Текст книги "Уничтожить"

Бывший амбар, служивший его матери мастерской, – совсем другое дело, он заходил туда время от времени, без особого удовольствия, когда надо было позвать ее к столу, под конец она совершенно забросила хозяйство, и все заботы по дому взяла на себя Сесиль. Проведя большую часть своей профессиональной жизни за реставрацией гаргулий и химер в многочисленных церквях, аббатствах, базиликах и соборах Франции, она чуть ли не в сорок пять лет решила посвятить себя художественному творчеству и утратила всякий интерес к домашнему очагу. Стену слева от входа оформила другая художница, знакомая матери, Поль помнил ее, она у них останавливалась, та еще уродина, высокая и худая, она почти не открывала рта, зато воспылала страстью к местным камням, золотистому известняку, столь характерному для Божоле. Она работала с тяжелыми крупными камнями, из которых сложены стены амбара, сантиметров двадцать высотой. На каждом из них она вырезала человеческие лица, выражавшие то испуг, то ненависть, иногда на грани агонии, гораздо реже усмехающиеся или язвительные. Получилось впечатляющее, весьма выразительное произведение, и от страданий, исходивших от этой стены, перехватывало дыхание. А вот скульптуры матери – многие из них так и лежали в амбаре – Поль не любил, никогда не любил. Готические фигуры, на реставрацию которых она потратила большую часть жизни, несомненно, оказали на нее влияние, в основном она создавала фантастических существ, чудовищных полуживотных-полулюдей, довольно-таки непристойных, с несоразмерными вульвами и пенисами, как у некоторых гаргулий, но в ее манере чувствовалась какая-то искусственность, надуманность, ее творения напоминали не столько средневековые изваяния, сколько мангу, впрочем, не исключено, что это он ничего не смыслит в искусстве, он никогда не интересовался японскими комиксами, которые, между прочим, многие ценят очень высоко; работы его матери имели, конечно, определенный успех, но особо не котировались, некоторые из них все же покупали ФРАКи[21]21
  ФРАК (FRAC) – Региональный фонд современного искусства.


[Закрыть] и региональные советы, иногда для оформления кольцевых развязок, в специализированных журналах появилось несколько статей о ней, и благодаря одной такой статье – на самом деле это самый страшный упрек, который можно было бы адресовать матери и ее работам, – его брат Орельен познакомился со своей будущей женой. Инди, в то время сравнительно молодая журналистка – если вообще журналистка бывает молодой, – написала весьма хвалебную, даже восторженную статью, творчество его матери было представлено в ней самым ярким примером новой феминистской скульптуры – но в данном случае мы имели дело с дифференциальным феминизмом, диким и сексуальным, сродни движению ведьм. Такого направления в искусстве не существовало, она придумала его специально для статьи, которая, впрочем, читалась не без удовольствия, эта сучка владела пером, как говорится, и вскоре, кстати, ушла из этого второсортного художественного журнала в раздел “Общество” крупного левоцентристского news magazine. Надо сказать, она искренне восхищалась его матерью, и это было, пожалуй, единственным искренним чувством в ее поступках, Поль никогда не верил в любовь этой женщины к Орельену, ни секунды не верил, такая женщина уж точно не могла полюбить Орельена, эта женщина ненавидела слабаков, а Орельен – слабак, всю жизнь был слабаком, он благоговел перед матерью, сам будучи не в состоянии каким-либо образом утвердиться в жизни или вообще просто жить, Инди, само собой, ничего не стоило превратить его в подкаблучника, но все же это недостаточно веская причина, чтобы выйти замуж, и тут возникали вопросы. Возможно, она надеялась, что цены на произведения их матери взлетят до заоблачных высот и в будущем ей перепадет что-нибудь от доставшегося Орельену вполне приличного наследства, да, наверняка так оно и есть, на это она и рассчитывала, с такой дуры станется. Расчеты не оправдались, цены на скульптуры матери оставались на достаточно разумном, респектабельном уровне, но поводов прыгать до потолка от радости не наблюдалось. Поэтому Инди начала проявлять некоторые признаки разочарования, что выражалось во все более пренебрежительном отношении к мужу.

