Текст книги "Смерть пахнет сандалом"

История с маленькими ножками супруги уездного начальника отрезвила Мэйнян, как ведро холодной воды. Из-за случившегося она не спала несколько дней. Вот только этим остреньким ножкам упорно противились обстоятельства третьей встречи с барином, особенно многозначительные и долгие взгляды его глаз и выражение безграничной заботы на лице. В конечном счете в думах Мэйнян маленькие ножки супруги барина превратились в смутный мираж, а нежные взгляды уездного и его прекрасная внешность становились все более отчетливыми. Он заполнил все свободное пространство в ее голове. Посмотришь на дерево, и оно, колыхаясь, превращается в уездного Цяня. Взглянешь на виляющий собачий хвост, а это, оказывается, большая коса уездного Цяня. Разводя в очаге огонь, в языках пламени она видела его улыбающееся лицо. Идя по улице, она неожиданно для самой себя натыкалась на стены домов. Порезав палец при резке мяса, она не чувствовала боли. Могла спалить до угольков целый котел собачатины и не уловить запах гари. Все, на что она ни бросала взгляд, могло превратиться в уездного Цяня или часть его тела. Закрыв глаза, она чувствовала рядом его тепло. Ощущала, как колет нежную кожу его жесткая борода. Каждую ночь ей снилось, как они соприкасаются телами. Ее резкие выкрики так пугали Сяоцзя, что он скатывался с кана. Лицо ее осунулось, тело стремительно худело, но влажные глаза горели. Голос странным образом охрип. Она часто испускала негромкие грубые смешки, на которые способна лишь женщина, сердце которой опалено любовной страстью. Она понимала, что у нее тяжелейшая форма любовной тоски. Понимала и то, что это страшно. Женщине с таким недугом хочется жить дальше лишь при условии, что она будет делить ложе с мужчиной, по которому она сохнет, иначе кровь истомится, разовьется туберкулез, она начнет харкать кровью и умрет. Дома было уже не усидеть. То, что привлекало ее в прошлом, приносило радость, например получение прибыли и любование цветами, теперь оставляло ее совершенно равнодушной. Она не испытывала наслаждения от аромата хорошего вина. Точно так же прекрасные цветы казались бледными. Трижды в день с бамбуковой корзинкой в руках, в которой лежала собачья нога, она прогуливалась перед воротами управы. Она надеялась невзначай встретить выходящего начальника, а если не встретить его самого, то хотя бы увидеть его большой зеленый паланкин. Но уездный, как залегшая на глубину старая черепаха, и носу не казал наружу. Она ходила кругами, и ее хриплые чувственные смешки приводили в замешательство стоявших на страже у ворот солдат. Ей так и хотелось крикнуть в глубь ворот управы, выкрикнуть сдерживаемую в душе печаль, что бы услышал начальник, но она могла лишь приглушенно бормотать:

– Мой любимый… Мой дорогой… Помру скоро, как скучаю по тебе… Сделай милость… Бедная, бедная я…

Как могуч начальник уезда, он подобен персику бессмертия! Увидишь – сразу влюбишься, в трех рождениях не забудешь. Сердцу никогда не будет покоя. Добрые плоды как нарочно на верхних ветках растут да еще в листве прячутся. Устремляю свой взор вверх, день и ночь думаю о тебе. Неразделенной любви не дано ничего испытать, остается лишь слюни глотать. Сколько времени ни раскачивай дерево что есть сил, персик все не падает, но ствол я не выпущу из рук…

Горячие слова любви сложились в душе в страстную арию маоцян, и от ее многократного повторения настроение поднялось, глаза забегали, словно страстно танцующий над ярким пламенем мотылек. Солдат и служащих управы это ее поведение страшно пугало, они хоть и хотели воспользоваться случаем и поживиться за ее счет, но боялись, что случись что, просто так не отделаешься. Ее мучил огонь чувств, она барахталась в море страсти. В конце концов она обнаружила, что харкает кровью.

