Текст книги "Собрание сочинений. Том II"

Но, скажут нам, ведь общественный быт всегда влияет на направление государственной администрации; она даже большей частью в мудрых государствах старается для своей же пользы и прочности издавать такие законы, которые стоят в возможном согласии с бытом народа; итак, не выйдет ли и при вашем понимании необходимого влияния Церкви на государство? Да, оно будет существовать, но громадная разница заключается именно в том, что все же не Церковь, а само государство будет руководиться такими целями, будет руководиться свободно, и до тех пор, пока пожелает, на него будет влиять собственно не сама Церковь, но лишь то содержание, которое она привнесет в жизнь. Церковь же сама останется царством не от мира сего, и ее служители не будут нарицаться обладателями, но больший в них останется слугою всех (см. Мф. 20, 26).

Но автор жалуется, что без влияния на законы государственные ничем не будет гарантирована ревность пастырей. Не хочет ли он сказать, что нормальное устройство церковного общества должно заранее устранить возможность невинных страданий за Христа? Так пусть он знает, что истинная ревность за веру, полное и бесповоротное решение идти за Христом всегда и при всех порядках жизни разрешается в исповедничество или мученичество если не от врагов Церкви, то от лжебратий, если не от лжебратий, то от непослушания чад, так что истинный апостол Божий каждый день умирает (1 Кор. 15, 31); он даже не живет, но живет в нем Христос (см. Гал. 2, 20). Напротив, если есть такой порядок, где служителей Божиих ожидают только похвалы, почести и спокойствие, если они уже здесь, на земле, приемлют мзду, если в том или другом виде, во внешних ли мучениях или во внутренних скорбях не несут подвига мученичества, то это не служители Божии, но самообольщенные служители собственных мирских фантазий и интересов. «Новый человек обновляется в нас лишь постольку, поскольку тлеет ветхий, – говорит апостол, – и горе нам, если все люди говорят о нас хорошо; горе смеющимся ныне, горе богатым и пресыщенным ныне (см. Лк. 6, 24–27), – говорит Господь, – ибо таковы были лжепророки». Так жить хотят и ныне те политические интриганы, которых внешняя энергия, правда, может восхищать мечтателей, но которые, войдя в союз с мамоной, для нее и живут, а не для Христа работают; которые, нося имя католических пастырей, суть, однако, служители сего грешного мира, а не Христа, и вполне подобны древним лжепророкам. Вот почему мы сказали в начале, что самое общее определение автором задачи Церкви как долженствующей охватить собой все формы жизни, включая и все те ее отправления, которые присущи лишь жизни ветхого человека, что такое-то омирщение Церкви есть само по себе злейшая ересь, почти отрицание самого христианства. Такой союз компромиссов с князем мира сего не есть ответ на запросы совести, но удовлетворение страсти, и именно страсти религиозного омирщения, той самой, которая влекла иудеев к деланию себе видимых богов-истуканов. И если мы всмотримся в самое частнейшее описание церковного единства у автора, то увидим, как у него действительно изгоняются из Церкви все ее отличительные черты от грешного мира, как она по существу своему совершенно перестает быть союзом религиозным, союзом христианским, как заменяет Христа папою, а Его любовь – политическим согласием. Вот этого-то религиозного материализма должны мы опасаться в деле религии, должны заботиться не о том, чтобы оградить силой известные формы христианской жизни, а о том, чтобы вкладывать в жизнь христианское содержание, христианскую любовь и смирение, жить по новому человеку, созданному по правде и преподобию истины.

Только такая жизнь будет потребностью нашей совести, идеал же нашего автора удовлетворяет, как оказывается, не совести, а греховной страсти сомневающегося нетерпения, как намерение учеников низвесть огнь на неверных самарян. Всем таким религиозным материалистам говорит Господь: не знаете, какого вы духа (Лк. 9, 55).

Светский характер этого учения. Едина Глава Церкви – Христос. Спасительное значение этого верования. Учение о главенстве папы содержит логическое противоречие. Вселенский Собор.

