Текст книги "Народы России. Мифы и легенды"

Саамы

Как старик-саами врагов перехитрил

Жили древние саами близ берега моря. На берегу реки Вороньей было саамское село. Узнали саами в селе, что скоро придут к ним немирные шведы. В селе у саами был один старик по прозвищу Старшая голова. Вот этот старик и сказал:

– Теперь всем нам нужно бежать в другое место, а то шведы-захватчики узнают, что мы здесь живем, придут и причинят много горя. Нам нужно собрать сто кереж[35]35
  Кереж – повозка.


[Закрыть] и сто быков. Я же останусь здесь, в селе, ждать непрошенных гостей и, когда они придут, сделаю так, что один их всех перехитрю.

Собрали саами сто кереж и сто быков, оставили все старику, а сами переехали подальше, в другое село. Старик же остался один в этом селе и стал немирных шведов ждать. Прошло некоторое время, и увидел старик множество оленей. Это шла шведская сила. Вот пришли захватчики и спросили старика:

– Почему один живешь?

А он ответил:

– Подождите, я пойду сейчас за своим народом.

Их главный начальник сказал:

– Отведи нас на то место, где новое село.

– Я отведу вас, только ложитесь все в кережи. У меня есть сто кереж, а много ли у тебя людей?

– У меня есть сто человек, – ответил строгий начальник.

Старик пригнал оленей и запряг в каждую кережку по одному быку. Затем всем воинам велел лечь в кережки и стал привязывать их покрепче веревками. Шведский предводитель спросил:

– Почему ты всю мою силу привязываешь к кережке?

А старик и ответил:

– Привязываю для того, чтобы увидели саами заранее, кого я везу, а то народ увидит сидящих в кережках людей, испугается и разбежится. А то и убить нас всех могут. Пусть думают, что я груз везу.

Начальник согласился:

– Ну ладно, привязывай да веди.

Поехали. День прошел, настал вечер, старик и сказал:

– Ну, теперь скоро подъедем, в селе будем ночью, чтобы не увидели, как мы войдем.

Вот едут привязанные одним ремнем друг за другом сто кережек. А начальника старик привязал к передней кережке. Ехали они по горе прямо к морю, мимо реки Вороньей. Остановились, услышали – море где-то рядом зашумело, а начальник вражеский и спросил:

– Что за шум?

Старик ответил:

– Это соль и вода в море воюют!

Начальник не понял, что значили слова старика. А старик заспешил и быстрее погнал караван оленьих упряжек вперед. Ехал-ехал, прямо к обрыву высокой горы подъехал, остановился, нож из-за пояса быстро вынул, свою кережку с быком от общего ремня одним махом отрезал, а быка с кержкой начальника сильно стегнул. Бык прыгнул с обрыва и уволок за собою весь караван. Не успели враги опомниться, как очутились в студеном море, да и превратились там в подводные скалы. А старик с быком и кережкой вернулся к своим односельчанам. Саами села Вороньего и поныне называют то место Сотней скал.

Сказка про женщину и дикого оленя

Жили старик со старухой. Было у них три дочери. Девушки выросли, невестами стали. И вот приехали в вежу[36]36
  Вежа – жилище саамов.


[Закрыть] старика однажды три жениха: тюлень, ворон и дикий олень. Старик дал женихам задание сделать три резных ковша и тогда приходить за невестами. Сделали женихи резные ковши и на следующий день пришли за невестами. Взял старик ковши и отдал дочерей мужьям. Старшая дочь вышла замуж за ворона, средняя – за тюленя, а младшая – за дикого оленя.

Вот старичок жил один и пошел однажды к старшей дочери в гости. Шел-шел, увидел – над вежей два вороненка летали и каркали:

– Кронк-кронк, дедушка идет! Кронк-кронк, дедушка идет! Кронк-кронк, дедушка идет!

Это они матери сообщают. Старичок вошел в вежу. Дочь приготовила угощение. А какое у ворона угощение? Потроха да головки. Старичок не знал, что и есть.

Посидел-посидел и пошел к средней дочери. Ближе подошел, увидел – два тюленьих детеныша с вежи катаются и кричат:

– Хурьгк-хурьгк-хурьгк, дедушка идет! Хурьгк-хурьгк-хурьгк, дедушка идет! Хурьгк-хурьгк-хурыгк, дедушка идет!

Старичок вошел. Дочь стала готовить угощение. Тюленье угощение – объедки семужьи да куски от всяких рыб, но лучше, чем у ворона. Здесь старик проспал вторую ночь, а на третий день пошел в гости к младшей дочери своей.

