Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

И если оказывается возможным такое явление, что сыны Православной Церкви как бы во имя религиозной ревности начинают предпочитать латинство, то это лишь свидетельствует о том внутреннем отчуждении от духа нашей Церкви, которым страдает наше общество. Все те укоры, которыми Соловьев осыпает нашу Церковь и наше вероисповедание, имеют приложение не к Церкви, а к религиозной жизни общества. Поэтому, чтобы не быть виновным в других подобных отступничествах неразумных ревнителей веры, наше общество должно поглубже и посерьезнее соединиться с внутренней жизнью нашей Церкви, читать Священное Писание, читать жития святых и творения отцов Церкви, каковы, например, свтт. Иоанн Златоуст или Тихон Задонский; должно принимать участие в церковной службе, в благотворительных и просветительных обществах, находящихся под управлением церковной власти, и таким образом, являя собой пример православно-христианского уклада жизни, не только сделать невозможным отступничество хороших людей, но и привлечь к свету истины заблуждающихся западных братий. Это будет настоящий наш поворот к историческим преданиям нашей страны, который теперь начался и по своей новости допускает такие уродливые крайние уклонения, как книга Соловьева. Подобные уклонения и предвидел его друг и литературный руководитель Достоевский, который в своем «Великом Инквизиторе» охарактеризовал папизм именно как учение привлекательное по своей мирской силе, но утратившее дух христианского богообщения и презрения к мировому злу. Предсказав в точности появление нынешнего латинофильского направления, он, однако, показал нам и «лучшее упование» в раскрытии своим же романом («Братья Карамазовы») положительной задачи деятельности православных, которая должна начаться с подвига личной добродетели, с распятия в себе ветхого человека и внутреннего соединения с новой благодатной жизнью Церкви.

Дух Божий и дух мира сего перед тобой, русский человек. Господь снова говорит тебе языком твоей истории, как некогда евреям: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему, ибо в этом жизнь твоя (Втор. 30, 19–20).

«Подделки» Вл. С. Соловьева[33]33
  В первый раз была напечатана в газете «Московские ведомости», 1891 г., № 210. Полное собрание сочинений. СПб., 1913. Т. 3. С. 177.


[Закрыть]

В симпатичном (на наш взгляд) новом журнале «Вопросы философии и психологии» появилась весьма несимпатичная статья названного автора, служащая новым проводником его последних воззрений, обнаружившихся в нескольких заграничных его творениях.

Наш автор обвиняет каких-то современных мыслителей или писателей в подделках христианского мировоззрения и старается восстановить вкратце настоящий существенный смысл последнего.

Однако нам представляется, что он восстановляет лишь свои излюбленные фантазии и первый подпадает собственному осуждению, являясь подделывателем истинного богословия.

Сказав несколько общих фраз о том, что его неведомые противники, определяя сущность христианской религии, пользуются случайными, частными изречениями Священного Писания, автор берется указать в последнем его основную идею и находит ее в понятии Царствия Божия, определяя его как, несомненно, центральную идею Евангелия, но вовсе не удостаивая читателя раскрытием тех научных оснований, почему он пришел к такому выводу.

Правда, автор собирает в сноске более 80-ти цитат Четвероевангелия, содержащих в себе выражение Царствие Божие, Царствие Небесное, но если бы мы пожелали узнать, почему он предпочитает значение этой идеи другим, не менее часто повторяющимся в Библии, как, например, вера, исполнение воли Божией, благодать, то на такой вопрос мы не найдем в данной статье ответа.

Кроме того, мы знаем в Священном Писании другие идеи, не повторяющиеся так часто в своем терминологическом обозначении, но прямо определяемые как главнейшие в христианском законе, как исполнение всего закона.

Не о любви ли сказано, что она есть первая и большая заповедь (см. Мф. 22, 38); что любящий исполнит закон (см. Рим. 13, 8); что все заповеди заключаются в том, чтобы любить (см. Рим. 13, 9)? Не сказано ли в другом месте, что вечная жизнь заключается в познании единого истинного Бога и посланного Им Иисуса Христа? Не с той ли же силой повторяется эта мысль в словах: Всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожден (1 Ин. 5, 1)?