Переходим ко второму положению разбираемой нами книги – о главенстве папы, непосредственно вытекающему, как сказано, из первого, утверждавшего необходимость подчинения духовенству всех общественных и политических сил жизни. Взявшись за мирские средства деятельности, Римская Церковь постепенно возвела в закон и те несовершенства, которые присущи мирским обществам. Несовершенства эти заключаются, во-первых, в невозможности для естественной жизни общего соглашения и потому в необходимости слушаться одного, а затем, во-вторых, в таком удалении общей жизни от нравственной правды, что найти ее и ею обсуждать жизнь признается невозможным, а потому перед волей высшей власти требуется безусловное подчинение, признается ее непременность хотя при ее нравственном несовершенстве. Так в латинстве получилось: 1) учение об единоличном управлении Церкви или о вселенском духовном и светском главенстве папы, 2) об его непогрешимости. Единство власти и безусловное ей повиновение в жизни естественной – благо, и притом в некоторые эпохи лучшее и даже единственное средство к удержанию людей от взаимного самоистребления, от произвола, от насилия и т. п. пороков. Но в жизни Церкви, которая за правду умирать не только не боится, но ставит в этом самую цель вступления в нее новых чад, требуя, чтобы они распяли в себе ветхого человека и крестились в смерть Христову, – в жизни Церкви, говорим, бояться следует не обид внешних со стороны людей, но господства страстей духовных, не только не боящихся внешней, нравственно погрешительной власти, но именно вместе с нею возведенных в Риме на престол Христов. Убивать этих действительных бестелесных врагов Церкви, от которых умирает ее тело, но душа по смерти тела ввергается в геенну, убивать, говорим, таких врагов может лишь Тот, Кто их убил в Себе, кто свят не в догматических лишь определениях, но кто ни сделал никакого греха, и не было лести в устаз Его (1 Пет. 2, 22), лишь Христос, который один и может быть непосредственным Управителем и единственным Главой Церкви. Это есть первое положение, которое противопоставляется Православной Церковью папизму, которое представляет собой особенно дорогое для христианина верование.