Шел-шел, увидел вежу. У вежи два диких олененка бегают. Одному шел третий год, другому – второй. Играют вышелушенными рогами. Увидели дедушку, подбежали к веже и начали кричать:

– Хонгкэр-хонгкэр, дедушка идет, хонгкэр-хонгкэр, дедушка идет, хонгкэр-хонгкэр, дедушка идет!

Пробегут мимо, только земля гудит. Старичок зашел в вежу, и мать оленят стала готовить еду. Вежа у них имеет два входа: через один заходил дикий олень, через другой – хозяйка. Дикий олень, уходя на охоту, предупреждал жену:

– Если придет отец, то ты его прими хорошо. Накорми, напои. Приготовь все, что есть лучшее. На ночь уложи спать. Только помни: не стели под него шкуру дикого оленя, а постели шкуру домашнего оленя.

Сам он был диким оленем и очень берег шкуры диких оленей. Дочь постелила отцу шкуру дикого оленя. Сама думает: «Пусть хоть раз на своем веку отец поспит на шкуре дикого оленя». Старичок поел, попил и лег в постель, приготовленную дочерью, а ночью его мутить стало (он съел много жиру и мяса).

Дочь наутро встала, шкуру почистила и повесила проветрить на той стороне, откуда приходит муж ее. Дикий олень как раз из лесу бежал. Бежал-бежал, заметил: постель из шкуры дикого оленя сохнет, значит, старичок пришел и постель намочил. Он забежал под ветер и почуял человечий запах от этой шкуры. Сказал своим детям:

– Ребятушки мои, идите за мной, здесь очень человечиной пахнет. Не сумела мать ваша кормить и поить отца своего и стелить ему постель, пусть теперь на месте следов наших остается.

Жена тем временем выбежала на улицу за своими сыновьями и увидела, как они побежали за отцом, а сам дикий олень скрылся уже. Мать кричит детям своим: «Вернитесь ко мне, ребятушки, вот вам грудь моя, вот вторая».

Они отбегали в сторону и кричали:

– Хонгкэр-хонгкэр, мамочка, не придем, тяжело нам переносить человечий запах на шкуре дикого оленя!

Мать поняла, что не вернутся они, закричала им вслед:

– Ребятушки, ребятушки, берегитесь, где камень будет возвышаться, там человек вас поджидает, где пень будет утолщаться, там человек вас будет ловить.

После этого она вошла в вежу, долго плакала около огня. Потом с отцом стала собираться в дорогу. Запрягли ездовых оленей, разобрали вежу. Кости задних оленьих ног были ставниками в двери, кости передних ног были поперечниками, дверь была сделана из грудины, остовом вежи служили ребра, затянута вежа была шкурами. Положила женщина все в кибитку, и поехали они в вежу отца.

Ненцы

Почему совы не видят солнечного света

Жил старик-сова со своей старухой, и был у них один-единственный сын. Пришло время сына женить. Сказал тогда старик-сова своей старухе:

– Надо женить нашего сына. Не знаешь ли ты для него жены?

Ответила старуха-сова:

– Я целыми днями в чу2ме[37]37
  Чум – традиционный шалаш из жердей, покрываемый берестой, войлоком или оленьими шкурами.


[Закрыть] сижу. Что я знаю? Ты повсюду ходишь. Тебе лучше известно, где найти жену для нашего сына.

Сказал на это старик-сова:

– Ну, если ты не знаешь, то я знаю. У воронов есть младшая сестра. Придется нам перекочевать в их землю.

Вот пустились совы в путь. Долго ли, коротко ли кочевали, доехали без всяких происшествий. Младшую сестру воронов в жены сыну взяли. Сыграли свадьбу. Потом совы обратно в свою землю отправились. Проехали около семи дневных перекочевок. Остановились, чум поставили. Несколько дней на одном месте жили.

Сестра воронов была уж очень черна, и характер у нее вспыльчивый. Никакого поперек ей сказанного слова не терпела. А старуха-сова ворчливая, всегда на своем настоять хотела. Стала однажды молодая невестка волосы расчесывать.

– Бабушка, – сказала она, – мне голову смазать надо бы. Нет ли у тебя мозга из ноги дикого оленя?

Старуха-сова заворчала в ответ:

– Мозг из ноги дикого оленя тебе понадобился! Откуда его взять? Твои родные не положили мозгу в твои нарты. Да и черную голову, чем ни смажь, все равно не станет она белой.

Невестка ответила:

– Моя чернота вместе со мной на свет появилась.

Так, слово за слово, и спорили. Рассердилась невестка на свекровь и фыркнула:

– Пока видны еще мои следы, пойду-ка я обратно в свою землю.

