Текст книги "Последний мужчина на Земле"

Глава 10. Жужа

Жужа проснулась от света солнца, весело и строго льющегося в ее окно. От этого света просто некуда было деваться. Ее кровать стояла прямо у окна. Вчера вечером она забыла задернуть занавески, и теперь словно кто-то разлеплял ее веки горячими пальцами. А ведь сегодня воскресенье, а значит, единственный за короткое время день отдыха. В последнее время жизнь так часто наваливалась на Жужу, как жирная тетка, наваливалась так сильно, что вот-вот грозилась задушить ее в своих липких объятьях. Но Жужа как-то не жаловалась. Она привыкла к потерям. Самой большой потерей был, конечно, ее муж Виталий. Она, в общем, любила его. Любила его слегка длинный нос, очки и то, как они сидели иногда на крыльце летними вечерами, завернувшись в плед, один на двоих, и он читал ей Пастернака и Бродского. Она все никак не могла решить, кто ей нравился больше. Теперь потрепанные книжки лежали у ее изголовья, но она давно перестала даже брать их в руки – зачем? Они напоминали ей ее жизнь – ничем не примечательную, казавшуюся тусклой даже ей самой, тусклую и мутную, словно грязные стекла Виталиных очков.

Любила она? Наверно, любила. Она любила своего мужа, свою собачку и свой участок у дома, на котором росли вишни. И только спустя полгода после того, как она лишилась первого, с жутким спокойствием вдруг поняла, что не делала никаких различий в любви ни к первому, ни ко второму, ни к третьему. она прожила свою жизнь как будто в ватном коконе, ни о чем не заботясь и не думая даже. Весь мир был каким-то стеклянным и призрачным, словно она потеряла контактные линзы. Даже мысли давались ей через силу. Это был нескончаемый сон. Тягучий и муторный.

Сегодня ей исполнялось сорок.

Витали не было – и она продолжала жить дальше. Убиралась дома, ходила на работу в библиотеку, ковырялась там в каких-то бумажках, плелась домой. Дома пила чай с вафлями, заходила в ванную, мыла руки, думала – совершенно машинально и на самом деле не думала, потому что забывала об этом уже через пять минут – что надо бы накопить денег и сделать ремонт хотя бы в ванной. Начать с ванной. Кран совсем проржавел и раздражающе тёк. А она раздражающе не умела поставить его на место.

Вечерами она так же сидела на крыльце, завернутая в плед, маленькая собачка на коленях, прихлебывала чай, и обрывки мыслей с трудом продирали себе дорогу. Вот где-то жизнь, думала она. А она тут. Все еще тут, и, похоже, так и останется тут до самой своей смерти. А ведь когда-то, двадцать лет назад, пролетевших как один день, она думала, что все будущее и у нее впереди – где-то там, за полем одуванчиков. Но что-то в ее жизни где-то когда-то пошло не так. Что-то вышло ужасно неправильно, только она не могла понять, что. Какая-то шестеренка в этом смазанном механизме давно отлетела куда-то в темный угол, и ей теперь ее ни за что не найти. И только билось в голове воспоминание о маме – она, бывало, все называла ее ласково Жужей, так и прикрепилось это словечко к ней навсегда. Она вспоминала свое собственное имя, только когда приходила в паспортный стол или за зарплатой в бухгалтерию.

Она помнила жизнь, когда та для нее только начиналась. Она помнила все так же ясно, словно это произошло секунду назад. Как вот таким же солнечным – только майским – утром будила ее мама, чтобы с красными флажками и шариками идти на митинг. Как впервые попробовала сокровище – американскую жвачку. И как лишилась девственности на выпускном. Ах, какой же замечательной была жизнь тогда. А потом медленно, но неуклонно начала она осознавать, что ее жизнь – точная копия куплета из песни Макаревича – «Мы думали, что мчимся на коне, а сами просто бегали по кругу… и век уже как будто на исходе, а с нами… ничего не происходит – и вряд ли что-нибудь произойдет».

