнадеживало, надо сказать, особенно в устах американца, наверняка политкорректного до мозга костей.

Трудности возникли после первого большого пояснительного материала. Поль решительно не мог примерить на себя образ молодого бога Ареса с его торжествующей эрекцией; столь же проблематично оказалось узнать Прюданс в юной Афродите с набухшей грудью. И все же в их жизни имело место нечто подобное, он вдруг вспомнил их первое лето на Корсике и пляж немного южнее Бастии, Мориани, что ли? Смутившись, он понял, что при этом воспоминании у него навернулись слезы. Прюданс с тех пор похудела, жизнь как-то сплющила ее. Он перелистнул несколько страниц и увидел статью, подводившую итоги года викки. После саббата Йоль, который Прюданс посетила незадолго до Рождества, состоится саббат Имболк 2 февраля, затем, 30 апреля, – саббат Белтейн и 1 августа – саббат Лугнасад. Цикл, похоже, завершается саббатом Самайн 31 октября, который, указывалось в статье, совпадает с Хэллоуином – и Днем Всех Святых тоже, подумал Поль, они явно мыслят англосаксонскими понятиями. Самайн – это время размышлений, возможность оглянуться на только что закончившийся год и приять перспективу смерти.

Скотт Каннингем оказался не просто теоретиком, в другой статье он делился рядом практических советов применительно к различным жизненным обстоятельствам. “Когда вам страшно, поиграйте на шестиструнной гитаре, – рекомендовал он, – или послушайте гитарную музыку в записи; усвойте, что вы мужественны и уверены в себе. Призовите Бога в образе рогатого покровителя и агрессора”. Финансовые затруднения? “Оденьтесь во все зеленое, затем сидите тихо и отбивайте на барабане медленный ритм; представьте себя с полными карманами денег, призывая Богиню в ее образе дарительницы изобилия”.

Увлекшись чтением, он не услышал, как открылась дверь, и с изумлением обнаружил Прюданс уже на пороге гостиной. Она остановилась, тоже удивившись, на ее лице застыла нерешительная улыбка, но она вроде даже рада была его видеть; он понял, что тоже ей рад.

– А, тебе попался этот номер… – показала она на журнал. – Будешь надо мной издеваться…

– Нет… – тихо сказал он. Он, конечно, удивился и не знал толком, как реагировать, но никакого желания над ней поиздеваться у него не возникло.

– Как отец, есть новости? – спросила она, и он был благодарен ей за то, что она сменила тему, потому что новости как раз были, и вполне хорошие. Он подлил себе бурбона, она за компанию взяла томатный сок, и он со всеми подробностями рассказал ей, как отец вышел из комы, как его перевели в Бельвиль-ан-Божоле, и еще о докторе Леру; он, однако, даже не упомянул об Орельене и Инди. Она внимательно слушала его, кивая. – Действительно, вам очень повезло… – признала она, и он в очередной раз задался вопросом, что у нее с родителями, она много лет ничего ему о них не говорила.

– Ты виделась с сестрой в праздники? – спросил он.

– Нет, – ответила она, изумившись вопросу, ее сестра живет в Канаде, он что, забыл? Они не виделись почти пять лет.

– Все дело в елке… – объяснил он, – я подумал…

– А, елка… – Она недоуменно взглянула на него. – Я просто решила, что тебе так веселее будет, когда ты вернешься.

Он долго молчал, слегка обескураженный таким поворотом дела. Прюданс грациозно встала с дивана.

– Пойду почитаю немного перед сном, – сказала она.

Оглядевшись, он с удивлением понял, что уже совсем стемнело, и довольно давно, они, наверное, просидели так несколько часов, значит, она включила свет, а он и не заметил. Он тоже встал и нежно поцеловал ее в щеку. Она еще раз улыбнулась ему и вышла. Он долго, может быть минут десять, стоял неподвижно в центре общесемейного пространства, потом поднялся к себе, захватив бутылку “Джека Дэниелса”.

3

На следующее утро Поль вышел из дому рано, магазины на Кур-Сент-Эмильон были закрыты, и даже продвинутые кафе, пытавшиеся косить под нью-йоркскую тусовку, работали на малых оборотах. Ему нравились эти редкие моменты всеобщей спячки, несколько раз в году, когда жизнь словно зависает, как на вершине колеса обозрения, прежде чем сорваться в новый цикл. Так бывает почти всегда 15 августа[28]28
  15 августа – праздник Успения Пресвятой Девы Марии; во Франции выходной день.