Это открыло какой-то просвет в ее замутненном мозгу. Он – представительный начальник уезда, чиновник императорского двора, а ты кто? Дочь актера, жена мясника, да еще с большими ногами. Он высокого сословия, а ты низкого. Он – цилинь могучий, а ты – собака бродячая. Из этой пламенной неразделенной любви определенно ничего не выйдет. Ты по нему вся истомилась, а он и ведать не ведает о тебе. А если бы и ведал, то разве что презрительно усмехнулся бы и не признал бы твои ничтожные чувства. Ты сведешь себя в могилу своими страданиями, и поделом тебе твоя несчастная судьба. Сочувствия, а тем более понимания, ты ни у кого не встретишь, все будут насмехаться над тобой и поносить. Насмехаться будут над тем, поскольку ты не понимаешь, что небо высоко, а земля глубока, что дважды два четыре. Люди будут ругать тебя за несбыточные мечты, что, мол, обезьяна пытается поймать в воде луну, что ты носишь воду в бамбуковой корзине, что, мол, захотела жаба лебединым мясом полакомиться. Очнись, Сунь Мэйнян, знай свое место! Забудь начальника Цяня. Луна – штука хорошая, но под одеяло ее не затащишь. Барин – мужчина привлекательный, но он – небожитель. Она решительно должна направить все стремления на то, чтобы позабыть начальника Цяня, который довел ее до кровохарканья. Она расцарапала ногтями свои большие ноги, исколола иглой кончики пальцев, исколотила кулаками голову, но отделаться от начальника Цяня, этого нависшего над ней наваждения, было непросто. Он неотступно следовал за ней, не уходил ни с ветром, ни с дождем, его не брал ни нож, ни огонь. Обхватив голову руками, она в отчаянии заплакала, негромко ругаясь:

– Несчастье мое, отпустил бы ты меня… Пощади меня, я исправилась, я больше не посмею, неужели ты оставишь меня, лишь когда я умру?

Чтобы забыть Цянь Дина, она привлекла к себе не разбирающегося в делах житейских Сяоцзя. Но Сяоцзя не Цянь Дин, ровно как женьшень не ревень. Как лекарство от ее хвори Сяоцзя не годился. После Сяоцзя тоска по Цянь Дину стала еще более настоятельной, словно в огонь подлили еще бочку масла. Набирая воды из колодца, она увидела свое иссохшее лицо. У нее закружилась голова, в горле стоял то ли привкус сырого мяса, то ли терпкая сладость. Силы Небесные, неужто это конец? Неужели так, ничего не поняв, и умру? Нет, я умирать не хочу, я жить хочу.

Она собралась с духом, взяла с собой собачью ногу, две связки медяков и, пройдя несколько кривых переулочков, пришла в хутун Шэньсянь заставы Наньгуань и постучала в ворота знахарки матушки Люй. Вынула ароматную собачью ногу и захватанные медяки и положила на столик для подношений, где стояла ритуальная табличка с лисом-оборотнем. При виде собачьей ноги у матушки Люй раздулись ноздри. А при взгляде на медяки темные глаза заблестели. У матушки Люй началась одышка. Чтобы унять дыхание, она зажгла ветку дурмана и жадно вдохнула пару раз исходящий от нее дымок. Потом сказала:

– Непростая у тебя хворь, тетушка!

Сунь Мэйнян опустилась на колени и всхлипнула:

– Матушка, спасите меня…

– Говори, дитя мое. – Вдыхая дурман, матушка Люй окинула Сунь Мэйнян взглядом и многозначительно проговорила: – Что можешь скрыть от родителей, от лекаря не скроешь, говори…

– Матушка, у меня язык не поворачивается…

– Что можешь скрыть от лекаря, от провидца не скроешь…

– Ах, матушка, я полюбила одного человека… Я сгораю от страсти по нему…

Матушка Люй лукаво улыбнулась:

– С такой внешностью, как у тебя, тетушка, неужто нельзя найти себе достойную пару?

– Матушка, ты не знаешь, кто он…

– Ну и кто это может быть? Неужто святой из девяти гротов-обиталищ бессмертных? Или архат с Западных небес?

– Не святой и не архат. Матушка, это начальник уезда Цянь…

Глаза матушки Люй снова засверкали, но она переборола чувство любопытства и воодушевления.

– Ну, и что ты собираешься делать, тетушка? Хочешь, чтобы я по-своему помогла тебе?

– Нет, нет… – с полными слез глазами еле выдавила из себя Мэйнян. – Это же небо и земля, абсолютно невозможно…

– Тетушка, это же дела между мужчиной и женщиной, как ты не понимаешь! Стоит тебе уважить лису-оборотня, да будь у него сердце из железа, и то есть способ заманить на удочку!