Теперь, лежа на сбившихся несвежих простынях, она с обидой посмотрела на солнце. Это ты виновато, возникла глупая мысль. Почему именно я застряла в этой дыре во времени? Почему именно я живу, как жили мои родители двадцать, тридцать, сорок лет назад? Почему я до сих пор Там, в Советском Союзе – ни ход моих мыслей, ни течение времени не изменились для меня? Почему я никуда не уезжала дальше этого города? Почему у меня нет детей? Почему даже всемирная катастрофа не разбавила тягучий сироп у меня в голове? Почему мои бока заплыли жиром, так же как и мозги?

Сегодня было первое июня – день ее рождения. И похоже, день не собирался ждать, пока она соберет в кучу свои неспешные и слезливые мысли. Ни спать, ни даже лежать больше не хотелось. Она поднялась, выпила свой невкусный кофе в пустой кухне (в тот момент, когда она ставила чашку на стол, тяжелый принтер падал на пол в здании Москва-Сити, за тысячу километров от нее). Внезапно, ни о чем не думая, она натянула единственные приличные джинсы, которые купила в прошлом году на рынке и жалела лишний раз надевать. Критически осмотрела себя перед зеркалом – складки жира свисали над ремнем. Талия постепенно пропадала.

– Печальное зрелище, Жужечка, – сказала она сама себе. – но ничего. Миру придется потерпеть.

Чтобы скрыть складки, она надела свободную белую тунику, от чего ее остатки ее фигуры совсем потеряли форму. Но она уже не смотрелась в зеркало. В сущности, на мир ей было наплевать, и мир всегда отвечал ей взаимностью.

Ну что? Что еще? Ничего не забыла? Внезапно, машинально сграбастав сумку и осознав что еще секунда – и она либо лопнет, либо задохнется в этом ужасном помещении, Жужа пулей вылетела из дома. Деревянная дверь раздраженно захлопнулась за ней, но она и не оглянулась на дом. Она уехала в центр города, и не подозревая, что всего пара часов и с десяток автобусных остановок отделяют ее от встречи с любовью всей ее жизни.

Глава 11. Молитвы

Первое января пришлось на пятницу. Все-таки это был праздничный день, хотя в их стране Новый год не отмечают. Нет, они, разумеется, знали, что для всего мира начался новый отсчет новых трехсот шестидесяти пяти дней, первое января, но для них самих это была всего лишь пятница – а значит, время праздничного намаза. В этот день все их мужчины отправлялись в мечети, а они оставались молиться дома. Муэдзины созывали на молитву с самого утра. Но сегодня, проснувшись, они не услышали громких голосов, ни повелительного тона в доме. Тихо было в домах и на улицах. Они проснулись, и их мужчин рядом не было.

Мусульманские женщины в большинстве своем неторопливы и рассудительны. Они помолились, как того требовали заветы Аллаха. Они не спешили. Помолившись и поблагодарив Его за новый день, они встали с колен и огляделись. Они осмотрели свои дома – каждый уголок – они звали и искали. Они не кричали, а глаза их внимательно смотрели на все вокруг. Ни своих мужей, ни сыновей они не нашли. Так и не нашли. Но и тогда они хранили молчание. Одевшись в хиджабы, оставив открытыми только руки и лицо (некоторые же – только глаза, спокойно смотрящие на этот мир, ибо незыблем он от начала времен и до судного дня), как то и подобало правоверным женщинам, они вышли на улицы. На улицах было пустынно и тихо, если не считать их самих, медленно выходящих из дверей своих домов, оглядывающих друг друга – тихие тени в этом безмолвном мире. Они пошли по улицам – сначала медленно и молча, потом останавливаясь, чтобы заговорить. Они спрашивали. Но никто не мог ответить. Везде видели они только себе подобных. Ни окрика, ни властной руки, ни усов, ни бород не видели они вокруг. И тогда спросили они Аллаха, что случилось с их мужчинами, воздев глаза к небу. Но небо испепеляло жарой, как всегда, и в этом ничего не изменилось. Ничего не ответил им Аллах. Они пошли в мечети, только чтобы увидеть, как в них гуляет пустынный ветер. И вот тогда в одуряющем знойном воздухе раздался первый горестный плач. А там, как взрыв, разнесся он по толпам, и тогда услышала та страна стоны и увидела слезы, которые не виданы и не слышаны были раньше за всю ее историю от начала времен…