Ушла сестра воронов, а совы перекочевали в свои места. Надо им для сына новую жену искать. Наступила весна, из теплых стран прилетели канюки[38]38
  Канюки2 – род хищных птиц семейства ястребиных.


[Закрыть]. Сказала тогда старуха-сова:

– В поисках невесты мы по лесам кочевали. А тут девушки-невесты сами к нам прилетели. Можно взять в жены нашему сыну дочь птиц-канюков.

Взяли совы в жены сыну дочь птиц-канюков. Сыграли свадьбу, вместе жить стали. Невестка всем хороша: добрая, работящая, воду и дрова для чума заготовляла, никогда слова грубого не говорила. Только однажды заболела у невестки голова. С каждым днем все хуже ей становилось. Прошептал старик-сова старухе:

– Хороша невестка наша, да как бы не умерла она.

Сказала старуха-сова:

– Недалеко от нас живет, говорят, шаман-мышелов. Нужно его позвать, может быть, он вылечит нашу невестку.

Полетел сын совы за шаманом-мышеловом. Пришел шаман-мышелов и сказал:

– Сделайте для больной чум из дерна. Пока я лечить буду, в этот чум не входите.

Сделали совы чум из дерна, внесли туда больную. Вместе с ней шаман-мышелов вошел, семь дней ее лечил. Совы и близко к чуму подойти не смели.

Через семь дней стих голос шамана. Потом он велел:

– Откройте двери чума.

Открыл старик-сова двери чума, и шаман-мышелов оттуда стрелой вылетел. Послушала старуха-сова и обрадовалась:

– Не слышно больше стонов нашей больной. Наверно, она поправилась.

Вошли совы в чум, а от дочери канюков только косточки остались. У старика-совы, у старухи, у их единственного сына слезы так и полились. Словно аргиши[39]39
  Арги2ш – караван, состоящий из оленьих упряжек.


[Закрыть], текут у них слезы по обеим сторонам клювов. Стали канюки перекочевывать в теплые страны, увидели, как плачут совы, и спросили:

– Чего вы так плачете? Есть у нас ведь еще женские шапки, невесты есть. Если одна умерла, другую дадим.

Старик-сова пробормотал:

– С женами из других мест нам не посчастливилось. Будем мы зимовать в своей тундровой земле на дернистом хребте. Может быть, в этих местах найдем невесту своему сыну.

Улетели канюки, а совы опять плакать стали. Так плакали, что глаза у них закрылись. С той поры и не видят совы дневного света.

Этой сказке конец.

Ябтане, Ябтако и Яндоко

Вдали от людных стойбищ одиноко стоит летний домик. Стоит он там, где нет леса, где замедляют бег бурные горные реки, а вершины гор царапают небо. Равнинная, слегка холмистая земля гола, как колено, и ветру не за что зацепиться.

В домике живут двое – Ябтако и Ябтане, брат и сестра, брат старше сестры. Он все дни ходит на диких оленей охотиться. Есть у них Яндоко – песик. Вместе с собачкой Яндоко в домике их только три живые души. Если надо подвезти к жилью туши хоров[40]40
  Хор – взрослый самец-олень.


[Закрыть], Ябтако впрягается в санки вместе с Яндоко.

Удачлив юноша. Когда на охоте застанет непогода, Ябтако с Яндоко от ветра и снега рогами убитых оленей укрываются – так много оленей брат добывает. Так дружно и живут они. Ябтако все дни на тропах диких оленей пропадает, Ябтане дома остается, камусы[41]41
  Камус – шкура с голени дикого оленя или лося. Пушнину используют для производства обуви, рукавиц и украшений для верхней одежды.


[Закрыть] с оленьих ног снимает, сушит их, от мездры[42]42
  Мездра – это слой подкожной жировой клетчатки, мяса, сала, кусков сухожилий, который удаляется со шкуры в процессе осуществления подготовительных операций.


[Закрыть] очищает и шьет наряды себе и брату, хозяйство ведет, еду готовит.

Однажды, когда брат с Яндоко ушли на охоту, Ябтане перед работой решила прибрать волосы. Распустила косу, только взялась за гребень – и под самым потолком на одной волосине повисла. Испугалась девушка, все тело до краешков ногтей заныло! Когда опомнилась, стала биться, пытаться вырвать волос руками – волос руки режет! Одна только волосина, а не рвется! Так и висит Ябтане. Весь день висит.

Завечерело. Брат с охоты возвращается. Ябтане уже слышит, что брат с Яндоко на дворе объявились, и тут – волосина то ли лопнула, то ли опустилась – девушка на пол упала. Так и не прибрав волосы, Ябтане скорее принялась готовить еду.