Воспроизведем его почастнее. Мы видели, что содержание Церкви есть та новая благодатная жизнь, которая открыта нам в примере Господа Иисуса Христа и в Его проповеди и утверждена Его и апостольскими догматами как жизнь не только высокая и святая, но и истинная, стоящая в полном соглашении со свойствами Божиими и с сотворенными Им законами бытия. K числу таких догматических верований, утверждающих на незыблемом основании нашу христианскую волю, относится и то обетование, что начавшаяся с пришествия Христова новая благодатная жизнь не только не уничтожится на земле, но и не померкнет, не будет одолена вратами ада, не будет иметь скверны или порока, не порвет своих связей со Христом, как живое тело не может оторваться от головы, ни свежая ветвь отделиться от ствола. Но такая святость, по общехристианскому верованию, не может принадлежать ни отдельному человеку, ни приходу, ни Поместной Церкви – все это получает свое освящение лишь по своей принадлежности к Церкви Вселенской, а сами отдельные ее части, будучи управляемы грешными людьми, не могут быть и святы безусловно. Чтобы быть святою, Церковь не может иметь греховный источник своей жизни, греховного главу; единый ее глава – Христос. Единовластие над Церковью не может быть принято по самому ее существу. Чтобы быть Церковью, чтобы быть союзом вышеестественным, отвергшимся ветхого человека, Церковь не должна иметь общей видимой власти, от такой власти она, взятая в целом, должна быть свободна. Приходы и епархии, которые, как и отдельные люди, лишь стремятся выразить в себе церковное совершенство, они управляются облагодатствованной, но все-таки человеческой волей; напротив, вся Вселенская Церковь, где являемость уже не отличается от существа, лишь дотоле и остается Церковью, пока управляется Христом и только Им. Эта дорогая истина Православия предстанет нам с полной ясностью, если мы обратим взор наш к той борьбе в нас добра и зла, на которой разъясняется вообще все значение христианских верований. Падение Адамово и продолжающаяся наша греховность заключаются именно в том, что мы даже в добрых начинаниях нашей воли скоро забываем наше дело, а смотрим на себя, на свое «я» и услаждаемся горделивым помыслом. Жизнь новая, благодатная заключается, напротив, в том, чтобы человек отказался от себя и жил для Бога. Разность между живущими той и другою жизнью сказывается сейчас же в их предприятиях. Первый добивается от жизни внешних плодов своих предприятий, чтобы ими любоваться; второй, по заповеди Христовой, всю свою внешнюю жизнь отдает в руку Божию и печется только о чистоте своих намерений и начинаний, оставаясь в полной уверенности, что исход всякого дела в руке Божией, а Бог зла человеку не желает, и если наша воля имеет готовность ему повиноваться, то Господу никто другой уже не может воспрепятствовать совершить Свой совет. Церковь как жизнь полной святости, совершенно соединившаяся с волей Божией, именно по этому самому взятая в целом не может руководиться никакой иной волей, кроме Божьей, не может и не должна предусматривать человеческим греховным умом своих судеб, но принимать все совершающиеся с нею события как прямую волю Божию: сама ее жизнь, сами эти события как события общецерковные есть не иное что, как то пребывание с нами Христа, то вселение между нами Бога и хождение среди нас Его Слова (слова преждеосвященной литургии), которое было предызображено в огненном богоносном столпе при изведении евреев из Египта, предсказано великими пророками и предначато пришествием Христовым. Сам Я пойду [пред тобою] и введу тебя в покой, – говорит Господь Моисею (Исх. 33, 14). Не тебя они отвергли, – говорит Он Самуилу, – но отвергли Меня (1 Цар. 8, 7). Эти слова особенно знаменательны, ибо сказаны по той причине, что ветхозаветный народ не удовлетворялся непосредственным водительством Божиим и захотел иметь во главе своей мирскую, грешную волю. Именно такое же неверие в Промысел Божий, в Его реальное воздействие на жизнь проявляет латинство и его защитник, когда утверждает, что без папы для управления Церковью Христом требуется каждый раз сверхъестественное вмешательство Божественной воли. Сверхъестественной? – спросим. – Но почему же? Ведь и волос с головы не падает без воли Божией; а непосредственной – это так. Но ведь из чего же мы и хлопочем, принимая христианскую веру, чего ради и находим силу отрекаться в крещении от мира, как не по этой вере в непосредственное управление жизнью Богом? Если оно представляется вам сомнительным и туманным, то зачеркните прежде Евангелие, и пророков, и псалмы. Тогда зачем нам рассуждать о догматах, когда вместо христианства у нас нигилизм? Но нам, верующим в Евангелие, догмат о непосредственном хранении Богом благодатной на земле жизни и поборании адовых врат представляется наиболее дорогим заветом нашего Спасителя и думается, что именно на нем испытывается жизненность нашей веры. Этой верой и жили в единении Церкви до торжества христианской империи, когда не было обязательных властей, когда к послушанию привлекала только вера и уважение авторитетов, когда не было сомневающихся в Христовом присутствии.