Они плакали, стонали и причитали, возносили молитву Аллаху, чтобы он услышал их и горестно вопрошали, за что он их так наказывает, в чем их вина, разве не учили их с малых лет быть покорными всем мужчинам вокруг, существовать только для того, чтобы делать их жизнь счастливой. Они были всем смыслом их жизни, но где они теперь? О, Аллах, где мой Абдулла? Где мои братья Рахим, Рустем и Исмаил? Где мой дед Азиз и все дети его, и дети его детей? Где муж мой Дамир и сын мой Ильяс? Неужели Всевышний отнял их у меня? Так, плача, стеная, они не переставали ходить по улицам и искать, в надежде высматривая в толпе себе подобных хоть одно мужское лицо. И так велико было их горе, что солнце померкло в зените, и тьма накрыла всю землю…

Но были и те, кто не плакал. Были и те, кто возносил Аллаху благодарственные молитвы. Лиц их не было видно, они, как и все, ходили по улицам городов, иногда останавливаясь, чтобы послушать горюющих и ищущих. Только глаза могли видеть те, кто встречал их на пути, но под черными покрывалами, что тенью падали на их лица, таилась улыбка. Ликовала душа их, ибо они поняли, что Всевышний даровал им великую милость – избавление. И больше не будет тех «божественных» созданий, что вершили их судьбы и что они должны были делать счастливыми. Не будет больше Рахима, Исмаила и Рустема. Не будет Азиза и Дамира, Абдуллы и Ильяса. В первый день они улыбались, но еще не смели надеяться. А через неделю они поняли. Наконец, прочувствовали, что это – и вправду навсегда. И с удивлением осознали, что слово навсегда впервые не отдает вкусом горечи и отчаяния, а означает – свободу. От боли и безвыходности, а также еще кое от чего…

И однажды утром первые из них, выйдя на улицу, сбросили с себя хиджабы. И все видели это. И многие из тех, кто видел, робко, а потом все с нарастающей уверенностью это повторили. Черные одежды падали с их голов и лиц, освобождая, заставляя распрямить плечи. Бесформенными пятнами распластались их одежды по земле, и они ступали по ним ногами, как по мосту в какой-то странный, новый мир. И голоса возмущенных таким поруганием традиций уже утонули в восторженных восклицаниях толпы. До самого вечера гуляли они по улицам городов, впервые глядя друг на друга, не отводя глаз. Впервые по-настоящему друг друга увидев.

Они были прекрасны.

Теперь, в этом новой жизни, где не было больше мужчин, где матери все еще плакали по своим сыновьям, где они остались одни – теперь в этой жизни они все будут решать сами. Хорошо или плохо, но не было больше в их жизни волосатой руки судьбы. На все воля Аллаха, и да поможет он им пройти этот дивный и странный путь.

Глава 12. Кэтрин

Кэтрин Уайтекер стояла у окна и смотрела на засыпающий город. Огней было гораздо меньше, чем обычно, меньше чем обычно, было сигналящих машин, и это до сих пор резало глаза ей, все жизнь проведшей в центре событий. Но Лондон был все так же красив, как и в самом расцвете своего величия. Так же красив, как он будет красив всегда. Что бы ни случилось. Но все же где-то там, в опустевших квартирах, никто уже больше не зажжет свет. И с какой же неизбывной тоской зажигали его те, кто остались наедине лишь со своими воспоминаниями. Кэтрин хотелось курить, но она изо всех сил сдерживала себя – вот уже вторую неделю пыталась бросить. Она помнила, как Майк всегда просил ее сделать это, и она сделала это, отдавая дань его памяти. Стоял один из тех летних вечеров, когда действительно веришь в то, что лето – это маленькая жизнь, веришь в бесконечную красоту жизни и этого мира, и хочется улететь, убежать куда-то, сама не знаешь куда, туда ли, где вечеринка кипит ключом, где полно народу, где грохочет пьяный смех, и все друзья, туда ли, где летит в ночи огромный Боинг, несущий тебя в другую вечеринку на далекие острова, да только где это, за ближайшим ли углом или на другой планете… теперь неважно, ибо не будет больше загорелых мужских плеч, чтобы тебя обнять. Вечеринка кончилась, превратившись в слово «вчеринка» – от слова «вчера». Им всем надо как-то жить дальше.