– Ты и волосы не прибрала, – заметил брат. – Чем занималась?

– До косы ли? Весь день с камусами провозилась.

Брат замолк. Погас день, спать улеглись. Утром Ябтако – он же охотник, рано уходит – еще до зари ушел. Вместе с Яндоко они ушли. «Опять косу не прибрала. Чем все занята?» – уже днем представила Ябтане, что скажет брат, и стала прибирать волосы. Только распустила косу – и повисла на одной волосине под самым потолком. Попыталась раскачаться, чтобы оторваться, – не смогла. Хотела разорвать волос руками – руки в кровь изрезала. Волосина только одна, а не рвется! И снова висит Ябтане весь день.

Завечерело. Брат оленьи туши тащил на санках. Вместе с Яндоко тащили. Но вот они уже во дворе, и волос то ли оборвался, то ли распутался – Ябтане на пол упала.

– И камусы не сняла, и волосы не прибрала. Чем же ты все занята? – недовольно ворчит брат.

– Мало ли дел по дому! – обиделась Ябтане.

Ябтако ничего не ответил. После ужина брат из каких-то своих тайников семивершковую саблю вынул и начал ее точить. Весь вечер он ее точил, да так наточил, что, положи поперек лезвия волосину – она тут же пополам.

Утром Ябтако не пошел на охоту, на полати[43]43
  Полати – лежанка, устроенная между стеной избы и русской печью.


[Закрыть] залез. Там он, может, спал, может, так просто лежал – не шелохнулся, точно нет его. Яндоко в уголке калачиком свернулся, его тоже как будто нет. Когда рассвело, Ябтане принялась за волосы. Только распустила она тяжелые пряди, потянулась за гребнем, услышала, что брат вскочил, взмахнул саблей над самой ее головой, и тут же что-то со звоном на пол упало.

Девушка взглянула на пол и возле ног увидела кисть человеческой руки с браслетом из бубенчиков на запястье. Обрубок руки еще покачивался, прозрачные бубенчики, точно водяные пузырьки, переливались на свету и нежно звенели. Ябтако схватил кисть и, подав ее сестре, сказал:

– Это кисть руки того, кто два дня держал тебя за одну волосину под потолком. Теперь возьми ее и храни. Положи в свою тучейку[44]44
  Тучейка – сумочка для хранений вещей. Считалось, что все девичьи «тайны» спрятаны в тучейке, сшитой из двух оленьих шкурок.


[Закрыть], горловину зашей, а тучейку спрячь так, чтобы никто не нашел.

На глазах у брата Ябтане положила кисть в тучейку, горловину зашила.

– Когда-то я женюсь, – снова заговорил Ябтако. – Будет у меня сын. Не успеет прорезаться на небе и второй месяц после его рождения, мальчик начнет ползать и говорить. Будет веселым, бойким. Но однажды горько заплачет. Так, без причины разревется. Ты станешь успокаивать его, разные игрушки будешь давать, но он ни одну не возьмет. «Есть у тебя самая красивая игрушка, – будет он твердить. – Ту мне дай!» Это он кисть с браслетом из бубенчиков будет просить, но ты смотри, ни за что не отдавай.

И снова течет жизнь по-прежнему: брат с Яндоко на охоту ходят, Ябтане дома остается – камусы с оленьих ног снимает, рукодельничает. Скучно одной в доме и страшновато после случая с кистью. Однажды – это было около полудня – слух Ябтане уловил, что вроде бы на дворе послышались шаги. И не ошиблась она: из-за приоткрывшейся двери женская голова показалась.

– След моего единственного братца вижу только до края твоего дымохода, а дальше куда он пошел – не вижу, – сказала она. – Не видела ли ты его? Не проходил ли?

– Нет, – пожала плечами Ябтане. – Не видела, нe знаю. – И словно опомнилась: – Да ты что за дверью-то стоишь? Заходи. Поговорим, свежих жил из оленьих ножек вместе поедим.

– Ой, нет! – всполошилась женщина. – Братище-то твой, наверное, дома! – и хлопнула дверью.

– Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на охоте, – запоздало сказала Ябтане, а женщины уж и след простыл.

Завечерело. Вернулся брат. Вместе с Яндоко они туши хоров приволокли на чунке[45]45
  Чунки – санки для перевозки орудий и других тяжестей по зимней дороге или с помощью катков.


[Закрыть].

– Днем кто приходил? – спросил Ябтако. – След вижу.