Известны ли все эти изречения Вл. С. Соловьеву? Конечно, да, но он не предполагает их известными для читателей и потому переходит к разъяснению своего понимания с такой безоглядочной решимостью, которая ожидала бы более достойного приложения.

Впрочем, уступим ему почву; помиримся на мысли о Царствии Божием как главнейшей в системе христианства. Каков же ее конкретный смысл?

Здесь-то мы и начинаем наталкиваться на подделки, исполненные грубого произвола.

Не будем подобно рецензенту последней книжки «Веры и разума» обличать либерально-политические идеи автора – это не наше дело (см. Лк. 12, 14); проверим только, насколько согласуется его теперешнее учение о Царствии Божием с прямым смыслом приведенных 80 цитат Нового Завета и еще 40 с лишком, не приведенных у нашего автора.

Автор, очевидно, не допуская мысли о такой проверке, берет на себя смелость утверждать, будто «из совокупности относящихся сюда текстов видно, что Царствие Божие есть полнота естественной человеческой жизни, соединяемой через Христа с полнотой Божества».

Для незнакомого с последними произведениями Вл. С. Соловьева ни в этих темных словах, ни в его туманных сочетаниях Божества с прошедшим, настоящим и будущим человечеством не представится ничего, кроме тумана, но если этот туман начнет проясняться хотя бы через выше пророненную фразу, что «истинное и неподдельное христианство не есть ни догмат, ни иерархия, ни богослужение, ни мораль, а животворящий дух Христов… дух, воплощенный в религиозных формах и учреждениях, образующих земную Церковь», то читатель усвоит себе по крайней мере ту мысль, что, по Соловьеву, Царствие Божие есть какое-то формальное, организационно-юридическое начало, противопоставляемое на всяком шагу началам личной нравственности или моральному индивидуализму, как это далее автором и подтверждается.

До сих пор читатель ценил Евангелие как учение высшей правды, как слово «духа и жизни» (см. Ин. 6, 63), и вдруг оно низводится в разряд обычных, чисто условных систем общественно-государственной организации! Заводится речь о какой-то христианской политике, и мысль о совершенной неприменимости к христианству неизбежных компромиссов всякого рода политики определяется как «явный абсурд».

Читатель сильно смущен: он помнит, что сердце его ухватывалось за мысль о «Царствии Божием» как о чем-то совершенно противоположном всем этим чисто иезуитским подделкам, но прежде чем взяться за Новый Завет, он пересматривает статейку, старается выследить, как это автор ухитрился перешагнуть от молитвы Господней («да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя») к политике, но проследить это оказывается невозможным: автор, по обыкновению, разгораживает тексты от парадоксальных выводов различными «реализациями божественного в природно-человеческом», «идеальными предварениями сочетаний (того и другого) в будущем», «Божественными фактами» и т. д., то есть, как говорят попросту, «пускаем в темненькую»: пополняет промежуточную речь массой двусмысленных терминов, а затем из этой мутной воды выуживает себе такую рыбку, какую желает.

Теперь ему весьма желательно показать, что все христианство заключается в известной церковногосударственной организации, и вот он выкраивает эту идейку из библейского понятия «Царствия Божия», лишая ее уже и той части чисто нравственного смысла, которую уделял ей шесть лет назад (см. его статью в «Православном обозрении», 1885 г., сентябрь).

Но если нам приходится и здесь, как и в других случаях, с прискорбием убеждаться, что мысль Вл. С. Соловьева высыхает и схоластизируется с каждым новым произведением, то еще легче убедиться через простое чтение слова Божия, что учение последнего о Царствии Божием имеет вовсе не юридический, формальный характер, но разумеет в этом понятии нравственное содержание христианства в противовес всякому другому жизненному учению, и притом противопоставляет именно в качестве учения о внутреннем строе жизни как ее регулирующем начале в противовес нелепым надеждам автора на то, что будто возможно осуществить назначение человека путем учреждений внешних. Одним словом, легко увидеть, что истинный смысл этого библейского термина – прямо противоположный тому, который в него хочет вложить наш автор.