[Закрыть] и часто между Рождеством и Новым годом, если позволяет календарь.

Второе января пришлось на субботу, завтра атмосфера в городе будет, в общем, еще такой же, но к вечеру испортится, заранее отравленная тревогами завтрашнего дня. Утро выдалось совершенно спокойное. Он чувствовал, что еще не пришло время сделать новый шаг к сближению с Прюданс. Надо подождать немного, пока хлынет внутри ток надежды – так в поврежденном органе возобновляется кровообращение. Тогда, возможно, что-то хорошее случится с ними на закате дней и им снова выпадет прожить сладостные годы, возможно даже долгие годы.

От такой перспективы у него чуть не перехватило дыхание; охваченный дрожью, он замер посреди аллеи рядом с кустом гортензий и подождал, пока не начнет дышать ровнее. Затем повернул на восток, к церкви Рождества Богоматери в Берси. Там было, как всегда, пусто. Он бросил в прорезь два евро, зажег две свечи и вставил их в подсвечник. Он не знал точно, кому или чему он их предназначает, но ему показалось, что нужны именно две свечи. Он торопливо перекрестился, не будучи уверен, что делает это правильно – сначала вверх, потом вниз, а дальше влево или вправо? – и только тут заметил, что статуя Богоматери находится на противоположной стороне церкви. Он забрал свечи, повторил всю процедуру, сел на скамью, закрыл глаза и почти тотчас уснул.

Молодой человек представился Эрвином Каллаганом; таким, как у него, динамичным и восторженным выражением лица в американских фильмах пятидесятых годов было принято наделять страховых агентов, но на самом деле, скорее всего, это был Луи де Рагнель, французский журналист, которого Поль видел в различных теледебатах – он несколько раз брал интервью у Брюно.

Имея при себе визитку на это имя, псевдо-Эрвин Каллаган обходил многочисленные нью-йоркские семьи со скромным достатком, сообщая им, что они полностью разорены и что страховая компания, на которую он работает, рассчитывает цинично обогатиться за их счет. Естественно, принимали его не слишком радушно, с жалобами и криками, но он, выждав пару лет, неизменно заводил ту же шарманку, руководствуясь какой-то высшей необходимостью.

Луи де Рагнель, он же Эрвин Каллаган, уже очень пожилой человек в костюме и черной шляпе, с белесо-серым лицом, испещренным тонкими морщинами, напоминал профессора Калиса, старика астронома из “Таинственной звезды”[29]29
  “Таинственная звезда” – десятый альбом комикса “Приключения Тинтина”.


[Закрыть], и еще немного Уильяма Берроуза. Он передвигался с огромным трудом, его руки и ноги были почти обездвижены артритом, но он решил в последний раз воспользоваться именем Эрвина Каллагана, чтобы сообщить плохую новость.

Войдя в прихожую очередного дома, он вдруг понял, что на этот раз попал не в бедную семью и, скорее всего, не к жителям Нью-Йорка. Его встретила благочестивая экзальтированная молодая женщина, которая сначала тщательно протерла стол, словно удаляя отпечатки пальцев, а затем подмела пол двумя вениками одновременно. В конце концов она поведала ему, что обитатели этого дома – настоящие демоны, но ему нечего бояться, потому что Господь на их стороне. Тут стало ясно, что до ужаса приставучий Эрвин Каллаган олицетворяет собой определенную форму правосудия и справедливости.

Затем он очутился в скудно обставленной гостиной в компании мужчины лет пятидесяти, очень загорелого, с гармоничной мускулатурой, и женщины лет тридцати с пышными формами, под легким платьем на ней ничего не было. На полу лежала худая длиннющая собака, похожая на борзую, но в ее чертах чувствовалась жестокость, которая обычно свойственна ласкам. Мужчина говорил долго и бессмысленно, потом хорошо поставленным голосом отдал женщине ряд распоряжений. И хотя все его приказы начинались словами: “Не будете ли вы так любезны”, было очевидно, что их надо выполнять беспрекословно. Они казались непоследовательными и сбивчивыми, но женщина повиновалась, неторопливо спустила платье, не переставая при этом разговаривать с собакой хриплым голосом на не вполне человеческом языке. Собака постепенно просыпалась и явно была не в настроении. В конце концов, полностью обнажившись, женщина встала с дивана. Собака окончательно проснулась, поднялась, женщина надавила на мясистую припухлость под ее горлом, и стало ясно, что животное впадет сейчас в дикую ярость.