– Матушка… – Она закрыла лицо руками, слезы сплошным потоком текли между пальцами. – Сделайте что-нибудь, чтобы я забыла его…

– Тетушка, а зачем это делать? – удивилась матушка Люй. – Раз уж ты любишь его, почему не завершить дело свадебкой? Из всего, что есть в этом мире, разве что-то может быть приятнее пламенной любви? Что вы за глупости-то говорите!

– А что, вправду можно… завершить дело свадебкой?

– Искренняя вера творит чудеса.

– Мое сердце абсолютно искреннее!

– Тогда вставай на колени.

Следуя наказам матушки Люй, Сунь Мэйнян с белоснежным шелковым платком за пазухой побежала в поля. Вообще-то она была из тех, кто страшно боится змей, но сейчас надеялась встретить именно их. В тот день матушка Люй велела ей встать на колени перед табличкой с изображением лисы-оборотня, закрыть глаза и молиться. Бормоча что-то под нос, матушка Люй быстро позволила лисе-оборотню вселиться в себя. После этого голос у нее стал тоненьким, как у трехлетней девочки. Лиса наказала Мэйнян отправиться в поля, найти там двух спаривающихся змей, завернуть их в шелк, подождать, пока они расползутся. На шелке должна остаться капля крови. С этим шелком, заявила лиса, нужно пойти к человеку, который у тебя на сердце, покачать перед ним тканью, и он пойдет вслед за тобой куда угодно. С этого времени его душа будет пригвождена всецело к ней. И если ей вдруг захочется, чтобы он не думал больше о ней, то его придется зарезать ножом.

Держа в руке бамбуковый шест, Мэйнян прибежала в далекие от города луга. Она специально выбрала эти болотистые низины, чтобы порыскать там змей среди пышно разросшейся водяной травы. Над головой с криками кружились любопытствующие птицы. Перед лицом пританцовывали бабочки. Сердце ее тоже порхало, как бабочка. Ноги ступали словно по нежному хлопку, тело было слабое, ее немного пошатывало. Она колотила по траве, вспугивая беззубок, кузнечиков, ежей, диких кроликов… Вот только змей совсем не было. Мэйнян и хотела наткнуться на змей, и боялась этого. Сердце ходило ходуном и рвалось из груди. Тут раздался шорох, и из травы выскользнула большая желто-коричневатая змея и уставилась на нее со свирепой и мрачной гримасой. Из пасти твари то и дело вылетал черный язык, а на треугольной морде застыла холодная усмешка. В голове Мэйнян зазвенело, в глазах потемнело, на какое-то время все исчезло из виду. В смятении она услышала, как у нее изо рта вырвался странный переливающийся звук, и она шлепнулась задом на траву. Когда она пришла в себя, змеи уже и след простыл. Вся одежда промокла от пота. Сердце колотилось, словно в грудную клетку ударялись голыши гальки. Она раскрыла рот и отхаркнулась кровью.

Ну и дура же я, думала она, зачем поверила выдумкам колдуньи? Что у меня не идет из головы этот Цянь Дин? Разве лучше его нет никого? Разве он не обычный человек со всеми присущими простому человеку потребностями? Пусть даже он заберется на меня, разве не будет все то же самое, что с другими мужчинами? Какая разница между ним и Сяоцзя? «Не надо глупости пороть, Мэйнян!» – она словно услышала строгий голос с высоты небес. Подняла глаза к небу, а там в невыразимо ясной голубизне не было ни облачка. Весело перекликались в полете стайки птиц. На сердце просветлело, как в небе. Со вздохом она будто очнулась ото сна, встала, отряхнула с зада травинки, поправила сбившиеся в суматохе волосы и отправилась домой.