Время земной жизни Христа Спасителя было для еврейского народа эпохой одушевленных надежд и стремлений восстановить свою народность и теократическое правительство. Понимая в таком именно узком смысле богооткровенные пророчества о соединении Бога с праведниками, иудеи мечтали, будто все Промышление Господне сводится в конце концов к устроению земного иудейского царства с воинственным Мессией во главе. Словом, их религиозно-народные идеалы весьма близко подходили к тем, которые возгревает дух Вл. С. Соловьева, вероятно, потому и неравнодушного ко всяким еврейским вопросам.

С другой стороны, всякому читавшему Евангелие и Деяния известно, что Христос Спаситель и апостолы с особенными усилиями старались преобороть подобные государственно-религиозные фантазии Израиля и что именно эта-то борьба разрешилась голгофской смертью Господа и мученической кончиной Его апостолов. В противовес тому политическому смыслу, который иудеи влагали в библейские пророчества о Царствии Божием, Господь постоянно употреблял это выражение как обозначение тех отличительных свойств нравственной жизни человека, которые доставляют ему вечное спасение. Под Царством Божиим Он разумел содержание внутренней жизни христианина, существенно противоположное жизни невозрожденного человечества, или царству мира сего. С этой именно точки зрения Спаситель и Его Предтеча и апостолы называли Царствием Божиим учение истинной веры и благочестие; условием для вступления в него они считали покаяние, условием же пребывания в нем – упражнение в подвигах воздержания и добрых дел. Таковы следующие изречения: Мф. 3, 2; 4, 17; 4, 23; 6, 33; 9, 35; 10, 7; 11, 12; 12, 28; 13, 11, 19, 24, 52; 18, 23; 24, 14; Мк. 1, 14–15; Лк. 4, 43; 8, 1, 10; 9, 2, 11, 60; 16, 16; Деян. 1, 3; 8, 12; 19, 8; 20, 25; 28, 23, 31; Рим. 14, 17; Евр. 12, 28.

В указанных изречениях под Царствием Божиим разумеется по преимуществу учение христианское как содержание христианской жизни, усваиваемое через проповедь и затем осуществляемое ни в государственной организации, ни в постановлениях внешних, а в строе внутренней жизни, как говорит апостол: Царствие Божие не пища и питие, но праведность, и мир, и радость во Святом Духе (Рим. 14, 17). Усвоенная человеческой душой христианская жизнь сама по себе становится предметом духовной радости и наслаждения и таким образом переносит человека в особый мир, так что он, живя на земле, чувствует себя гостем, а отечеством своим имеет небо, куда и стремится, как апостол Павел, имевший желание разрешиться от тела и быть со Христом (см. Флм. 1, 23) и потому почитавший смерть приобретением.

Евангелие не проводит строгого разделения между вечной блаженной жизнью за гробом и предвкушением блаженства на земле, здесь, «среди гонений» (см. Мк. 10, 30), но различает то и другое лишь в том смысле, что полное блаженство во всех сторонах жизни праведники получат на небе, а блаженство их на земле будет чисто внутреннее, но не социально-политическое, как у Вл. С. Соловьева: напротив, оно непременно будет связано с внешними скорбями, потому что все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы. Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле (2 Тим. 3, 12–13). Все эти мысли содержатся во второй группе новозаветных изречений о Царствии Божием или Царствии Небесном: здесь оно относится то к будущей загробной жизни, когда речь идет о блаженстве полном, то и к будущей жизни и к настоящей вместе, когда речь идет о внутреннем довольстве, о жизни духовной.