– Женщина была, – не замедлила Ябтане, – да в дом не решилась зайти. «Братище-то твой, наверное, дома!» – сказала она и хлопнула дверью.

Утром Ябтако не пошел на охоту. На полати залез. Спал ли, просто ли так лежал – не слышно его, точно кроме Ябтане в доме нет никого. Яндоко в уголке калачиком свернулся, и его тоже будто нет.

Прибрав волосы, Ябтане, как всегда, занялась камусами. Увлекшись, она вроде бы забыла о присутствии Ябтако и Яндоко. Ровно в полдень объявилась женщина, из-за двери заглядывала.

– Зайди, милая. Не бойся, – первой заговорила Ябтане. – Зайди хоть ненадолго: поговорим, жилами из ног молодых олешек полакомимся. Днем я всегда одна. Скучно.

– Ой, нет! – отозвалась та. – Не нужны мне жилы! Не нуждаюсь! Братище-то твой, наверное, дома!

– Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на оленьих тропах пропадает, – заверила Ябтане.

Женщина открыла дверь пошире, ступила на порог одной ногой, второй, подалась было вперед, чтобы занести ногу, и в этот миг выскочил Ябтако, схватил ее. Сильной и верткой оказалась женщина: так и ускользала от юноши. Когда наступил вечер, на уголках рта выступила у нее розовая пена – так она рвалась на волю! Женщина села на пол, пьяная от усталости.

– Ой! Весь дух ты из меня вытряхнул! – воскликнула она.

– Глупая! – сказал Ябтако. – Я не собираюсь тебя убивать. Я на тебе женюсь.

– Вэй!.. Пусть буду твоей. Пусть! Выйду я за тебя замуж и клянусь, что буду самой верной, самой покорной твоей женой.

И поженились. Два года прошло, и, все как надо, – родился сын. Мальчик быстро рос. Не успел прорезаться в небе второй месяц после рождения, а мальчик уже на четвереньках ползал, заговорил. Мать тогда и сказала озабоченно:

– В зыбку[46]46
  Зыбка – колыбель, люлька.


[Закрыть] ребенка скоро нечего будет класть. Схожу я, древесной трухи поищу на подстилку.

– Есть же пока сухой мох, – сказала Ябтане. – Потом я сама схожу.

– Где найдешь его, когда все замерзнет? – отрезала мать. – Да и мне – все с ребенком да с ребенком! – надо же погулять. Пойду трухи поищу! – И, шагнув за дверь, наказала: – А племянничек твой пусть не плачет: и до беды недалеко!

Только скрылась мать за дверью, мальчик – в рев! Ногами и головой бьется об пол, все тело красными пятнами покрылось, нос побелел, губы посинели. Испугалась Ябтане, взяла мальчишку на руки, качала, давала ему разные игрушки, а он швырял их на пол, пуще прежнего ревел и просил:

– Есть у тебя самая красивая игрушка! Ту мне и дай!

«Мать наказывала, чтобы мальчик не плакал: до беды недалеко! – подумала Ябтане и вспомнила о кисти руки с браслетом. – Ее он, может, просит? У меня, кроме кисти, ничего вроде бы нет». И достала тучейку, но кольнуло сердце, и она будто услышала голос брата: «Будет просить кисть с браслетом из бубенчиков, ты не отдавай!»

Ябтане огляделась вокруг: кроме нее и мальчишки в доме никого. А малыш ревел, задыхался, весь посинел, руки и ноги стали холодными, и все просил игрушку, самую красивую! Ябтане распорола горловину тучейки и показала кисть с браслетом. Мальчишка залился смехом, будто и вовсе не плакал.

Ябтане подала кисть, и малыш стал кидать ее то к двери, то в переднюю часть комнаты – бубенчики на браслете переливались, звенели, будто смеялись. Ребенок носился за кистью и хохотал. Рад! Рада и Ябтане. Но мальчик замахнулся посильнее, и кисть упала у самой двери. Женщина – она, оказалось, и не ходила за трухой, за дверью стояла, ждала! – схватила кисть, взяла сына и исчезла.

Ябтане выбежала на улицу, но разве разглядишь, куда убежали, разве найдешь? Женщина исчезла, и следа нет! Ябтане весь день выбегала на улицу, весь день прождала. Так и не появилась женщина с ребенком. Да и зачем она появилась бы, если она этого только и хотела?

– Ох и виновата я! – схватилась Ябтане за голову. – Она и трухи-то не искала, за дверью стояла, ждала, когда кисть выкатится!

А день угасал. Далеко, где светила узенькая полоса заката, Ябтане увидела брата и Яндоко. Выбившись из сил, наклоняясь почти до земли, тащат они чунку.