Поль никогда не любил Орельена по-настоящему, впрочем, и ненавидеть его было не за что, в сущности, он плохо его знал и никогда не питал к нему никаких чувств, кроме, пожалуй, туманного презрения. Орельен родился гораздо позже его и Сесиль и вырос в интернете и соцсетях, он принадлежал к абсолютно другому поколению. Когда, кстати, он родился? Поль понял, что забыл дату рождения брата, и смутился; короче, у них большая разница в возрасте. Сесиль иногда пыталась преодолеть этот разрыв, в отличие от него. Орельен был еще совсем ребенком, когда Поль уехал из родительского дома, и он с трудом отличал это существо от домашнего животного; он, собственно, никогда не отдавал себе отчета в том, что у него есть брат.

Значит, они появятся во второй половине дня тридцать первого со своим говнюком сыночком, это надо просто перетерпеть, правда, терпеть придется довольно долго, ведь тридцать первого числа немыслимо лечь спать до полуночи, ну ничего, как-нибудь он справится, можно, например, нажраться к середине дня, благодаря выпивке удается выдержать практически что угодно, в том-то и заключается одна из главных проблем с выпивкой.

Через некоторое время он вышел из амбара, так и не взглянув, подумал он, запирая дверь на висячий замок, ни на одну работу матери. Было уже три часа дня, он совсем забыл про обед, и Сесиль не преминула попенять ему, когда он вошел в гостиную. Она права, забыл, так что ему пришлось ограничиться двумя ломтиками запеченного паштета с корнишонами, сопроводив их маленькой бутылочкой “Сент-Амура”. Сесиль и Эрве смотрели воскресную программу Мишеля Дрюкера; он стал свидетелем супружеского ритуала, общего для миллионов супружеских пар их возраста или постарше по всей Франции. То есть сегодня либо Мишель Дрюкер, либо ничего; один черт, на самом деле. Когда он выходил, они сидели, держась за руки, и внимали популярному телеведущему.

6

– У меня для вас хорошие новости, – объявила главврач и замолчала, словно забыла, что там дальше. Сама она, похоже, не слишком хорошо себя чувствовала, даже совсем плохо, откровенно говоря, видимо, провела ужасную рождественскую ночь, наверное, вечером двадцать четвертого декабря вылезли наружу глубинные семейные конфликты и только усугубились в последующие праздничные дни. Впрочем, ее буржуазная надменность никуда не делась, и рано или поздно она придет в себя, Поль очень на это рассчитывал; в этот понедельник, двадцать восьмого декабря, в больнице Сен-Люк царила тишина, а пациенты, если еще и умирали, то явно в замедленном темпе. – Пребывание вашего отца в нашем отделении более не является целесообразным, – она постепенно справлялась с собой, сосредотачивалась на чисто профессиональных вопросах, – и это первая хорошая новость, вопрос о реанимации уже не стоит, его жизни ничто не угрожает.

Она сказала “отец”, а не “папа”, отметил про себя Поль, может, у нее и правда возникли семейные проблемы на Рождество, он чуть ли не симпатией проникся к этой буржуазной курице.

– Вашего отца пора переводить в соответствующее отделение.

– Ну да, в ХВС-СМС… – машинально откликнулся Поль.

Главврачиха помрачнела.

– Вам-то откуда знать? – ледяным тоном спросила она. – Что вы понимаете в ХВС и СМС?

– Да ничего, наверное, просто прочел в интернете, – поспешил ответить он, прикинувшись чайником. Главврачиха вроде успокоилась, но при этом помрачнела еще больше, ей это даже шло.

– Ну да, интернет, сайт “Доктиссимо”, я знаю, от них один вред. – Поль кивнул со смесью раскаяния и энтузиазма, он был счастлив сыграть роль современного идиота, подсевшего на “Доктиссимо”, теории заговора и fake news, в это мгновение он чувствовал, что готов на многое ради того, чтобы ее успокоить. Но она все-таки еще помялась, прежде чем вспомнила, что собиралась им сообщить.