За этими мыслями тягучая речь ее помощницы Авани звучала для нее комариным писком, хотя обычно ей нравилось вслушиваться в ее переливчатые интонации. В кабинете (в стиле хай-тек, сплошная сталь и сплавы и пластмасса – ее гордость) было тихо, и из длинной настольной лампы горел мягкий свет. Авани рассказывала и барабанила пальцами по столу. По ее голосу нельзя было понять, волнуется она или нет, но эта барабанная дробь определённо выдавала ее. Обычно она не делала так в присутствии начальницы, но сегодня обе не обращали ни на что внимания.

– … пока мы принимаем во внимание отчеты только из промышленных районов, и только из Европы. Уже остановились все заводы паровых турбин. Заводы, выпускающие поезда и самолеты. И еще многие заводы тяжелой промышленности…

– …а также химические заводы. Шахты по добыче полезных ископаемых, урана, золота тоже практически прекратили свою работу. За прошедшие полгода почти остановилась добыча нефти.

Она помолчала, ожидая какой-то реакции от начальницы. Но та так и не оборачивалась. И ничего не говорила.

– Миссис Уайтекер…. Я прошу прощения…

Она с трудом разлепила губы, сама еще не зная, что ей нужно говорить или спрашивать. Так что задала вопрос, ответ на который давно уже знала – до того еще, как Авани начала говорить.

– Почему?

– Извините?

– Почему это происходит? Как это может происходить?

– Ну… данные статистики, социологические опросы говорят, что подавляющее большинство женщин не могут или просто не хотят выполнять тяжелые работы. Если даже кто-то и способен на это физически, женщин все равно не хо т это делать, так как считают это вредным для здоровья.

– Так оно и есть, – скривилась Кэтрин.

Авани не стала останавливаться на последнем замечании и продолжала.

– Немаловажно также то, что в мире вообще очень мало женщин, способных управлять тяжелыми и сложными механизмами. Мы не ставим под сомнение умственные способности женщин, причина только в том, что им никогда это не было нужно. В этом человечество всегда полагалось на мужчин. Так сложилось исторически…

– Не нужно напоминать мне о прописных истинах, мисс Рашмор, – сказала Кэтрин. – у нас тут не собрание исторического общества. Что еще?

– Но главная проблема не в том, что мы не можем управлять механизмами. Этому можно научиться. Почти никого не осталось, кто мог бы эти механизмы чинить.

– Но ведь есть же специальная литература. Этому тоже можно научиться. Всему можно научиться.

– Да, но учиться пойдут не в том объеме, в котором это необходимо для поддержания массового производства. Согласно нашим исследованиям, некоторые, хотя их ничтожно малое количество, выражают согласие работать в тяжелой, химической и вредной промышленности, однако этого мало.

– Мало для чего?

– Для того, чтобы образ жизни, к которому мы привыкли, оставался на прежнем уровне. Мало нефти – мало топлива. Мало транспортного сообщения. Мало активности. Все труднее доставлять необходимые товары в отдаленные районы земли. Некоторые страны уже испытывают острую потребность в самом необходимом. Вы понимаете, что это значит?

Кэтрин прижалась лбом к холодному стеклу и закрыла глаза. Господи, помоги нам. Если бы только в фильмах-катастрофах, так любимых Майком, содержался готовый рецепт. Всегда приходил кто-то сильный и спасал всех. А теперь мы медленно, с ужасной неизбежностью катимся под горку, еще беспомощнее, чем паралитик в смирительной рубашке, и кто нам поможет, если мы сами не в состоянии себе помочь? Никто не приходит. Никто никогда не приходит.

А в бога она никогда не верила.

Почему-то возникла дурацкая картинка – страстная латиноамериканка с огромной грудью, в обтягивающем эту самую грудь сиреневом топике, стоящая в позе Наполеона, брови сошлись в черную стрелу. Она гордо задирает подбородок, отворачивается и восклицает: «Nunсa!» Наверно, у нее нелады с воображением – вечно оно подсовывает ей неправильные образы…

– Я понимаю. А что с продовольствием?

– Ну, здесь картина вполне оптимистическая. Продовольствия пока хватает. Его может хватать на всех, ибо популяция сократилась чуть больше чем вдвое…

Резануло слух слово «популяция». Вкупе с почти механическими, компьютерными интонациями помощницы это создавало ощущение, что она смотрит канал «Animal Planet».