Итак, жизнь Церкви направляется Христом, но через кого же? Да через все обстоятельства истории, а более всего через святых людей, являющихся во все времена (литургия Василия Великого). Утверждать, будто Церковь управляется папой, есть логическое противоречие, выходящее из отождествления Церкви с государством. Спросим мы папистов: разве понятие «управлять» или «иметь власть» над Церковью не означает полного заведывания всеми существеннейшими моментами ее жизни? Если же признать, что Христос управляет Церковью через папу, то отсюда следует, что от последнего выходит начало всех новых фазисов в жизни церковной. Но разве от папы зависит история? Разве им направляются все те умственные, нравственные, политические, литературные, наконец, космографические и гигиенические влияния, под которыми слагается церковная жизнь? А между тем, кто будет отрицать, что постановления папы могут охватывать собой едва сотую долю фактов церковной жизни, а 99 сотых с точки папистов об управлении Христом через папу, значит, происходят в ней случайно: все эти переселения народов, появления новых учений, землетрясения, голод, моровые язвы и другие деятели религиозно-нравственного созидания человечества или жизни церковной – все это случайности? Так что же останется у нас от учения о Церкви как живом теле Христа, оживляемой Его Духом, если жизнь эта касается едва-едва Его кожи, а система нервов и обращение крови идет совершенно от нее независимо? Или вы хотите удержать верование, что все влияния церковной жизни, идущие от людей и от стихий, согласно направляются Богом к единой цели спасения и представляют собой пути божественного правления Церковью? Тогда отрекитесь от нелепой мысли об управлении Церкви папой, о необходимости таких полномочий для воли, влияющей лишь на самую малую струю церковной жизни, и признайте, что Христос есть ее непосредственный Кормчий, ее единый Глава. О необходимости признавать единство всех сторон церковной жизни отлично говорит сам Соловьев: «Основанная на единстве веры, Вселенская Церковь как социальное тело, реальное и живое, должна обнаружить еще и единство действования, достаточное, чтобы с успехом противостоять в каждую минуту своего исторического существования против соединенных усилий враждебных сил, которые хотят разрушить ее через разделение. Единство действования для социального тела, обширного и сложного, предполагает целую систему органических функций, подчиненных общему центру, который может заставить их двигаться в каждую данную минуту в желательном направлении». Скажите, кто может повелевать такими функциями церковной жизни, как жизнь и смерть, голод и урожай, появление новых учений, рождение религиозных гениев и пр.? Только Тот, Кто имеет ключи ада и смерти, т. е. Христос. Этот Кормчий невидим для чувственных глаз, но дела Его открываются для глаз совести и для истории. Он действует Сам, зная своеволие и гордость Своих корабельщиков и потому требуя от них только послушания Своим предначертаниям. Он скрывает от них Свои дальнейшие намерения, дабы они не задумали их осуществлять по своему неумелому разуму и не перестали бы в каждом деле прибегать к Нему самому, не оторвались бы от Его разума.

Когда же грехи или ереси волнуют Церковь, Господь воздвигает праведников, чудотворцев и богословов, которые вещают людям истину, и истина побеждает. Но побеждает истина опять же так, чтобы наш род прелюбодейный и грешный (Мк. 8, 38) ясно видел, что творит это Господь, а не люди, побеждает она через Вселенский Собор. Римские католики и разбираемый автор указывают и на отсутствие таких внешних признаков, которые бы отличали Собор Вселенский от беззаконного сборища, и на сомнительность единогласия при соборах, вновь собираемых. Но ведь будь эти признаки налицо, будь это согласие обусловлено заранее, то при чем бы тут оставалась деятельность Святого Духа? Каким бы образом выражалась здесь воля Главы Церкви – Христа? В том-то Его сила и является над жизнью, что через людей, по-видимому, случайно, а иногда и по политическим соображениям императоров, собирающих на собор, – Он сам собирает священный концерт для победоносного возглашения Его воли. Земные расчеты и намерения, вошедшие во внешнюю сторону дела и нынешней рационалистической наукой собираемые с глупым злорадством, имеют в этом явлении не больше силы, чем в прореченном за 1000 лет рождении Христа в Вифлееме то горделивое повеление о переписи вселенной, которое побудило Иосифа идти записывается каждый в свой город (Лк. 2, 1). Были соборы разбойнические при той же внешней форме, что и вселенские, но не форма, а содержание является действующим началом в жизни Церкви. Рабски стелется ложь у ног сильных мира, виляя между догматами и политикой, но победоносно гремит истина из уст проповедников веры, чудесами и мученичеством довершая свидетельство своей правоты и в своем благодетельном влиянии на жизнь Церкви скоро убеждая всякую истинную совесть в том, что она исходит от Бога. Итак, ни внешние признаки вселенскости, и тем менее место (Рим) не служат высшими показателями истины, ибо усваивать ее месту, как делают паписты и Соловьев, есть прямое нарушение слова Божия: не скажут о царствии Божием, что оно здесь или там, но оно внутри вас, т. е. в вашей совести (Лк. 17, 4). Бог избирает органом Своей воли Вселенский Собор именно потому, что отличить его не может внешний рассудок, но только совесть, и для того, чтобы в самый состав его не могли проходить человеческие расчеты и человеческая воля…

Греховность этого учения. Его противорелигиозный характер. Его несовместимость с христианской любовью. Политический характер папской Церкви. Почитание святых в Православии. Заключение.