Последнего рода определения заключаются прежде всего в заповедях блаженства: Блаженны нищие духом… Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3, 10). Очевидно, и здесь речь не о политическом царстве. Таков же смысл изречений и в других местах Евангелией и Деяний: Мф. 13, 44–45; 17, 1, 4; 19, 14, 23–24 (о неудобстве богатому войти в Царствие Небесное) и 25, 1 (притчи о десяти девах); Мк. 4, 26, 30; 10, 14–15, 23; 12, 24 (недалеко ты от Царствия Божия, – сказал Господь книжнику, разъяснившему первенствующее значение заповедей любви); Лк. 9, 27, 60; 11, 20; 13, 18, 20, 18, 16, 17, 24, 25, 29; 21, 31; 22, 29 (здесь речь о том, что в Царстве Божием первые – дети, что ради него надо оставить отца и мать и все дорогое в этой жизни); Ин. 3, 3, 5; 17, 36; Деян. 14, 22: многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (ср. 2 Пет. 1, 11; 1 Кор. 4, 20; Еф. 5, 5; Кол. 1, 13 (царство любви и прощения); Откр. 1, 9: соучастник в скорби и в царствии.

Немало и таких изречений, где под Царством Божиим разумеется жизнь будущая как единственное восполнение вечных на земле неправд, как единое утешение при виде последних. О ней говорится именно в противовес никогда на земле неудовлетворяемому страданию праведных и ликованию злых, совершенно вопреки Вл. С. Соловьеву, мечтающему вместе с иезуитами, но против прямого смысла Писания, что на земле настанет тысячелетний чувственный рай. Вот эти изречения о Царствии Божием в смысле будущей жизни: Мф. 8, 11; 13, 43; 16, 19, 28; 18, 3; 19, 12; 21, 31; 25, 34; 26, 29; Мк. 9, 47; 14, 25; Лк. 12, 32; 13, 26; 22, 30; 23, 42 (молитва благоразумного разбойника); 1 Кор. 6, 9; 15, 50; Гал. 5, 21; 2 Сол. 1, 5; 2 Тим. 4, 1; Откр. 12, 10. Здесь речь о загробной участи мучеников и о Страшном Суде.

Совершенно справедливо, что каждый человек угождает Богу и входит в Его Царство не отдельно, но в союзе любви с ближними: эта любовь есть лучшее условие для созидания в себе Царства Божия (Мк. 12, 34), поэтому в нескольких изречениях под Царством Божиим разумеется общество верующих, или Церковь, но именно со стороны ее содержания – как общество, противоположное царствам мирским, а не как одно из них, по Вл. С. Соловьеву. В этих изречениях говорится о вечной борьбе Церкви и мира и о расширении Церкви в мире, но никак не о ее внутреннем усовершении, как желает Соловьев, ибо последнее дано в самом ее основании, которое есть Христос (см. 1 Кор. 3, 11). Таковы притчи о Царствии Божием как зерне горчишном, закваске или неводе; к этому же представлению относится прошение да приидет Царствие Твое (Мф. 6, 10 и Лк. 11, 2; ср. Мф. 2, 11; 13, 31, 41, 47; 20, 1; 22, 2).

Особенно достойно внимания изречение из Евангелия от Иоанна, где Церковь противополагается началу государственному как действующая совершенно иными средствами и не боящаяся земного умерщвления, но имеющая отечеством небо: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда (Ин. 18, 36).

Но неужели нет в Священном Писании изречений, благоприятных Вл. С. Соловьеву? Как не быть: таковы все те суждения о Царствии Божием иудеев, которые тут же были отвергнуты Господом. Блажен кто вкусит хлеба в Царствии Божием, – сказал фарисей (Лк. 14, 15) и получил в ответ притчу о званых на вечерю. Благословенно грядущее… царство!

(Мк. 11, 10) – восклицали легкомысленные иудеи при входе Господнем, но Виновник торжества отвечал им скорбными слезами. Два раза апостолы выражали уверенность в явлении Его Царства в мирском смысле (см. Лк. 19, 11; Деян. 1, 3), но оба раза не были одобрены. На подобный же вопрос фарисеев был дан ответ: Царствие Божие внутрь вас (Лк. 17, 21), т. е., конечно, не в «вопрошавших», как желает представить Соловьев, но внутри, или в сердцах истинных христиан.