– …однако женщины еще пока не совсем осознают, с какой ситуацией мы столкнулись. Если в ближайшее время большая часть трудоспособного населения, грубо говоря, не переедет в деревню, то просто некому будет выращивать хлеб.

Кэтрин, наконец, повернулась к Авани. Посмотрела ей прямо в глаза. Та молчала и словно бы чего-то ждала. Авани было двадцать пять, у нее была красивая, без видимых изъянов, оливковая кожа, и семь месяцев тому назад она сделала себе операцию по увеличению груди. Но несмотря на это, мозгов у нее все же хватало. Все, что ни скажет ей сейчас Кэтрин, она, возможно, уже обдумывала, когда составляла свои отчеты. Ведь недаром она была аналитиком. Вероятно, даже составила какие-то варианты развития событий, на случай, если спросит начальство. Но именно Кэтрин нужно было что-то сказать. Она принимала решения. По крайней мере, пока.

«Пока мы все еще не скатились с этой горки, но это случится уже очень и очень скоро», – подумала она, вспомнив недавние выпуски новостей и особенно криминальную хронику. А Северная Корея все еще угрожала Америке, а китайцы хлынули, наконец, в Россию, потому что теперь защищать границы и даже просто следить за ними было несколько проблематично.

– В общем-то, мы еще не на грани катастрофы, – пожала плечами Авани, беря ручку со стола и принимаясь машинально крутить ее в руках. – в общем-то, все еще работает, то, что осталось нам в наследство от прежнего мира, будет служить нам еще очень долго – как-то ведь мы продержались же эту зиму…

– …Да, на топливе из русских запасов, – кивнула Кэтрин.

– Да. Да и у Америки полно своей запечатанной нефти, рано или поздно они будут вынуждены ее открыть, ибо русские не очень-то охотно делятся, особенно с ними. Но, – вздохнула она, – но ведь надо думать о будущем. За эти полгода родилось новое поколение, чтобы что-то оставить им для жизни, надо смотреть вперед на пятьдесят лет. Надо многому учиться, чтобы потому чему-то научить их. Иначе мы откатимся на двести лет назад.

– Если бы только на двести, – усмехнулась Кэтрин.

Авани бросила на нее быстрый взгляд. И снова опустила глаза. Интересно, о чем она думает?

– А зачем нам так уж сильно задумываться о будущем? – продолжала Кэтрин, уже почти смеясь. Ее вдруг постепенно начинало окутывать ощущение такой безнадежности и обреченности, какого она, кажется, не испытывала никогда, – даже после того, как она потеряла Майка. Она спешила укрыться в смехе, как в уютном теплом одеяле. Это хоть как-то помогало не истерить. Потому что истерика была ей не к лицу и ни к чему. Логика женщины, как и ребенка, предельно проста и расчетлива – к чему устраивать концерты, когда тебя никто не видит и не оценит твоих усилий. Так что миссис Уайтекер уже кашляла в кулак, чтобы не рассмеяться.

– Вы о чем? – удивилась Авани. Хоть она и была моложе своего босса, ее юмор, казалось, иногда был выше ее понимания.

– Посмотри на этот город, Авани! – махнула рукой в сторону окна Кэтрин. – Что ты видишь?

– Огни. Много огней. Машины… здания…

– Людей. Ты забыла главное. Людей. Люди там везде. Пока.

– Я как раз хотела…

– Слушай! Эти огни когда-нибудь погаснут навсегда. Через пятьдесят, сто лет. Там, внизу, люди. И только люди могут их зажечь, – снова смешок, – ты говоришь, никто не хочет учиться…

– Я этого не говорила…

– Если они не хотят учиться уже сейчас, не захотят и потом, и уж тем более не захотят учить своих детей. Большинство не думают глобально – в этом мы тоже привыкли полагаться на мужчин, и не говори мне, что это не так – им бы как-то прожить свою жизнь и прокормить детей. Ха, зачем им паровые турбины? Зачем самолеты? Зачем химическая промышленность? Забудь об этом.

– Забыть? – как заводная кукла переспросила Авани, хлопая глазами и все еще не улыбаясь.