Ябтане прождала весь вечер, но они не появились. Идти навстречу? Стемнело уже. Ночь. Где их в темноте найдешь? И она легла спать, но сон к ней не шел. Ябтане всю ночь прождала, но брат с Яндоко так и не появились. На рассвете она пошла туда, где видела их вечером. Нашла, но Ябтако и Яндоко были мертвы.

Ябтане раскидала туши оленей, вместо них на чунку уложила брата и Яндоко, приволокла домой, положила обоих рядышком на кровать и накрыла одеялом.

– Ох и дура я! – корила она себя. – Зачем я отдала эту поганую кисть? Пусть мальчишка поревел бы – от капризов еще никто не умирал! Теперь же, сколько ни плачь, толку мало! Мертвый не встанет. Что-то надо делать, куда-то уходить!

Ябтане распутала косу, расчесала волосы, подстригла их, как у мужчины. Достала пимы[47]47
  Пимы – национальная обувь финно-угорских народов и коренных народов Крайнего Севера.


[Закрыть] брата с узором в семь белых и черных полос, повыше икр и ниже колена подвязками в семь цветов радуги затянула. Ловко надела рубаху брата, поверх нее малицу[48]48
  Малица – мужская одежда народов Крайнего Севера.


[Закрыть], подпоясалась, взяла его вересковый лук, облицованный мамонтовым рогом, и вышла на улицу. Встала она на лыжи Ябтако, обшитые выдрой, и пошла куда глаза глядят, куда лыжи катятся.

Месяц идет Ябтане – ни людей, ни жилья. Попросит желудок – дикого оленя убивает. Туши оленей – не тащить же их на себе? – на месте коротких привалов оставляет: зверья и птиц полно, съедят. На исходе зимы Ябтане протерла глаза – не чудится ли? – впереди показалось множество чумов. Людей возле них – видимо-невидимо! То сходятся вместе, то снова разбегаются. «Наверное, в стрельбе состязаются, мишени смотрят», – решила Ябтане и ускорила шаг. Вскоре и ее заметили. Стали кричать:

– Эй, мужчина! Кто ты? Ноги торопи! Забавную игру мы затеяли: девушку делим! Дочь вождя рода Ламдо делим! Надо расколоть стрелой толстую иглу, да вот не можем. Если расколешь иглу от ушка до острия, дочь вождя рода Ламдо – твоя! Хозяин стойбища отдаст ее без всякого выкупа, да еще в придачу сто оленей даст. Скорее шагай! Ноги торопи!

– Велика ли хитрость иглу расколоты! – сказала Ябтане, подойдя к стрелкам.

Она развернула облицованный мамонтовым рогом лук и выстрелила, не замедляя шага, еще издали, и толстая игла от ушка до острия пополам расщепилась.

– Тут мы бессильны! – разом выдохнуло все стойбище. – Равных тебе нет. Сильный – силен. Слабы мы, жилы у нас тонки. Уступаем невесту и разъезжаемся.

Тут Ябтане и посадили женихом за свадебный стол. Невеста и правда красива: от ее взгляда, куда ни глянет, шесты чума будто огнем занимаются. «Не зря, видно, делили невесту: красива!» – подумала Ябтане.

Год живет Ябтане в стойбище зятем. Когда запорхали первые снежинки второй зимы, Ябтане сказала тестю:

– Там, у меня дома, сестра есть. Совсем одна. Соскучилась, наверно. На лик своей земли хотелось бы взглянуть. Отпустишь ты меня или нет?

– О чем разговор? Коли сестра есть, и она одна – ехать надо! Почему же не отпущу? Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

В тот же день вождь рода Ламдо сани наладил, аргиш[49]49
  Аргиш – кочевой караван из нескольких оленей. Многокилометровые переходы по заснеженной тундре.


[Закрыть] растянул. Пригнали на стойбище оленей. До дальнего края стоящего кучно стада и глаз не достанет – так много оленей! Хозяин стойбища в нарту своей дочери четырех белых быков запряг. Сто белых быков в аргиш запрягли. К нарте Ябтане тоже четырех белых быков привели, накрыли сиденье нарты шкурой белого оленя. Потом вождь рода Ламдо к саням на самом конце аргиша дочери одну престарелую важенку привязал, и аргиш тронулся. За престарелой важенкой отделились от стада сто белых оленей и пошли рядом с ней. Видно, потомство пожилой важенки: дети, внуки, правнуки.

Все дальше уходит аргиш от стойбища вождя рода Ламдо. Ябтане прокладывает путь, но сама толком не знает, куда едет. Смыкаются веки – чум разбивают. Откроет день глаза – снова кочуют.