Мы рассмотрели все изречения о Царствии Божием в Новом Завете и показали, что под ним разумеется нравственное содержание христианской жизни, прежде всего личной, а потом и общественной, но непременно отражающееся в личных сознаниях. Это содержание христианской жизни из области сознания переходит во все жизненные ощущения лишь в веке грядущем, а здесь оно непременно сопрягается с перенесением скорбей и гонений. Так учит Евангелие и Церковь. Напротив, мир, и иудеи, и Вл. С. Соловьев не хотят смотреть на религию как на начало совершенно новой жизни, само из себя дающее ей свое содержание и вытесняющее содержание ветхой жизни (см. 2 Кор. 4, 16), а лишь как на начало, регулирующее эту ветхую, греховную жизнь. Царство Божие, или Церковь, по Вл. С. Соловьеву, должно иметь все специально политические отправления и прогрессировать, то есть вести кровавые войны, собирать акцизный сбор, наказывать и награждать. Вероятно, в нем предполагается и усовершенствованная в санитарном отношении проституция, регулированные лучшим способом азартные игры и другие необходимые спутники социально-политической культуры?

Мы бы со своей стороны посоветовали нашему политику одно: припрятать ради последовательности подальше Священное Писание и как можно реже о нем упоминать. Это будет последовательно не только для полного употребления милой его сердцу римской иерархии, но и некоторым предохранительным средством от того, чтобы читатели не назвали его систему безрелигиозной.

Ложный пророк[34]34
  По поводу статьи «Из мира таинственного» в № 383 «Волынской жизни». Напечатано в «Волынских епархиальных ведомостях», 1908 г., № 12. Полное собрание сочинений. СПб., 1913. Т. 3. С. 184.


[Закрыть]

Гораздо отраднее для сердца говорить о ближнем хорошо, нежели худо, особенно в том случае, если приходится говорить о человеке, с которым делил задушевные беседы; но если ложные похвалы его личности поддерживают собой целую систему ложных убеждений, то надо обличить эту ложь.

Я видался много раз с Вл. С. Соловьевым от 1886 до 1895 года, да и после, до самой его смерти, не прерывал знакомства с ним. Это был высоко одаренный человек с разнообразными познаниями, с недюжинным талантом поэтическим и с крупным талантом философским. Но он вовсе не был аскетом и вовсе не был человеком искренним. Слишком ранняя знаменитость – с 23 лет от роду – нравственно извратила его точно так же, как и нескольких близких мне духовных лиц, семейных и монашествующих. Потребность огромной восторгающейся аудитории есть своего рода алкоголизм, и он почти всегда соединяется впоследствии с алкоголизмом запойным, что и случилось с бедным Владимиром Сергеевичем еще в молодости. Он был форменный алкоголик, и в этом заключалась причина его недолгой жизни.

Драпируясь с 25-летнего возраста во внешность Иоанна Крестителя (по известной картине Иванова), Соловьев распространял слухи о своем девстве, о невкушении им мяса и пр., но все это продолжалось до его первого падения и затем сменилось самым разнузданным препровождением времени, хотя бедный философ и продолжал поддерживать слухи о своей святости.

Впоследствии, когда нравы публики стали свободнее, наш писатель, уже окончательно распустившийся, довольно бесцеремонно описал свое падение в рассказе «В вагоне» («Вестник Европы»). Падение талантливого философа шло, конечно, постепенно. Если проследить его постоянное уклонение в сторону то одного, то другого учения наряду с выражениями скептицизма и цинизма, с осмеиванием всего, перед чем он преклонялся в молодости, то читатель легко увидит, что именно тщеславие и чувственность были регуляторами его неустойчивой, хотя, повторяю, сильной творческой мысли.

Сперва славянофил, последователь Киреевского, Соловьев начинает склоняться к полонофильству (на что повлияла одна женщина, полька), к юдофильству и космополитизму, затем далее воспевает папизм, прямо защищает непогрешимость папы в изданной за границей на французском языке брошюре. В это же время он перемигивается с дарвинизмом и революцией, а по временам допускает крайне циничные выходки против всякой вообще этики («греши и не кайся» и т. п. афоризмы автора).