– Да! – весело подтвердила Кэтрин. – Забыть. Ведь их больше нет. Ни одного человека с яйцами в мире не осталось! И я читала отчеты других отделов. Врачи пробуют каждый день. Осеменяют. Оплодотворяют. В каждой стране мира. То, что осталось у нас, наш стратегический запас – в банках спермы. Все идет просто прекрасно, процент сбоев минимальный, да только есть одно маленькое но – все эмбрионы – это девочки. Только девочки. Словно человечество забыло, что должны существовать два пола.

Она успокоилась, посерьезнела, вздохнула, как тяжело больной, понимающий, что ампутации не избежать.

– Так что мы вымрем. Рано или поздно. Раньше, если будем продолжать красить ногти и читать журнал «Вог». Попозже, если вдруг все переквалифицируемся в доярок и сантехников. Но в любом случае надежды нет.

– О чем вы? – до сих пор недоумевала Авани, присев на краешек стола – ее так захватил волнующий разговор и поведение ее начальницы так непохоже было на ее обычную спокойную невозмутимость, что она совершенно забыла о правилах приличия и офисном этикете.

– Как это о чем? Я думала, ты умнее, Авани.

– Но ведь у нас теперь есть надежда, миссис Уайтекер. Он появился. Мужчина. Он последний мужчина на Земле.

Кэтрин, начавшая было ходить по кругу, так и замерла на месте. Она стояла, ни слова не говоря, и тупо хлопала глазами, вытаращившись на свою помощницу-аналитика. Вот теперь это было очень смешно, и Авани не удержалась. Она смеялась, и смеялась, и смеялась, пока на глазах не выступили слезы.

– За… за… завтра вечером будет его… шоу! – никак не могла прохохотаться она. – Первый выпуск! Да разве ж вы ничего не знаете! Ни в жисть не поверю!

– Мисс Рашмор, когда вы сильно смеетесь, вы начинаете говорить, как деревенщина, – проговорила Кэтрин, но уголки ее губ уже дрогнули – нельзя было не поддаться очарованию это индийской девушки. Но как, как это было возможно? Мужчина?!

– Где он? – было ее первым вопросом, когда до нее вдруг разом дошло, что это не розыгрыш.

– Он… он в России.

– В России?! О боже, ну почему там? Почему опять все у русских? У этих разгильдяев?

– А-а-а! Ха-ха-ха! У ра… ра… разгиль… п-ха-ха-ха! Можно я не буду отвечать на этот вопрос? – хохотала Авани. – О бо-оже! Дай мне сил не помереть на месте! А-ха-ха-ха-ха!

– Стой, стой! Правда! Расскажи!

– Об этом сегодня объявили по всему миру. Он появился пару месяцев назад, но русские скрывали его в Кремле. Хотели сделать сенсацию. А теперь он будет вести свое шоу, и конечно же, они продали права на трансляцию за бешеные деньги.

«То-то сегодня все какие-то слишком радостные ходили. А я со вчерашнего вечера сижу в своем кабинете и не включаю выпуски новостей. Противно. Вот и подумала, что у них там, может, родился кто-то в очередной раз, хотя теперь вопрос, кто, устарел как прошлогодний снег. А мне так никто и не сказал. Думали, я знаю. Ведь я для них – всемогущая Уайтекер, которая просто обязана знать все. А еще, наверное, они меня просто боятся», с грустью подумала Кэтрин.

А потом она подошла к Авани, обняла ее, и теперь они плакали уже вместе, размазывая тушь по щекам – одна все еще от смеха, а вторая – от облегчения.

Ну вот теперь, наконец-то, все закончилось! Раз появился один – появятся и другие. И им можно будет забыть обо всем, как страшный сон. А раз появятся и другие – значит, и Майк… она боялась даже думать об этом – слишком огромной и радостной была эта мысль.

Она оглянулась на город из под удивленного плеча своей помощницы. Пожалуй, сегодня вечером она обязательно напьется. А чтобы ее дом на Риджент-стрит не казался таким пустым, она пригласит с собой эту черноглазую вертушку, и они напьются вместе. И к черту все отчеты! К черту вопросы, на которые нет ответов.

Но перед этим они обязательно посмотрят это шоу.

Такое нельзя пропустить.