– Главная новость, – выдала она наконец, – состоит в том, что у нас для вашего папы есть место в ХВС-СМС. – Вот и “папа” тут как тут, возможно, это хороший знак, сказал себе Поль, ну в общем, какой-то знак. – Только что освободилось место в больничном центре Бельвиля, – продолжала она. – Думаю, вас устроит Бельвиль-ан-Божоле, ведь это не так далеко от вашего дома, верно?

У нее, конечно, не было времени заглянуть в историю болезни отца, Бельвиль находится всего в десяти километрах от Сен-Жозефа, им такая удача и не снилась, но тут их разговор прервал протяжный вопль Мадлен, вопль радости, их собеседница не сразу, но все-таки это поняла и замолчала, просто ожидая, пока вопль иссякнет. Они сомневались, брать ли Мадлен с собой, но Сесиль пресекла все возражения: в конце концов, ее это касается прежде всего, заметила она, и, разумеется, была права, тем не менее между главврачихой и Мадлен обозначился gap, культурный диссонанс, и Поль мысленно поблагодарил Сесиль, когда она заговорила, выразив эмоции всех присутствующих:

– Да, мы очень довольны, мы и мечтать о таком не смели. Когда вы рассчитываете его перевезти?

Главврачиха удовлетворенно кивнула, но все же она не закончила свой доклад, а ей нравилось заканчивать свои доклады.

– Это небольшое отделение, примерно на сорок коек, созданное в соответствии с циркуляром Кушнера[22]22
  Бернар Кушнер (р. 1939) – французский врач, один из основателей организации “Врачи без границ”; был вынужден покинуть пост министра здравоохранения по политическим причинам.


[Закрыть] от 3 мая 2002 года… – тихо проговорила она, им-то, разумеется, невдомек, что этот циркуляр был последним, подписанным лично Бернаром Кушнером прямо перед тем, как ему пришлось покинуть свой пост из-за президентских выборов, второй тур которых должен был состояться через два дня, пятого мая, для нее это стало настоящим потрясением, потому что всю свою юность она была влюблена в Бернара Кушнера, влюблена по уши, что и склонило ее к решению пойти в медицину, более того, у нее в памяти осталось немного стыдное полувоспоминание о том, как, записавшись на медицинский факультет, она в тот же вечер мастурбировала перед красовавшимся в ее комнате плакатом с изображением Бернара Кушнера, выступающего на митинге, хотя это был всего лишь митинг соцпартии, у него даже знаменитого мешка с рисом в руках[23]23
  Намек на знаменитую акцию Бернара Кушнера, который в 1992 г. призвал французских детей приносить в школу рис для голодающих сомалийцев. Впоследствии его упрекали в том, что в Сомали он позировал с мешком риса перед журналистами.


[Закрыть] не было. – Как это часто бывает, у них отделение ХВС-СМС примыкает к дому-интернату престарелых и инвалидов, ДИПИ, – продолжала она, с трудом приходя в себя и чувствуя, как что-то вязкое и мокрое разливается у нее в промежности, нет, лучше ей избегать воспоминаний о Бернаре Кушнере. Подышав секунд тридцать глубоко и размеренно, она овладела собой. – Да, я знаю, – сказала она, обращаясь к Сесиль, – у ДИПИ плохая репутация, и они вполне ее заслуживают, действительно, в массе своей это отвратительные богадельни, мне, наверное, не пристало так говорить, но я считаю, что ДИПИ – это позор французского здравоохранения. Тем не менее у нас ХВС-СМС автономное отделение, по крайней мере в плане терапии. Так получилось, что я знакома с доктором Леру, который им руководит, он хороший человек, уверяю вас. Ваш папа будет получать все необходимое лечение, я нисколько в этом не сомневаюсь. Ему не понадобится трахеотомия, чтобы дышать, и это уже немало. Единственная загвоздка состоит в том, что у него полностью отсутствует движение глазных яблок, а именно движение глазных яблок позволяет восстановить коммуникацию, в большинстве случаев это первое, что к ним возвращается.

Она, правда, предпочла не уточнять, что в большинстве случаев это первое и последнее, вообще-то у нее сохранилось довольно тревожное воспоминание о тех кратких минутах во время посещения больничного центра в Бельвиле, когда она оказалась в общем зале, посреди двух десятков мужчин, неподвижно сидящих в инвалидных колясках, абсолютно неподвижно, если не считать взглядов, которые цеплялись за нее и провожали, пока она шла мимо.