Каллаган, мужчина и женщина стояли теперь у двери; женщина держала платье под мышкой. Мужчина, сам обнаженный по пояс, что-то прочувственно говорил, притворяясь, что сожалеет о судьбе, уготованной псевдо-Эрвину Каллагану, а на самом деле Луи де Рагнелю, которого вот-вот разорвет на части и сожрет взбесившийся пес; Каллаган, вероятно смирившись со своей участью, печально качал головой. Тогда мужчина открыл дверь и вышел вместе с женщиной. В этот момент стало ясно, что сцена происходит на борту яхты, плывущей по приятному морю.

Когда Поль вышел из церкви, было два часа дня, парк Берси заливало ослепительное солнце. Есть ему не хотелось, и он побрел куда глаза глядят по набережной Рапе, пересек Аустерлицкий мост и вышел к Ботаническому саду, прохожих стало немного больше. Ближе к концу дня он решился позвонить Брюно. Он ответил после нескольких гудков и сразу же спросил об отце. Поль изложил ему ситуацию чуть более сжато, чем Прюданс. У Брюно тоже были новости, но это не телефонный разговор, они условились встретиться на следующий день.

Он приехал в Берси около часа дня, протянул свой пропуск дежурному на входе. В лифте никого не было, в коридорах тоже; все-таки странно вообще никогда не покидать министерство, даже по воскресеньям, подумал он. Брюно сидел в гостиной, он уже открыл бутылку помроля, на тарелке перед ним лежали тосты с фуа-гра – учитывая его гастрономические привычки, это была настоящая фиеста. Судя по его виду, он пребывал в отличном настроении.

– Рад за твоего отца, очень рад, – сказал он, встав ему навстречу, – все-таки кое-что во Франции еще неплохо работает… – Поль никогда не видел Брюно в таком веселом расположении духа. – Ладно… – продолжал он, – перейду прямо к делу: завтра я обедаю в Елисейском дворце. С президентом и Бенжаменом Сарфати. Президент позвонил мне ночью тридцать первого, сразу после своего новогоднего обращения.

– Думаешь, он принял решение?

– Да. Не знаю, какое именно, но принял. Честно говоря, меня уже достала эта неопределенность.

Поль тогда понял или, по крайней мере, счел, что понял: Брюно не все ему рассказывал. Президент остановился на кандидатуре Сарфати, во всяком случае, Брюно пришел к такому заключению, пообщавшись с ним, и немного расслабился. Он, в сущности, никогда так уж не рвался ни участвовать в предвыборной гонке, ни становиться президентом Республики; пост министра экономики вполне соответствовал его желаниям и устремлениям.

– Держи меня в курсе, ладно?

– Да, конечно. Давай увидимся тут завтра часа в три, к этому времени я должен вернуться. Нам надо организоваться и просмотреть мое расписание на ближайшие несколько недель. Мне совершенно не о чем беспокоиться, моя позиция достаточно сильна, чтобы ко мне прислушивались: прогнозы роста на 2027 год отличные, дефицит самый низкий, и если мы не оплошаем, то сможем закончить год немного выше прогноза.

– А что, произошло что-то важное? Ты и перед Рождеством был оптимистически настроен, но чтобы так…

– Нет, ничего особенного. Впрочем, да, кое-что важное произошло, но мой оптимизм к этому отношения не имеет: у нас очередное нападение на контейнеровоз.

– Никто об этом и словом не обмолвился.

– Ну да, на этот раз их мишенью стал непосредственно китайский контейнерный оператор, China Ocean Shipping Company, третья по величине в мире судоходная компания, и властям удалось обеспечить полную информационную блокаду. Мне позвонил Мартен-Рено и все рассказал, даже французские секретные службы ничего не знали, им сообщило АНБ.

– Американцы? Это нормально?

– Нет, это совсем не нормально. Странно, что им удалось перехватить внутреннюю переписку китайского правительства, а еще удивительнее, что они ведут себя так, словно мы союзники.

– А мы не союзники?