Но войдем в рассмотрение самого содержания папстического принципа. Нам, прежде всего, говорят, что папа непогрешим в вероопределениях, через него говорит Сам Бог, хотя оставляет его грешником в своей воле и жизни; в нем две жизни: одна частная, другая ех cathedra, и в последней он непогрешим. Это положение само в себе, без дальнейших выводов есть великое безумие. Господь не открывает Своей истины механически, без отождествления с нею человеческой воли: смотрите, как Он приготовлял одних пророков к духовной восприимчивости, смотрите, как других Он заставлял вымучиваться до исповедания нового слова миру. Вот вам Моисей, оплакивающий беды своего народа и надолго изгоняемый в пустыню; вот Валаам, вразумляемый ослицей к послушанию воле Божией; вот с другой стороны Иеремия и Иезекииль, проглотивший горе своего народа в свитке и наполнивший свое чрево его горечью; вот, наконец, Павел, приведенный к покаянию явлением Христа, который прочих одиннадцать апостолов многими речами, чудесами и испытаниями приготовил к принятию Святого Духа. Почему так? А потому, что Господь не открывает нам таких истин, которые воспринимались бы одним рассудком, ибо не для любопытства даны нам слова спасения. Всякое верование дается для борьбы со злом как новый вклад в человеческую волю, а такое верование принять, усвоить и передать может лишь возвысившаяся до него через благодатное содействие человеческая же воля. Сказать же, что откровение дается через волю, остающуюся в своих прежних грехах, горделивую и злую, – это все равно, что сказать, что злая воля стала доброй, оставаясь злой. Мы имеем прямое слово Писания, подтверждающее нелепость такого предположения: Он обретается неискушающими Его и является не неверующим Ему. Ибо неправые умствования отдаляют от Бога, и испытание силы Его обличит безумных. В лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху, ибо святый Дух премудрости удалится от лукавства и уклонится от неразумных умствований, и устыдится приближающейся неправды (Прем. 1, 2–5). Если греховный человек не может быть признан высшим управителем Вселенской Церкви без совершенного развенчания сей невесты Христовой, то признавать совместимость безгрешности в вероопределениях с греховной жизнью, со злой волей – это значит оскорблять Святого Духа премудрости, допускать Его отождествляемость с греховным умом. Справедливо говорит Хомяков, что кроме святого озарения апостолов и пророков мы знаем из Библии только одного рода исповедание – исповедание бесноватых; но если бы такое исповедание происходило в Риме, то это была бы Церковь не Христова, но Его врага. Так и определяет существо ее Достоевский в «Великом Инквизиторе», который говорит Христу: «…мы не с Тобою, а с ним».

Нам остается показать из слов самого автора, как в его представлении Церковь теряет характер того богочеловеческого союза, о точнейшем определении которого старался сам автор, и как затем даже в области взаимно-человеческих отношений теряет свой характер как союз любви. Автор говорит: «Нужно основать в человечестве определенную и непоколебимую точку, на которой домостроительное действие Божие могло бы опираться. Непосредственное единство Церкви не основано ни на возможном единодушии всех верующих, ни на всегда сомнительном соглашении собора, но на реальном и живом единстве начальника апостолов». Но если Христова истина непосредственно открывается только через папу, если наше единство в нем, то ведь и сама жизнь христианской совести должна устремиться к нему? Христианину дорого было единение со Христом именно потому, что Христос есть та Пристань, где нет житейских бурь, где нет перемены, где нет зла. Пусть язычники опираются на условное, греховное и временное, а христианин живет в единении с Сыном Божиим, единым безгрешным, в Ком он находит силу презирать все временное, все греховное, не верить князю мира сего, потому что он изгнан вон Крестом Христовым. Христианин затем торжествует о том, что через Христа ему все братья, что ему незачем теперь спрашивать каждого встречного, моего ли он народа и партии; ему незачем жизненную правду защищать мирским оружием и ограждать внешними обеспечениями. Он знает, что Сам его Христос все возглавил Собой и всех совокупил воедино, он со Христом, как с отцом между братьями, он на земле как житель неба. И вдруг ему говорят: нет, не на Христа взирай, не к Нему стремись желанием твоей совести, а вот к этому грешному человеку, обладающему политической и духовной властью, не людей люби непосредственно, не прямо с каждым христианином сознавай свое единство; единство это есть лишь отвлечение от плотского единства этого начальника Церкви, сменяемого через каждые 10–20 лет. Если будешь так поступать, то войдешь в Царство Христово потом, после смерти. Нет, такого царства мне не надо, ответит христианин, потому что все, что меня привлекало к Христову Царству, открытому в Новом Завете, у вас уничтожено: там мне обещан непосредственный союз с Вечным и Святым, а вы мне навязываете непонятный и невозможный союз с временным и грешным; там я радовался нашим единством в неисчислимом множестве племен и народов, а вы говорите, что единство это не лучше, чем у солдат, ибо заключается в единстве распоряжающейся воли, тогда как даже в патриотически настроенном полку есть лучшее единство – единство цели, а ваше присуще только полкам недостойным. Не хочу ваших наград.