– Пациенты посещают несколько сеансов лечебной гимнастики и ортофонии в неделю, – сказала она, отгоняя от себя эту картину. – Леру работает с лучшими специалистами, одними и теми же в течение многих лет, на меня это произвело огромное впечатление. Пациентов регулярно купают, часто вывозят на прогулку в инвалидных колясках. На территории центра есть парк, ну, скажем, небольшой садик, но они, бывает, ездят дальше, на берег Соны. Что касается даты переезда, – продолжала она, собеседование с родными наконец вошло в нужную ей колею, она справилась с задачей, – сегодня у нас понедельник, Леру позвонил мне утром предупредить, что комнату уже освободили, осталось только убрать там, мне кажется, ничто не помешает им принять вашего папу уже в среду. Вы сможете в среду пообщаться с персоналом? – Мадлен и Сесиль с энтузиазмом подтвердили, что да, смогут, на том и порешили, собрание пора заканчивать.

Поль учтиво улыбнулся ей на прощание, хотя ему никак не удавалось отделаться от неприятных мыслей. Итак, в среду, тридцатого декабря сего года, у Эдуара Резона начнется новый этап в жизни – и все указывало на то, что он станет последним. Раз в отделении Бельвиля появилось место, раз комнату освободили и собирались ее убрать, значит, прежний ее обитатель наверняка ушел – или, проще говоря, умер.

Сидя рядом с Эрве на обратном пути в Сен-Жозеф, он не стал делиться с ним своими соображениями – они пересказали ему беседу с главврачом, сообщили о счастливом ее завершении, и он вел машину, как всегда, очень спокойно. Сесиль и Мадлен, сидевшие сзади, упивались чувством чуть ли не экстатического облегчения – Сесиль вдруг начала даже что-то напевать, возможно Radiohead, ему показалось, что он узнал мелодию.

7

Уже почти тридцать лет Поль не заглядывал в Бельвиль-ан-Божоле, который тогда назывался Бельвиль-сюр-Сон, – местный муниципалитет, сказал ему как-то отец, плетет интриги в Совете департамента, добиваясь, чтобы их переименовали обратно в Бельвиль-ан-Божоле, это название звучит заманчивее для индийских и китайских туристов, считали они. Надо признаться, что даже во времена его юности, даже в те времена, когда он с радостью ездил туда-сюда в поисках, где пожить и, главным образом, где потрахаться, его никогда особенно не привлекал Бельвиль-сюр-Сон. Он смутно припоминал ночной бар “Куба Найт”, вроде так, но ночные бары “Куба Найт” могут попасться где угодно, хоть в Аддис-Абебе, с тем же успехом. Так или иначе, он был уверен, что у него там ни разу не случилось памятной встречи, то есть сексуальной, он помнил все свои сексуальные знакомства, даже самые мимолетные, даже минет в сортире ночного клуба он не забыл, это произошло всего один раз в его жизни, в “Макумбе”, девушку звали Сандрин – ее лицо, рот, то, как она опустилась на колени, – все это он отчетливо помнил и, закрыв глаза, смог бы воскресить в памяти мельчайшие движения ее языка. С другой стороны, ему не приходил на ум никто, кого он мог бы назвать другом юности, не говоря уж об учителях, все они вылетели у него из головы, ни одного лица не осталось, вообще ноль. При этом секс не сыграл большой роли в его жизни, а если и сыграл, то разве что на бессознательном уровне – исключить этого нельзя, конечно, но как бы там ни было, не так уж много он и трахался и никогда не принадлежал к числу ёбарей, скорее, пожалуй, проявлял интерес к философским и политическим вопросам и, не будучи активистом, все же окончил Институт политических исследований и наверняка вел с сокурсниками беседы на общие темы, но и этого он не помнил, его интеллектуальная жизнь как таковая не отличалась, похоже, особой интенсивностью. Правомерно ли тогда сделать вывод, что он был обычным лицемером, скрывавшим свой первостепенный интерес к сексу за другими, более благопристойными устремлениями? Нет, вряд ли. На самом деле, в отличие от какого-нибудь Казановы или Дон Жуана (проще говоря, от ёбарей), для которых секс – дело житейское и, образно говоря, нужен им, как воздух, каждое мгновение секса в его жизни было лишь несуразностью, нарушением нормального порядка вещей, и поэтому они застряли у него памяти, начиная, кстати, с того самого минета в сортире “Макумбы” в Монпелье, он не имел ни малейшего понятия, как его занесло в Монпелье, они несколько минут поговорили с Сандрин, и она сама затащила его в туалет, он до сих пор недоумевал, почему она так поступила, наверное, вычитала что-то в этом роде в каком-нибудь романе и решила, что и ей не слабо, впрочем, возможно, она просто напилась или пошла по сартровскому пути, но применительно к сексу – “весь член, вобравший все члены, он стоит всех, его стоит любой”[24]24
  Ироническая отсылка к финалу автобиографической повести Сартра “Слова”: “Весь человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой”. Перевод Л. Зониной и Ю. Яхниной.