Однажды Ябтане увидела впереди множество чумов. Возле стойбища людское море волнуется. Упряжкам счета нет! Не война ли? Ябтане ведет аргиш прямо на них. А ей навстречу кричат:

– Эй! Мужчина! Ноги оленей торопи! Тонкую иглу надо расколоть! Три года бьемся – и все не можем!

Ябтане подъехала, подошла к стрелкам и сказала:

– Велика ли хитрость тонкую иглу расколоть!

Она развернула облицованный мамонтовым рогом вересковый лук, натянула тетиву, отпустила, – и тонкая игла от ушка до острия на две половинки со звоном распалась. Стойбище умолкло на миг, потом выдохнуло:

– Сильный – силен! Нет тебе равных! Кроме дочери своей вождь рода Хаби отдаст двести оленей. Невеста – твоя. Обиды на тебя у нас нет, и на вождя Хаби мы не в обиде!

– Чума своего не разбивайте, к нам заходите, – сказал вождь рода Хаби.

Хаби, оказалось, уже приготовили для них вторую половину чума. Тут и поселились. От лица дочери вождя Хаби, куда она ни взглянет, светло, как от солнца, ее же под дорогими украшениями почти не видать. И стала жить Ябтане в зятьях, с двумя женами. Прошло два года. Когда закружились над землей снежинки третьей зимы, Ябтане сказала тестю:

– На лик своей земли надо бы взглянуть. Сестренка там у меня осталась. Совсем одна. Соскучилась, наверно. Отпустишь ли?

– Как не отпущу? Если сестренка, и одна, конечно же скучает! Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

Пока шли к стойбищу олени, хозяева аргиш растянули, сани сукнами накрыли. Оленей у вождя рода Хаби оказалось гораздо больше, чем у вождя рода Ламдо: и до середины стада глаз не достает. Хозяева стойбища запрягли в аргиш сто пегих[50]50
  Пегий – пестрый; имеющий неоднородную окраску.


[Закрыть] быков. Вождь рода Хаби в нарту своей дочери и в нарту Ябтане по четыре пегих оленя запряг, а к последней нарте аргиша своей дочери двух престарелых важенок пегой масти привязал. Аргиши тронулись, и за двумя пожилыми важенками отделились от стада двести пегих оленей и пошли за аргишами. Пошли с ними и прежние сто белых оленей.

Аргиши кочуют на родину Ябтане, к летнему домику. Смежает день веки – чум разбивают, откроет день глаза – снова кочуют. Ябтане попутно на диких оленей охотится, а двум женам говорит:

– Уши и почки оленей собирайте: сестра моя потом, может, навстречу прибежит. Все эти гостинцы и отдадите ей.

Долго ли, коротко ли кочевали, младшая жена говорит старшей:

– Странно! Муж наш одеяния свои никогда не снимает, спит всегда на одном боку и ни разу не повернется ко мне лицом. Мне кажется, он вовсе не мужчина.

– Что ты! – опешила дочь вождя Ламдо. – Не трогай мужчину. Может, стыдлив он?

Находящаяся в стаде Ябтане все это слышала. Вот старшая жена начала умолять младшую:

– Не трогай ты его. Сама знаешь, как он иглы стрелой раскалывал. Отец говорил мне: «Ты, доченька, не перечь мужу, не испытывай его. Слово не так скажешь – всех нас погубить можешь. Если уж он начнет биться с нами – и на одну ночь не хватит нас: всех уложит!»

Дочь вождя рода Хаби промолчала. И снова кочуют они. Ябтане знает, куда едет, а потому уверенно прокладывает путь. Однажды дочь вождя рода Хаби снова сказала:

– Я все же никак не верю, чтобы он мужчиной был. – И добавила с улыбкой:

– Когда тронутся аргиши, на этом чумовище [51]51
  Чумовище – место бывшего чума, перенесенного при кочевке.


[Закрыть] я тучейку под сани брошу. А на новом месте, как станем разбивать чум, ушко нюка[52]52
  Нюк – постель из оленьих шкур.


[Закрыть] разорву. Схожу к нарте, не найду тучейки и скажу: «Тучейку никак не найду, на чумовище, видимо, выронила, когда постромки вытаскивала». Тут мы и узнаем: если поедет за тучейкой – женщина, не поедет – мужчина.

Откочевали и чум разбивать начали. Поставили уже остов, принялись нюки натягивать, но дочь вождя рода Хаби обнаружила вдруг, что ушко нюка разорвано. Она побежала к своей нарте и не нашла тучейки.