– Я лично не считаю себя их союзником. Торговая война между США и Китаем никогда не достигала такого накала, она продолжается уже лет двадцать, и такое впечатление, что это еще цветочки, что она никогда не закончится, разве что какой-нибудь реальной катастрофой, военным конфликтом. В коммерческом плане китайцы, несомненно, наши враги, но это вовсе не значит, что американцы наши союзники; в этой войне у нас нет союзников.

– И в интернет тоже ничего не просочилось?

– Нет, и это меня тревожит больше всего. Террористы не выложили ни сообщений, ни видео, как будто это стало этакой рутинной операцией. Мало того, этот теракт не случаен. После первого всем грузовым судам, покидавшим их акваторию, китайцы давали в сопровождение эскадренный миноносец; это им влетало в копеечку, конечно, и по прошествии месяца они решили положить этому конец. Первый же контейнеровоз, отправленный без сопровождения, подвергся атаке. И опять на линии Шанхай – Роттердам, как и тогда, но на этот раз корабль потопили у Маскаренских островов; как и тогда, экипаж оповестили за четверть часа, чтобы они успели покинуть корабль: торпеда с неконтактным взрывателем, идеальная меткость. Ловкие ребята. И очень опасные.

– Мы до сих пор не знаем, кто они?

– Понятия не имеем. Морские перевозчики всего мира в отчаянии, это беспрецедентная ситуация. Вот что нам известно на данный момент, то есть ровным счетом ничего.

Они разом замолчали; Брюно налил себе бокал помроля. Итак, меняется конфигурация мира, подумал Поль. В принципе, конфигурация мира стабильна, все идет своим чередом, но иногда, в редких случаях, происходит некое событие. То же самое можно сказать, подумал он, пусть более отвлеченно и расплывчато, и о конфигурации человеческих жизней. Жизнь человека состоит из цепочки административных и технических трудностей, перемежающихся проблемами медицинского характера; с возрастом медицинский фактор берет верх. Тогда жизнь меняет свою сущность и превращается в бег с препятствиями: в ходе участившихся, самых разнообразных медицинских обследований тщательно изучается состояние организма. В заключениях указывают, что ситуация штатная или, по крайней мере, приемлемая, до тех пор пока в одном из них не прозвучит иной вердикт. Тогда жизнь меняет свою сущность во второй раз и становится достаточно продолжительным и мучительным марш-броском по направлению к смерти.

– Мартен-Рено спрашивал меня о твоем отце, – сказал наконец Брюно. – Он, видимо, принял это близко к сердцу, мне кажется, тебе стоит ему позвонить. Твой отец явно занимал важное место в их организации, мне не вполне ясно, как они функционируют, все же странные они люди, сотрудники спецслужб.

– Мне самому не вполне ясно, отец никогда толком не рассказывал мне о них.

– Его можно понять. Знаешь, не зря же говорят, что власть обрекает на одиночество; чем ответственнее пост, тем более человек одинок. О том, что я тебе сейчас рассказал, мне бы и в голову не пришло говорить в кругу семьи, – ну, если бы таковая у меня еще имелась.

– В этом плане никаких перемен?

Брюно долго мотал головой, но не произнес ни слова, Поль тщетно ждал ответа, постепенно догадываясь, что Брюно действительно останется один, скорее всего, доведет до конца свою работу, то есть работу, которую он запланировал, но отныне он останется один, жаль, конечно, но это так, не хорошо быть человеку одному, сказал Господь, но человек одинок, и Господь ничего не может с этим поделать, во всяком случае, по нему не скажешь, что это его так уж волнует; Поль почувствовал, что ему пора, он взял с тарелки еще один тост с фуа-гра, его понемногу одолевало гнетущее сознание собственной никчемности. Мужчины с трудом, но поддерживают социальные и даже дружеские отношения, которые им в общем и целом ни к чему, – это довольно-таки трогательная черта, присущая мужчинам. К президенту это не относилось, он казался свободным от подобных слабостей, окружающие, судя по всему, мало что для него значили. Поль общался с ним лишь однажды, мельком, после закрытого совещания Совета министров; президент пару минут побеседовал с ним о своем “золотом времечке” в Финансовой инспекции; он заговорил об этом без всякой на то реальной необходимости, как о воображаемой Аркадии, где они оба купались в самых изысканных наслаждениях. Возможно, он с кем-то его спутал.