[Закрыть], то есть мужчине достаточно оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы на него свалилась такая удача.

Однако в тот вечер, даже если ему, как и любому другому мужчине, “вобравшему всех людей и стоящему всех”, и в голову бы не пришло уклониться от минета, он искал все же не столько секса, сколько любви, его мать никогда не была по-настоящему любящей матерью, да, вот оно, по-видимому, он испытывал неудовлетворенную потребность в любви. Так или иначе, в Бельвиле он точно ее не удовлетворил и изумился возникшему вдруг ощущению, что городок изменился, хотя на самом деле он почти совсем его не помнил. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять почему: на улицах были арабы, много арабов – что-то новенькое для Божоле, да и для Франции в целом. Больничный центр располагался на улице Полен-Бюссьер, но вход был со стороны улицы Мартиньер, они довольно долго его искали, по пути обратив внимание на несколько дорожных знаков, указывающих направление к мечети Эннур, то есть в Бельвиле имеется мечеть, кто бы мог подумать. Это, конечно, не салафитская мечеть, по крайней мере, такая информация в прессу не просочилась, что неминуемо произошло бы, будь это так, несмотря на недавние военные неудачи, салафиты все еще оставались горячим сюжетом, но, как ни крути, мечеть есть мечеть. Бельвильский больничный центр – по сути, сводившийся к ДИПИ, если он правильно понял объяснения главврача, – оказался замкнутым пространством, комплексом современных зданий светлых тонов, втиснутым в самый центр городка, в стороне от общей застройки, и на первый взгляд не имел к ней никакого отношения. Тут доживали свои дни человек триста, по преимуществу коренные французы, как говорится, ну и, может, еще несколько магрибинцев, наверняка всего ничего, поколенческая солидарность в этих группах населения не утратила своей силы, их старики, как правило, умирают дома, сдать родителей в казенное учреждение для большинства магрибинцев считается бесчестьем, по крайней мере, такой вывод он сделал, читая серьезные еженедельники. Они приехали в четверть первого, доктор Леру ждал их в своем кабинете, он пил кофе с молоком и ел сэндвич с колбасой.

– Не успел позавтракать, так что заодно уже и обедаю… – объяснил он. – Хотите кофе?

Это был человек лет пятидесяти, с поразительно густыми, вьющимися волосами и детским выражением лица, что-то было мальчишеское в его облике, при этом чувствовалось, что он, наверное, был задумчивым, довольно грустным и одиноким ребенком. Он был в белом врачебном халате, наспех напяленном поверх ярко-синего спортивного костюма, и в кедах.

– Вы приехали почти вовремя, а вот ваш отец сильно опаздывает, – сказал он, – в смысле скорая из Лиона опаздывает, они всегда опаздывают, не знаю почему. – Он умолк и почти минуту пристально рассматривал всех четверых, не произнося ни слова. – Значит, вы – дети. Семья… А вы… – он резко обернулся к Мадлен, – вы его жена, да?