Пока она шла мимо залитых водой низин, в ее прояснившемся сознании произошла еще одна перемена. На сверкающем, как зеркало, озерце она увидела двух цапель с белоснежным оперением. Они были неподвижны, будто простояли там уже тысячу лет. Самец положил голову на спину самке, она изогнула шею назад, заглядывая ему в глаза. Это была пара молчаливых влюбленных, в тишине и покое наслаждающихся нежностью друг друга. И вдруг, то ли потому, что ее появление вспугнуло их, то ли потому, что они все время ждали, когда она появится, чтобы устроить для нее особое зрелище, большие птицы вытянули шеи, расправили белое с черным оперение, и громко, вкладывая всю душу в звук, закричали. Своим страстным кличем они приветствовали ее появление. Потом цапли сплелись гибкими, как змеи, шеями. Вот уж не думала, что шеи у них такие длинные. Я обвиваюсь вокруг тебя, ты оплетаешь меня, и мы сплетаемся вместе в один чувственный канат. Обкручиваем, обвиваем друг друга, становимся единым целым… Словно и вечности не хватит, чтобы сплестись достаточно тесно, будто бы никогда и никак нам не остановиться. Наконец птицы оторвались друг от друга. Затем, потянувшись клювами вперед, они принялись быстро, но нежно расчесывать друг другу перья. С взглядами, полными любви, они расчесывали друг друга от головы до хвоста, не пропуская ни перышка… Это проявление любви меж двух птиц настолько растрогало Сунь Мэйнян, что у нее на глазах выступили горячие слезы. Она упала на влажное разнотравье, чтобы ее слезы пропитали траву, чтобы сердцебиение отдалось земле. Донельзя взволнованная, она бормотала:

– Силы Небесные, правитель Небесный, преврати меня в белую цаплю, и начальника Цяня тоже… Люди делятся на благородных и подлых. Птицы все равны. Правитель Небесный, молю тебя, сделай так, чтобы наши шеи сплелись, чтобы их связала красная нить. Чтобы я расцеловала все его тело, да ни одного волоска не пропустила, а еще чтоб сбылись мои надежды, и он в ответ покрыл поцелуями все мое тело. Мне так хочется проглотить его целиком, и еще надеюсь, что и он съест меня. Правитель Небесный, пусть наши с ним шеи совьются вместе навсегда, и никто не сможет их разъединить, пусть волосы на наших телах распустятся, как павлиний хвост… Какое это должно быть огромное счастье, незабываемая любовь…

От ее пышущего жаром лица пожухла трава. Ее руки глубоко прокапывали землю, вырывая корни из почвы.

Встав на ноги, она, пошатываясь, как пьяная, направилась к паре птиц. На лице, измазанном бурой землей и зеленой травой, играла ослепительная улыбка. Она вытянула вперед руку. Сжатый в ней белый шелк развернулся на ветру. И впрямь завороженная, она бормотала:

– Птицы, а птицы, дайте мне каплю крови, много не надо, лишь одну капельку, чтобы осуществить мою мечту. Ах, птицы, ведь мы – это вы, а вы – это мы. Дайте ему познать мое сердце, то есть познать ваше сердце, чтобы все наши сердца бились в унисон! Поделитесь кусочком своего счастья, птицы, лишь кусочком, я не жадная, всего одного кусочка мне хватит, ну дайте один кусочек, птицы, мне, жалкой женщине с душой, сожженной любовью дотла…

Птицы взмахнули крыльями и устремились прочь от нее. Интересно, ловки или нет их удивительно длинные ноги? Они раскололи ясное серебристое зеркало мелководья, и по воде поплыли красивые круги. На ходу птицы ускоряли темп и бежали все быстрее. Журавли звучно шлепали по воде, как по разбитому стеклу, поднимая и разбрасывая вокруг себя мелкие осколки. В конце концов, птицы выпрямили ноги, прижали их под раскрытые, как веера, хвосты и взлетели. Вначале они летели у самой поверхности воды, а потом, когда сели у противоположного берега озерца, то уже превратились в неясные белые точки… Ее собственные ноги увязли в иле, будто она тоже простояла там тысячу лет… Она увязала все глубже, ил засосал ее по бедра, она чувствовала, что уже сидит на прохладном иле разгоряченным задом…

Из ила ее спас только вовремя примчавшийся Сяоцзя.

После того она тяжко разболелась. А выздоровев, по-прежнему постоянно думала только о начальнике Цяне. Матушка Люй втихомолку принесла ей пакет коричневого порошка и сочувственно сказала:

– Дитя мое, лиса-оборотень из жалости к тебе велела мне принести порошок для прерывания чувства, выпей его.

Мэйнян смерила взглядом мешочек с порошком и спросила:

– Добрая матушка, скажи, что это?

– Твое дело выпить, потом расскажу, иначе не подействует.

Она высыпала порошок в чашку, залила водой, потом, зажав нос от дурного запаха, выпила.

– Ты вправду хочешь узнать, что это, дитя мое? – спросила матушка Люй.

– Да, хочу.