Собственно, начало нравственных уклонений нашего писателя очень скоро последовало за зенитом его учебной славы. Его лекции в 70-х годах привлекали в университет тысячную толпу слушателей, но русская лень не давала ему возможности набирать материала более, чем на 5–6 лекций в году, так что некрологи Соловьева совершенно напрасно называют его профессором Петербургского университета, лишенного кафедры за свои убеждения. Профессором он никогда не был, а был автором нескольких публичных лекций в году на университетской кафедре. Не имея усердия трудиться над составлением целого курса науки, Вл. С. Соловьев еще в молодости решился на один весьма неодобрительный шаг. Он предложил столичной публике ряд «чтений о Богочеловечестве», правда, довольно туманных, но тем более пикантных в глазах нашей немудрой аудитории. Посещать, а затем превозносить эти лекции и устно, и печатно было признаком хорошего тона, и до настоящего времени почитатели покойного философа называют шедевром его ученого творчества. Однако, увы, эти чтения представляют плагиат с Шеллинга, о чем неоднократно упоминалось в духовных журналах еще в прошлом столетии, но таковых журналов (единственно осведомленных в области наук философских) наши публицисты не читают, да если и прочитали бы, то все равно сделают вид, что не читали, потому что ведь из них едва ли десятый желает знать и говорить истину, а девять из десяти остерегаются лишь такой неправды, за которую можно «оскандалиться».

Та же погоня за славой, которая толкнула талантливого философа на первый плагиат, перегоняла его из лагеря в лагерь, чтобы «угождать всем людям без изъятия». Однако наш мыслитель был всегда настолько хитер, что в каждой статейке оставлял маленькую лазейку, чтобы безнаказанно выбежать из своего лагеря, когда понадобится, – конечно, при помощи лжи, иногда вовсе бесцеремонной. Так, например, издавая одной рукой апологию папской непогрешимости, он писал и печатал заявления, что никогда не принимал и не примет католичества (см. его два письма к архимандриту Антонию). В это время он был уже тайным униатом, т. е. исповедовал все католические догматы, принадлежал к Римско-Католической Церкви, но на началах унии, т. е. с сохранением восточного обряда.

С 1891 года или ранее его духовник, о. Варнава (в Гефсиманском ските близ Троице-Сергиевой Лавры), отказался его исповедовать («исповедуйся у своих ксендзов»), но Соловьев об этом так же тщательно умалчивает, как и о своем служении Бахусу, которое свело его безвременно в могилу.

Отступники всегда вооружаются на тех, кто по преимуществу служит для них живым укором. Поэтому Соловьев с особой резкостью и без сохранения какой-либо исторической правды поносил наших славянофилов, идеи которых создали его первоначальную славу в России. Ведь обе диссертации Соловьева («Кризис западной философии» и «Критика отвлеченных начал») есть нечто иное, как распространение статей И. В. Киреевского о западной философии. Итак, понося славянофилов, Соловьев старался свести это возвышенное учение о христианской культуре, о культуре моральной в противовес правовой на один политический панславизм и, издеваясь над ним, противопоставлял ему ожидаемый панмонголизм.

Это слово было в полном ходу 15 лет тому назад, а для того чтобы пускать его в ход, не надо было быть пророком, как выражено в статье в № 383 нашей газеты[35]35
  «Волынская жизнь».


[Закрыть]. Еще в 1896 г. я переслал академику Васильеву трактат китайского миссионера Иннокентия Ольховского о вооружении Китая, о панмонголизме и неизбежности скорой и страшной войны России с Китаем. Война эта, разыгравшаяся в 1900 году, не оказалась столь страшной, но и Соловьев в своем «пророческом» стихотворении разумел не Японию, а Китай и явился таким же пророком, как и мы с вами, если заявим, что в феврале наступят оттепели, в марте покажется травка, а летом, вероятно, повторится холера.

Правда, Соловьев не прочь был внушать своим почитателям, будто он существо сверхъестественное, и, пропагандируя учение (один из первых в России) нравственного нигилиста Ницше, он иногда шептал своим друзьям, что очень боится мести диавола за изданную им книжку «Антихрист», книжку действительно весьма талантливую, близкую по содержанию к святоотеческим толкованиям на Апокалипсис, но отравленную ядом латинской унии и весьма оскорбительно и несправедливо определяющую сущность православия только как привязанность к старине.