Он сказал “жена”, а не “спутница жизни”, отметил про себя Поль. Мадлен молча кивнула, и Поль понял, что ситуация только что перевернулась, теперь он был ничтожной величиной в глазах доктора Леру, и даже Сесиль оказалась слегка вне игры, отныне ему предстояло иметь дело с Мадлен, почти исключительно с Мадлен, он понял это, а как, кстати, он это понял, как он понял, что Мадлен жена, а они – дети, он не успел заглянуть в историю болезни, но все равно там об этом ничего не говорилось, он просто понял это, и точка, так что именно к Мадлен он обратился в первую очередь, когда пригласил их следовать за собой, комната готова, сказал он, готова с самого утра, именно Мадлен он положил руку на плечо и повел по коридору. Они с Сесиль и Эрве шли за ними в двух шагах, по чистым и светлым, но отнюдь не безлюдным коридорам, там, напротив, сновали туда-сюда люди, довольно много людей всех возрастов и из всех слоев общества, вероятно, родственники, подумал Поль. И еще он подумал, что в этих стенах отец доживет свой век, они станут его последней линией горизонта, последним пейзажем.

Комната оказалась достаточно просторной, примерно шесть метров на четыре, стены были выкрашены в цыплячий цвет, ну, скажем, в теплый светло-желтый цвет, Поль уже толком и не помнил, когда в последний раз видел живьем цыпленка, может, и вообще никогда не видел, в реальной жизни такое нечасто увидишь, ну, одним словом, это был скорее приятный оттенок желтого, приятная комната, и пустые полки на стене ждали, когда их заполнят.

– Приносите сюда все, что захотите, можете наклеить фотографии и рисунки, обустроить тут все по своему вкусу, это не больница, а жизненное пространство, жизненное пространство для людей с ограниченными возможностями, с тяжелой формой инвалидности, чувствуйте себя как дома, мы всегда рады родственникам, вот что я хотел вам сказать. – Он говорил искренне, Поль сразу ему поверил, главврачиха права, он очень хороший человек.

– Можно я буду ночевать у него комнате? – неожиданно спросила Мадлен. Ну да, ответил он, просьба необычная, но он не возражает, ей могут даже поставить раскладушку. Она просто должна понимать, что в комнатах нет ни умывальников, ни туалетов, пациентам в таком состоянии они ни к чему, но ей разрешат пользоваться удобствами для персонала в конце коридора. Ей также придется самой обеспечивать себя едой, поскольку работники отделения питаются вместе с сотрудниками ДИПИ, ей не смогут предоставить доступ в столовую. Мадлен энергично кивала.

– Мадлен, ты уверена, что хочешь этого? – вмешалась Сесиль, – тут все же не слишком комфортно. Мы можем привозить тебя сюда каждое утро, если хочешь, это же совсем близко.

Мадлен была уверена, она решила, что будет возвращаться в Сен-Жозеф раз в неделю принять душ и поменять постельное белье, все в порядке.

– Ну, теперь нам остается только ждать виновника торжества, – заключил Леру. – Вы извините, я отлучусь на минутку. У меня назначено несколько встреч сегодня днем, но мне тут же дадут знать, когда он прибудет.

В то же мгновение зазвонил мобильник Сесиль, она вышла в коридор, чтобы ответить, разговор продлился всего пару минут, она выглядела обеспокоенной, когда вернулась.

– Это Орельен, они приезжают раньше, чем собирались, прямо сегодня, через два часа они будут в Лоше. Мне неохота туда ехать, я бы предпочла дождаться, когда папу привезут…

Все промолчали, наконец Эрве с усилием произнес:

– Давай я съезжу.

Жена посмотрела на него с сомнением; как правило, ей удавалось поддерживать довольно сносные отношения с Инди, но это было очень давно, последний раз они виделись пять лет назад; и у нее не было никакой уверенности в том, что Эрве способен проявить такую же дипломатичность.

– Я могу поехать, – предложил Поль, – если ты дашь мне свою машину.

– Да, поезжай ты, так будет лучше, – ответила она с облегчением.