– Тогда рассказываю, милая. Матушка – человек мягкосердечный, сил нет смотреть, как ты, такая пышущая жизнью красавица, погибаешь, и что решительно нет способа избавиться от этой напасти. Лиса-оборотень не хотела идти на такие средства, но твой недуг слишком серьезен, а у нее нет лучшего снадобья, чтобы спасти тебя. Это тайный рецепт, который передается в нашем роду из поколения в поколение, всегда от женщины к женщине, не к девушке. Честно скажу: настой, который ты только что выпила, сделан из дерьма человека, что у тебя на сердце! Все настоящее, никаких подделок. Добыть это средство было нелегко, за три связки медяков Ху Четвертый, повар в семье уездного начальника, тайно вынес главный ингредиент для отвара прямо из нужника начальника. Я положила это сокровище на кусок черепицы и высушила, растолкла в порошок, потом добавила кротонового семени и ревеня, чтобы получилось сильнодействующее лекарство. Такое средство матушка просто так не применяет, потому что, по словам лисы-оборотня, черная магия может сократить век человека на этой земле, но мне так обидно было за тебя. Ну проживешь ты на пару лет меньше, но ведь будешь жить. После приема снадобья, дитя мое, тебе станет понятно, что дерьмо воняет и у таких славных господ, как начальник Цянь…

Матушка Люй не успела договорить, как Сунь Мэйнян согнулась в поясе, и ее вырвало зеленой желчью.

После столь мучительного события душа Мэйнян, которую будто обволакивал слой свиного жира, стала постепенно проясняться. Мысли о начальнике все еще не оставляли ее, но уже не доводили ее до полного отчаяния. Рана на сердце, хоть и доставляла боль, все же зарубцевалась. У Мэйнян появился аппетит, соленое стало соленым, сладкое – сладким. Понемногу восстанавливалось и ее тело. После всей череды волнительных крещений любовью, прелесть ее красоты поубавилась, зато в душе ее прибавилось целомудрия. Правда, по ночам Мэйнян по-прежнему спала плохо, особенно когда все вокруг заливал лунный свет.

Лунный свет, подобный золотому песку и серебряной пыли, с шелестом падал на бумагу поверх окна[74]74
  В старом Китае окна закрывали промасленной бумагой.


[Закрыть]. Сяоцзя, раскинувшись на кане, спал как убитый и громко храпел. Обнажившись, Мэйнян вышла во двор, и лунный свет с плеском заструился по ее телу. Ощущение было невыразимо приятным, но и преисполнило ее печалью, застарелый сердечный недуг не упустил возможность царапнуть ее своей нежной колючкой. Эх, Цянь Дин, Цянь Дин, начальник Цянь, любимый мой, когда ты наконец узнаешь, что есть женщина, которая не спит из-за тебя по ночам? Когда ты наконец узнаешь, что есть тело, подобное перезрелому медовому персику, которое только и ждет, когда станет твоим… Луна на небесах, богиня, разве ты не близкий друг всех женщин? Говорят еще, что ты – Лунный старец. Все так? Если так, то почему же ты не передаешь ему весточку от меня? Если не ты Лунный старец, ведающий делами любовными между мужчинами и женщинами, то на какой из звезд на небе мне искать его? Или скажи, какое божество правит любовью в этом мире? С луны слетела белая ночная птица и опустилась на крону дерева фирмианы[75]75
  Фирмиана – один из символов Китая. Дерево высаживалось во дворики домов в надежде, что на него снизойдет феникс, сулящий всему семейству удачу; также связано с женским началом. – Прим. ред.


[Закрыть] в углу двора, сердце аж подпрыгнуло. Лунный старец, ах, Лунный старец, все мы в твоей власти, у тебя нет глаз, но ты способен созерцать все в этом мире, у тебя нет ушей, но тебе дано слышать сказанное в уединении, вот ты и услышал мою мольбу и прислал мне птицу-вестника. Что это за птица? Она белая и большая. Белое оперение сияет в лунном свете, глаза – кусочки желтого золота, вышитые на белом полотне. Сидит птица на самой верхней ветке в кроне фирмианы и очень красиво, очень по-дружески глядит на меня с высоты. Птица, ах птица, священная птица, возьми своим клювом точеного нефрита мои думы – более пылкие, чем пламя, более затяжные, чем осенние дожди, более спутанные, чем разнотравье, – и доставь их человеку, который у меня на сердце. Лишь бы он узнал, что я готова скатиться по горе мечей, прыгнуть в море огня, лишь бы узнал, что я готова стать порожком его дверей, чтобы он обивал меня ногами, готова обратиться в кобылу, на которой он скачет и которую он охаживает плетью. Скажи ему, что я ела его кал… Барин, любимый барин, братец мой, сердце мое, судьба моя. Птица, ах птица, лети поскорее, ты уже переполнена моими мыслями и чувствами, мои мысли и чувства подобны цветущему дереву, насквозь пропитанному кровавыми слезами, дереву, от которого разносится мой аромат, один цветок – мои слова любви, пышно цветущее дерево – это все мои слова, любимый… Вся в слезах, Сунь Мэйнян стояла на коленях под фирмианой и смотрела на сидящую в ее кроне птицу. Губы Мэйнян тряслись, изо рта ее слышалось тихое бормотание. Она была искренне растрогана этим видением. Птица в ответ издала громкий крик, взмахнула крыльями и исчезла в свете луны, не оставив от себя ни следа. Так тает кусочек льда в воде, так исчезает луч света в пламени…