– Ой, тучейка на том чумовище осталась, – сказала она. – Выпала, видимо, когда постромки вытаскивала.

– Глаза твои где были, если она выпала? – вспыхнула Ябтане. – За тучейкой твоей, что ли, я поеду? Нужна она мне!

И снова они кочуют. Ябтане уверенно прокладывает путь. Иногда они стоят, чтобы олени отдохнули. Дочь же вождя рода Хаби опять шепнула дочери вождя рода Ламдо:

– На этот раз я у него мастеровые инструменты выброшу, а у одного из вандеев[53]53
  Вандей – это нарта, в которой хранятся и перевозятся зимние (летние) вещи, не нужные в хозяйстве в данный момент.


[Закрыть] на месте загиба полоз сломаю. Если он поедет за инструментами – мужчина.

Дочь вождя рода Ламдо отговаривала ее, умоляла, чтобы не трогала она его, но та и слушать не желала. Ябтане же слышала весь этот разговор. Тронулись аргиши, и дочь вождя рода Хаби мастеровые инструменты мужа под нарту выбросила. Дочь вождя рода Ламдо глазом косила на нее:

– Не трогай мужчину. Не испытывай!

Аргиши ползли весь день. Когда наступила пора разбивать чум и подошел к упряжке Ябтане аргиш дочери вождя рода Ламдо, они увидели, что аргиш дочери вождя рода Хаби отстал. Далеконько отстал.

– Что с ней? – бросила Ябтане. Не дожидаясь ответа, распорядилась, – распряги оленей своего аргиша, а я посмотрю, что с ней.

– Как не вовремя-то! Грех, что ли, какой? – вопила виновато дочь вождя рода Хаби, когда подъехала Ябтане. – Полоз вандея сломался.

Ябтане взглянула на полоз и велела:

– Сверло мое подай.

Женщина долго рылась под суконными чехлами своей нарты.

– Еще беда! – сообщила она. – Инструменты твои на чумовище остались! Выпали, видимо, когда постромки вытаскивала.

– Часто что-то у тебя все нужное выпадает, – ехидно заметила Ябтане. – Вандей пока оставь здесь, а сама отправляйся и ставь чум. Я поеду. Как же мне без инструментов? И аргиши без них не тронутся!

И Ябтане по следу аргишей помчалась на чумовище.

– Зачем ты смеешься над ним?! Зачем издеваешься? Мужчина, если он торопится, конечно же поедет за инструментами! – такими словами встретила старшая жена младшую.

Утром, пока женщины разбирали чум, Ябтане ремонтировала полоз. Дочь вождя рода Ламдо косилась на дочь вождя рода Хаби, корила ее:

– Ты хоть сейчас-то не смейся над ним! Да и сама спокойно рассуди: разве поехал бы мужчина за тучейкой? Нужна она ему! Думаю, он знает и то, что ты нарочно оставила его инструменты, чтобы испытать. Нельзя так! Был бы он простым человеком, не ходил бы по нашим землям. Верю, что он все слышит. И сейчас он нас слышит. И знает, что ты его проверяешь.

Аргиши ползли с утра до вечера каждый день. Дочь вождя рода Хаби уже не пыталась испытывать мужа, хотя сомнения не покидали ее. «Какой же это мужчина, если и в одежде спит, и в постели всегда спиной к жене?!» – разочарованно думала она, представляя унылое, бесцветное будущее, если таким он будет всю жизнь. «Молодчина!» – похвалила слышавшая ее мысли Ябтане. А на одном из привалов Ябтане сказала:

– До моего летнего домика отсюда – ровно семь кочевок. Сестра моя, должно быть, очень соскучилась. Да и как не соскучиться: с собачкой Яндоко их ведь только двое. Вы пока не трогайтесь: слишком долго уже кочуем, устали и вы, и олени. Я один налегке поеду, а вы, если скучно будет, по следу моей нарты кочуйте – снега его долго не заметут. Я же давний свой обет вернуться домой в таком виде, в каком ушел, выполню, если за все время моего отсутствия сестренка не потеряла девичьей чести.

Услышав это, дочь вождя рода Ламдо с посветлевшим лицом обернулась и посмотрела на удивленную и растерянную дочь вождя рода Хаби: вот, мол, все твои испытания! Когда день открыл веки, Ябтане пригнала оленей. Она запрягла четырех белых быков, постелила на сиденье нарты шкуру белого оленя и, уезжая, наказала:

– Если семь дней будет пурга, не трогайтесь с места. На восьмой день я сам приеду. Обязательно приеду, потому что след моей нарты снегом заметет и вы плутать будете.