Но, может быть, мы вывели слишком много из слов автора, может быть, у него папа не имеет такого значения в жизни Церкви и отдельных ее членов? Вот вам другие изречения. Четвертую главу второй части, озаглавливаемую «Церковь как вселенское общество», автор заключает следующими словами, приведенными у него курсивом: «так как единство веры не существует действительно и непосредственно в целостности верующих, то оно должно заключаться в законном авторитете единого вождя, гарантированное Божеским присутствием и принятое любовью и доверием всех верных». Да что мне в таком единстве? Подобное единение высших знаний имеют и язычники в своих оракулах и пифиях, которыми они слепо подчиняются: мне нужно было единство веры во многом, нужно было то сплочение людей в сыновстве Божием, которое мне обещано в Новом Завете, то единство эллина и иудея, которое, по слову апостола, торжествует над условиями стихийных антипатий, то постоянное чудо богообщения, которое обещано Господом при вознесении на небо.

Не мечтай о таком невозможном единстве, – останавливает меня автор и говорит: «Когда мы утверждали, что этот специфический принцип социального единства Церкви не есть непосредственно ни Иисус Христос, ни масса верующих, но монархическая власть Петра, через которого Иисус Христос восхотел соединиться с человечеством как с существом общественным и политическим, – то наше чувство подкрепляется тем замечательным фактом, что свойство быть камнем Церкви сохранило значение собственного имени только для князя апостолов (Петр – «камень»), который, таким образом, есть единственный камень Церкви в специальном и точном значении этого термина – единящее основание исторического христианского общества». В другом месте автор говорит, что без общего Отца на земле единство христиан было бы изгнано на небо, как мифическая Астрея; для такой невидимой Церкви было бы достаточно иметь докетического Христа гностиков, Христа-фантома. Нет, фантомом становится Христос именно тогда, когда вместо Него ставят грешного человека, и тогда не только бывает фантомическим единство людей в вере, как мы сейчас и видели, но упраздняется и высшая заповедь Евангелия – христианская любовь. «Любя всех в одном (то есть в папе), ибо иначе любить невозможно, – говорит автор, – каждый стремится к вере всех через веру, усвоенную одному» (т. е. папе). Итак, наконец папизм в лице автора договорился до прямого отрицания христианской заповеди любви: нельзя любить людей – вот тот мотив, который вывел наружу вашу веру в папизм; нельзя верить Христу – вот что заставляет вас верить грешному человеку. Друг мой! Ты отказываешься любить каждого ближнего и даже не хочешь признать это необходимым: зачем же ты заботишься о заменении этой любви иного рода устроением Церкви? Ведь ты уже распрощался с Евангелием, ты уже расписался в язычестве. Нельзя любить всех, но ведь те, кому это нельзя, зачем будут заботиться о религии? Ведь только эта любовь и может нас приблизить ко Христу; ведь известен тот приговор, которым Он разделит человечество надвое в Своем Втором пришествии; не о повиновении папе, не о диалектических тонкостях спросит Он нас, но именно о той любви ко всякому, которую папизм признает невозможной: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня… истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25, 41–45). Или паписты скажут, что здесь речь не о любви, а о добрых делах? Сверим это изречение с другим: Дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего. Ибо таково благовествование, которое вы слышали от начала, чтобы мы любили друг друга… Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти… не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 3, 10–11; 4, 20–21). Пусть скажет нам наш автор, идет ли здесь речь о любви к папе или о любви каждого встречного человека, которую он признает невозможной, и, следовательно, даже стремиться к ней не желает. А между тем по этой-то любви узнаются дети Божии и дети диавола. Итак, если паписты всмотрелись бы, в какие дебри язычества зашли они со своими принципами внешней организации вместо внутреннего устроения, то, конечно, лишь немногие остались бы при своих произвольных новодогматах, но отреклись бы от них как от безбожных.