Одной из талантливейших книг по русской философии нужно признать том Соловьева «Оправдание добра», где автор сообщает науке собственные весьма свежие философские интуиции и дает блестящие характеристики целым философским направлениям, целым эпохам и культурам.

Однако, имея столько действительных талантов, автор глубоко унизил их желанием представить собой и такие совершенства, которых у него не было, т. е. своим постоянным ломанием, ложью и притворством. Газеты сообщают, будто эти качества не оставляли его и на смертном одре. Он говорил тогда своим близким: «Не давайте мне засыпать, я еще должен молиться о спасении евреев», – и при этом читал на «еврейском языке псалмы». Мы имеем основательные причины сомневаться в знании Соловьевым псалмов даже на славянском языке, а по-еврейски он умел только разбирать буквы и обходиться кое-как с учебным словарем. Но, видимо, желание выдавать себя за кого-то великого (см. Деян. 8, 9) не оставляло его, как Симона-волхва, и тогда, когда пришел час вознести последнее моление к Божественному милосердию за свою заблудшую душу. Впрочем, все-таки он исповедался и причастился.

Что же? – спросите вы. – Наш великий Соловьев был, по-вашему, жалкий фигляр? Нет, отвечу я, но прежде всего прославлять его стала наша журналистика только лет за 10 до его смерти, когда он начал уже исписываться, но зато стал бесцеремонно якшаться с революционерами и оплевывать свою родину. А чем можно больше угодить нашей публике, как не этим последним? Вспомните литературный вечер в «Бесах» Достоевского и речь помешанного профессора. Соловьев не фигляр, это человек высокого таланта, несомненной учености, но он никогда не отдавался серьезно, всей душой своим убеждениям, а потому часто менял их или, вернее сказать, никогда не имел твердых убеждений. Это барин-озорник, как мне недавно удачно характеризовал один художник Льва Толстого. Барин-озорник, который то в меланхолию ударится, то в флирт, то вообразит себя пророком, то революционером – а ренское винцо подбадривает фантазию, дамочки – еще более, и так промотает человек свою жизнь, а о вечности подумать серьезно не успеет.

Известная басня Крылова «Писатель и разбойник» красноречиво описывает вредное влияние литературных фантазеров, тем более вредное, чем сильнее умом был его виновник.

Таково и влияние Соловьева. Вся плеяда наших профессиональных лжецов: братьев Трубецких, Розановых, Петровых, Семеновых – вся эта наперебой лгущая компания – плоды соловьевской декаденщины, и по большей части его ученики и приятели. Пользуясь беспросветным невежеством русского общества в христианском учении, в Библии и истории Церкви, они допускают самые невероятные вещи. Розанов выдумывает несуществующие тексты в Библии, С. Трубецкой преспокойно «скатал» свого нелепую диссертацию о Логосе с двух противоречащих друг другу немецких книг, Мережковский и Розанов вкупе проповедуют заповеди Моисея, особенно седьмую, без отрицательной частицы «не», и все вместе изображают собой современных николаитов или хлыстов самого низшего разбора.

На днях мне попалось в «Revue des Eglises» письмо Мережковского, где он доказывает, что наши революционеры, не веруя во Христа, оказывают Ему гораздо большую услугу, чем все верующие.

И увы, именно Соловьев со своим извращенным словом и мыслью приблизил такое господство нашей позорной литературной эпохи, когда заинтересовать читателей, кроме эротомании, возможно только тем, что плести самую невозможную гиль (бессмыслицу. – Прим. ред.): доказывать целомудрие проституции, честность грабежей, патриотизм изменников-японофилов, законность лжи и клеветы и т. п.

Напротив, те высокие идеи исправления полуязыческой европейской культуры началом моральным, этой действительной заслуги Соловьева, за которую Бог простит ему половину его грехов, остались не только не оцененными его младшими современниками и последователями, но даже и незамеченными.