Громкий стук в ворота напугал ослепленную любовью Сунь Мэйнян до полусмерти. Она метнулась в дом и торопливо оделась. Обувь надевать было некогда, и она, ступая своими большими босыми ногами по мокрой от росы земле, подбежала к воротам и, схватившись за сердце, дрожащим голосом спросила:

– Кто там?

Она так надеялась на чудо, так надеялась, что ее искренность настолько тронула Небо и Землю, что боги бросили красную нить человеку, который у нее на сердце. И вот он сам пришел к ней по лунной дорожке. Она чуть не упала на колени в надежде, что мечта сбылась. Однако из-за ворот донесся тихий ответ:

– Мэйнян, открой…

– Кто ты?

– Дочка, это я, твой отец!

– Отец? Как ты здесь очутился посреди ночи?

– Не спрашивай, у отца беда стряслась, быстрее открывай!

Она лихорадочно отодвинула засов и открыла ворота. Те заскрежетали, и в них тяжело ввалился ее отец, знаменитый на весь родной край актер Сунь Бин.

При лунном свете Мэйнян увидела, что лицо отца было в крови. От бороды, хоть и не победившей в недавнем состязании, но все же роскошной, осталось лишь несколько волосков, завивавшихся на кровавом пятне во всю нижнюю челюсть.

– Отец, что случилось?

Она разбудила Сяоцзя и устроила отца на кане, раздвинула палочками сомкнутые челюсти и влила в них полчашки холодной воды. Только тогда отец пришел в себя. Очнувшись, он тут же стал ощупывать подбородок, потом заскулил, горько, как обиженный мальчик. С подбородка капала кровь, оставшиеся от бороды волоски липли к коже. Мэйнян состригла их ножницами, зачерпнула из корчаги горсть муки и засыпала рану. Лицо отца совершенно преобразилось, став похожим на морду неизведанного зверя.

– Кто же так разуделал тебя?

Заплаканные глаза отца сверкнули зелеными искорками. Заходили желваки на щеках, заскрипели зубы.

– Это он, наверняка он. Он же и выдрал мне бороду… Но зачем? Он и так победил, почему было не оставить меня в покое? Он же перед всеми объявил мне прощение, зачем втихую наносить удар в спину? Жестокий разбойник злее ядовитого скорпиона…

Теперь Мэйнян почувствовала, что раз и навсегда избавилась от любовной тоски. При воспоминании о том, как она теряла голову последние несколько месяцев, душу охватил стыд и сожаление. Будто она вошла в сговор с Цянь Дином, чтобы вырвать отцу бороду. Ты, начальник Цянь, поистине коварен! Это ты называешь справедливостью и милостью? Какой из тебя великодушный отец народа? Ты – безжалостный бандит! Меня извел так, что я ни на что не похожа. Из-за такого человека я довела себя до полного изнеможения? Но тебе не следовало так зло обходиться с моим отцом – человеком, который уже признал себя побежденным. Ты перед всеми помиловал его, растрогал меня так, что я встала перед тобой на колени, разбил мне сердце, а также завоевал себе добрую славу человека искреннего и прямодушного, но в душе ты не оставил отца в покое. Скотина ты, зверь в человечьем облике, как я могла так потерять из-за тебя голову? Ты представляешь, какой жизнью я жила последние несколько месяцев? Ото всех этих мыслей Мэйнян ощутила нестерпимую скорбь и гнев. Эх, Цянь Дин, ты лишил моего отца бороды, а я лишу тебя твоей собачьей душонки.