Но посмотрим, как представляет автор содержание своей Церкви?

По-видимому, он не отрицает значения любви и даже связывает его с самым наименованием Рима (слово Roma – Рим читается с конца amor – «любовь»); но любовь должна быть не в словах и не в законоустройстве, а в сердце: станем любить не словом или языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18). А там, где люди заранее уверены, что всякого любить нельзя, и прилагают заботы о любви не как о чувстве, но лишь о введении гуманных порядков, там естественно остается только форма любви, а само содержание ее исчезает. Так выходит и по разбираемому сочинению. «Эта любовь (т. е. к папе), – говорит автор, – которая в своем происхождении есть акт чистой морали (повиновение категорическому императиву по кантовской терминологии), может и должна сделаться источником чувств и аффектов не менее могущественных, чем любовь сыновняя или патриотизм». Не знаем, чем может сделаться это бездушное послушание, основывающееся не на любви, а на воображаемом долге, но знаем, что даже в войсках послушание требуется не во имя одного долга, но и по любви к родине, а так как все-таки оно требуется не во имя одной только любви и истины, то и послушание это, исходящее извне вовнутрь, а не обратно, лишь в особенно сердечных натурах соединяется с любовью, а в прочих остается слепым и рабским, почему понятие солдатского послушания, необходимого и даже почтенного в жизни естественного человека, едва ли кто решится признать достойным богочеловеческого союза Церкви. Не надо нам такой Церкви, которой скрепляющие узы так же внешни, так же холодны, как узы обществ мирских. Но не есть ли наше сравнение преувеличено? Увы! Сам автор не только не претендует на превосходство церковного единства и церковной любви перед политической или государственной, но, как мы видели, вменяет первой в особенную похвалу, что она не менее могущественна, чем патриотизм. «Церковь, – говорит он несколько выше, – есть моральное социальное бытие (etre), действительное общество, гораздо более широкое и сложное, но не менее реальное, чем нация или государство». Вот так похвала Церкви! Да ведь именно недовольство теми несовершенствами, которые присущи всякому земному союзу как внешнему и недостаточно глубокому и искреннему, побуждает меня искать иного союза, иного действительного родства с людьми не на шатких началах общего самосохранения, но на богооткровенной истине общего самоотречения, которое нас всех соединяет в одно древо и всех призывает к единому стволу, т. е. ко Христу (см. Ин. 15), чтобы живительный сок его, или Дух Христов, нас всех проникал общей жизнью любви, – а тут нам дали вместо соединяющего Христа грешного человека, вместо Духа Святого – пифические изречения папы и утешают нас обещанием, что реальность этого союза не уступит союзу политическому! Так, по крайней мере, не называйте его религиозным! Не называйте его Церковью, но человеческой компанией, не отличной по существу ни от какого другого мирского общества ни по цели, ни по средствам, ни по содержанию: от такого определения Церкви слишком не далеки инквизиторы и иезуиты. Правда, автор с гордостью указывает на то, что работающее над общественным переустройством римское духовенство теперь не располагает государственной силой и, однако, находит возможность действовать, ибо государство на Западе безрелигиозно. Но если он признает и католическую Церковь лишенной правительственной помощи, то, значит, и там Церковь не полная, не истинная? В чем же разница ее с Церковью Восточной? Автор не поможет нам выпутаться из своего самопротиворечия, но за него говорит логика вещей. Если то духовенство лишилось прав инквизиции и казней, если правительства Запада не хотят ему подчиняться, то все же общее-то определение соловьевской Церкви как вмещающей в себя все виды общественной жизни (а не совесть только) к нему вполне приложимы. Это духовенство не может действовать физической силой, но ведь жизнь ветхого человека, жизнь мира, ненавидящего Христа, заключается не в физическом только насилии. Последнего чужд и другой страшный мирской союз – союз или сила еврейства, которая, однако, действует и остается неодолимой для самих правительств. Деньги, хитрость, обман, суеверие – вот те рычаги, которыми можно забирать себе в руки людей и отстаивать не только свое существование, но даже и полную безопасность от врагов земных. Впрочем, напрасно автор говорит, будто бы мирские правительства вооружены против католического духовенства. Напротив, когда им бывает нужно совершить беззаконное дело, подавить, например, в единокровных нам русских галичанах возрождающееся религиозно-народное самосознание и симпатию к родной России, тогда они туда призывают иезуитов, которые сумеют без ножа и петли задушить целый народ ad majorem Dei gloriam (к вящей славе Божией (лат.). – Прим. ред.), пустив в ход для этой цели всякого рода гнусные средства и во главе их – ложь и бесстыдную клевету, дабы окончательно соединиться с клевещущим врагом Христа, князем мира сего. И все эти ужасающие явления современного иезуитства – есть не что иное, как логический вывод из того омирщения христианской религии, по которому евангельская любовь ко всякому ближнему замещается любовью к единому и греховному главе латинского общества. Мы не хотим по примеру протестантских обличителей говорить о пороках духовенства, представляющих собой их личные грехи: за это будет судить всякого Господь Бог. Если же мы указываем на то, что делается в Галиции, то вовсе не для укора людям, но для обличения того ложного вероисповедания, которое их на это вызывает, имея своим действующим мотивом не любовь ко Христу, но преданность грешному человеку. А разве собирают виноград с терновника и смоквы с репейника? Не может злое дерево добрый плод приносить. Если же позволительно будет вести речь о некотором специальном отношении христиан к известным людям в качестве подспорья к их ревности о Боге, в качестве средства для более жизненного сознания своей связи с небом и со Христом, то это применимо лишь к тем людям, которые жили Христовым духом, которые здесь, на земле, отрешились от ветхого человека и облеклись в нового, которых нравственный характер, усвояемый нами, не может внести в нашу жизнь ни одной черты, несогласной с духом Евангелия. Мы говорим о святых угодниках Божиих, которых Православная Церковь действительно включает в свою внутреннюю жизнь как необходимых для нас возбудителей религиозной ревности и которых нетленные мощи как явное свидетельство вечности и непобедимости христианства перед язычниками и грешниками являются источником того христианского терпения и благодушия, каким отличается наш народ, с особенной любовью почитающий святых. Что сказал бы нам автор о таком представлении не центра церковной жизни (который есть Христос), но того человеческого религиозного возбудителя веры, которого наше общество должно поглубже и посерьезнее он не признает даже возможности такой духовной связи со святыми. «Невозможно, – говорит он, – любить любовью живою и деятельною археологическое воспоминание, какой-либо отдаленный факт, который, как, например, семь вселенских соборов, даже вовсе неизвестен массе». Но Православная Церковь утверждает, что это возможно, и в картинах народного быта со всей ясностью показывает, что святые угодники Божии в его сознании гораздо яснее представляются живыми, нежели живые грешники. И если в другом месте автор в пользу необходимости живого главы Церкви задает вопрос: почему же жители Москвы не удовлетворяются воспоминаниями о пастырстве свт. Петра и Алексия, а имеют живого владыку? То и на это ответим, что все же их религиозная жизнь руководится глубже и тверже воспоминаниями и молитвой святых, чем распоряжениями живых, или, лучше сказать, сами живые ставят себе первейшей задачей усваивать и проводить в жизнь начала тех усопших. Итак, мы видим, что в основании всех наших разногласий с папизмом лежит безрелигиозность последнего, потеря живой веры в продолжающееся наше непосредственное общение с небом, со Христом, с Духом Святым, с Ангелами и святыми. Но так как существо христианской религии и ее отличие от всех прочих заключается именно в торжестве над стихиями мира сего, в полном игнорировании нашей греховной плоти и полном сыновнем доверии Всевышнему и Его обетованиям, то это омирщение христианства, которое сказалось в папизме, есть как бы фальшивое христианство, желающее организацией форм заменить его утерянное содержание.