Поль всего минут десять как выехал с парковки, а Эрве еще не успел докурить сигарету, когда приехала машина скорой помощи. Леру сразу же вышел из корпуса им навстречу; очевидно, он считал своей обязанностью лично приветствовать пациентов. Два санитара, открыв задние дверцы, установили короткий наклонный пандус и выкатили носилки на парковку. Эдуар бодрствовал, его глаза были широко открыты – но смотрели по-прежнему в пустоту. Леру подошел к нему.

– Доброе утро, месье Резон, – сказал он мягко. – Я доктор Леру, заведующий отделением, в котором вы будете жить. Добро пожаловать.

Следующие два часа, после того как Эдуара устроили в комнате, Леру посвятил описанию процедур, которые будут отныне задавать ритм его здешней жизни, – он всегда упрямо делал вид, что пациенты понимают все, что им говорят, и подробно объяснял цели и задачи каждой процедуры. Во-первых, лечебная гимнастика, два сеанса в неделю, она позволит избежать мышечной спастики и контрактуры суставов. Затем, что также очень важно, ортофония дважды в неделю для разработки языка и губ.

– Это чтобы они снова учились говорить? – спросила Сесиль.

– Да… Ну, это крайне оптимистичная версия. Речь – разветвленная функция, она задействует множество различных областей мозга, вопреки тому, что мы долгое время полагали. Но центр Брока по-прежнему считается важным, пусть и не единственным, и на МРТ вашего отца видно, что он затронут, так что, откровенно говоря, я не очень-то верю в восстановление речи. Но помимо речи, ортофония помогает восстановить глотательную функцию, что позволит нам отказаться от гастростомы и вернуться к нормальному питанию.

– Насколько нормальному? – Сесиль явно удивилась.

– Совершенно нормальному. Ему разрешены все продукты; главное, взбить их в блендере до консистенции пюре, и он сможет почувствовать все знакомые ему вкусы. – Взглянув на восхищенное лицо Сесиль, перед которой, казалось, открылись новые горизонты, он счел нужным слегка умерить ее пыл: – Имейте в виду, это сложная история, я не сказал, что мы справимся, но обещаю, что постараемся. Кроме того, – продолжал он, – мы применяем общую сенсорную стимуляцию. Каждую неделю для всех желающих мы проводим сеанс музыкотерапии. Сравнительно недавно у нас появились также кружки домашних животных, этим занимается одна ассоциация. Они приходят раз в две недели с кошками и маленькими собачками и кладут их на колени пациентам. Они даже не в состоянии их погладить, у нас только один постоялец, которому удается пошевелить пальцами, но просто невероятно, до какой степени некоторым людям нравится просто посидеть, положив руку на шерсть животного. Ну и разумеется, мы не даем им валяться в постели весь день напролет, и это самое главное, на мой взгляд. Во-первых, это позволяет нам избежать пролежней, за пять лет у меня не было ни одного пролежня в отделении. Каждое утро их поднимают, пересаживают в кресло-каталку – кстати, важная вещь, вам надо как можно скорее заказать для отца инвалидное кресло по его меркам, – так вот, они сидят в кресле до самого вечера, их перемещают с места на место, в зависимости от занятости персонала, само собой. У нас тут есть парк, ну, парк – это громко сказано, несколько деревьев, сейчас, понятное дело, не сезон, но летом большинство пациентов предпочитают сидеть на свежем воздухе, а не внутри здания. И еще мы стараемся выгуливать их подольше, вывозим каждый день, то в город, то на берег Соны. Им обязательно надо видеть что-то другое, слушать другие звуки, вдыхать другие запахи; но это, конечно, самый дорогой вариант в смысле персонала, сиделка может толкать только одну коляску, они работают посменно, но мы стараемся организовать каждому прогулку хотя бы раз в неделю. Смотрите, наш пациент уснул… – заметил он, прервавшись. Действительно, глаза Эдуара были закрыты, дыхание замедлилось, стало размеренным. – Все в порядке, так часто бывает после переезда, смена обстановки слишком утомительна для них; он скоро проснется, думаю, через пару часов. Я пойду, а вы оставайтесь, дождитесь его пробуждения, то есть оставайтесь, сколько захотите, и правда, чувствуйте себя как дома, – повторил он и вышел из комнаты.