Текст книги "Под кровом Всевышнего. О трудах и радостях семейной жизни. Воспоминания"

Промелькнуло лето, кончилось гуляние. Тогда мы почувствовали, что стало в доме очень тесно. Из своей пятиметровой комнатушки мы вынесли в холодный коридор все, кроме кровати и столика у окна, на котором часами стоял на электроплитке чайник. В селе многие соседи наши заводили себе «жулика», то есть мудрили с электричеством, чтобы оно не набивало цифр на счетчике. Люди в дополнение к печкам обогревались электричеством, поэтому напряжение днем и вечером было таким слабым, что даже читать было трудно. А чайник стоял на плитке часа два и больше, прежде чем закипеть. Вода же горячая мне была нужна постоянно, чтобы подогревать в ней бесконечные бутылочки, которые крошка Серафим опустошал одну за другой. Хотя он и сосал грудь, но после этого кормления выпивал через соску еще двести граммов овсяного отвару с молоком. Мамочка моя милая принесла нам со своей дачи сделанный дедушкой ящичек. В фанерной крышке ящичка было пропилено восемь дырочек. В них вставлялись бутылочки с молочно-овсяным отваром, который с утра варился на весь день. В течение дня я подогревала бутылочки, опуская в кружку с горячей водой, кормила младенца.

Однажды, когда Симе было два месяца, чайник долго не кипел, и мы легли спать. Для Коли у нас стояла деревянная кроватка, а Симу я клала рядом с собой, так как и с вечера, и под утро кормила его грудью. У стенки спал Володя, а я с ребенком – с краю, потому что мне часто приходилось вставать к детям. Около двух часов ночи я услышала, что чайник кипит. Я осторожно поднялась, не трогая Симочку, боясь его разбудить. Стоя спиной к постели, я стала переливать кипяток из чайника в термос, чтобы к утру уже иметь горячую воду. Тут я услышала звук, будто тяжелый арбуз стукнулся об пол. Поставила чайник, оглянулась и вижу: Симочка бьется на полу, будучи не в силах закричать от боли при падении. Я схватила ребенка, прижала к сердцу, а личико его побелело как снег. Он громко закричал, отец проснулся. «Володя, молись скорее, Сима упал на пол», – сказала я. Я обратилась с молитвой к преподобному Серафиму: «Батюшка! Ты упал с колокольни и не разбился, а наш сынок с кровати сполз. О, сохрани его жизнь, сделай, чтобы бесследно было это падение, верни ему, батюшка, здоровье, сделай, чтоб он не умер…» – шептала я. Ребенок затих. Мне было жутко смотреть на мертвенно-бледную щечку Симочки, я повернула его, головкой переложив на другую руку. Правая щечка была еще розовая. «Неужели и она побелеет? Ну, сохрани же жизнь его, помоги, отец Серафим!»

Так мы с мужем стояли и молились, а сами всматривались то в детское личико, то в образа. Наконец Симочка перестал всхлипывать, стал дышать ровнее и взял грудь. Но он был сыт и скоро уснул. Тогда я положила его в кроватку рядом с братцем, а мы с Володей опустились на колени благодарить Господа Бога.

Владимир и Наталия Соколовы с детьми – Колей и Серафимом

Утром Симочка проснулся как ни в чем не бывало. Он оставался по-прежнему очень спокойным и терпеливым ребенком. Если он был сыт, то весело агукал, произнося на разные тоны одно и то же слово: «Агу!» А если он хотел кушать, то не кричал, как это обычно делал Коля; наш старший сын внезапно вскрикивал, как будто его кто-то укусил, и орал как резаный до тех пор, пока его не возьмут на руки и не всунут в рот бутылочку с едой. Симочкиного же крика мы не слышали. Если он спал, то не пробуждался от шума и ора малышей, которых около его кроватки бегало уже трое: Митя, Коля и Витя. А когда Сима хотел кушать, то сначала начинал глубоко вздыхать. Эти вздохи повторялись все чаще, переходя понемногу в жалобные стоны. «Расходится, как медный самовар», – говорила бабушка. Дальше вздыхать малышу мы не давали, подсовывали ему на подушечке очередную бутылочку. Он высасывал ее до дна и снова улыбался и агукал. Его не пеленали, не укачивали, редко брали на руки, так как он был «неподъемный». В шесть месяцев он весил десять килограммов, а в девять месяцев – двенадцать килограммов (мы клали Симу в узел из пеленок и узел безменом поднимали над постелью). В девять месяцев, то есть к началу Великого поста, Серафимчик самостоятельно пошел по дому. Падая, он тихо лежал на полу, так как сам еще вставать не мог. Но пол был у нас тогда деревянный, покрытый половиками, от которых несло детским запахом. Ничего, к этому мы привыкли, главное – дети были здоровые.

Всю зиму я не спускала глаз с детей, хотя в помощь мне прибегала девочка четырнадцати лет – Лида. Она пошла к нам в няньки, так как отца у них в семье не было, а мать с трудом зарабатывала на хлеб малым детям.

Лида следила за Симой, Колей, Митей и Витей, которым не было еще трех лет. На полу в кухне закипал огромный самовар, огонь трещал в голландке, а мать наших племянников часто отсутствовала: ежедневно ходила в магазин за хлебом для коровы, ходила на реку полоскать белье, ходила за водой, за дровами и т. д. Но главное, она все время следила за мужем, следила, чтобы он не выпил, не пропал… А бабушка Лиза (мать Володи) пекла для храма просфоры, на что уходило много времени. Малышей без присмотра оставлять было нельзя, а когда мы (я и Варвара) кормили грудью Симу и Витю, то Коля и Митя были предоставлены сами себе. Вот поэтому нам пришлось взять няню, которая проработала у нас три года. На нее я в мае оставила своих малышей, а сама поехала в Москву, в консультацию. Опять врачи и сестры напустились на меня, как на преступницу:

– Где вы раньше были?! Почему не показывались? Теперь уже поздно, что нам с вами делать? У вас уже трехмесячная беременность!

Я удивилась их волнению и сказала:

– Что поздно? Еще шесть месяцев мне ребенка носить, а потом приду за направлением в роддом. Пока не наступила летняя жара, мне надо закончить кормить малыша грудью, поэтому я к вам и не приходила.

– Три года подряд будете рожать? Сумасшедшая! – сказали мне и в отчаянии отвернулись.

Летом родители мои, как обычно, сняли дачу в Гребневе, недалеко от нас. Мы гуляли с детьми в роще. Мамочка сказала мне:

– Вам пора отделиться и жить своей семьей, вот бы домик вам Господь послал!

– Да, мы надеемся на Господа, дорогая, – ответила я. – Уж если Господь посылает дитя, то и место ему на земле найдется…

Мы посмотрели вдаль. У самой дороги как из-под земли вырос деревянный сруб. Вскоре мы узнали, что хозяин сруба заготовил его, чтобы пристроить к домику своей тетки. Но этот человек получил квартиру от фабрики, поэтому сруб решил продать. Родители мои тут же купили сруб, в придачу к которому уже были заготовлены доски для полов, потолков, рамы для окон и т. п. Я и не заметила, как на полянке под нашими окнами сложили горой новые помеченные бревна.

Тихим вечером, сидя на ступеньках нашей ветхой терраски, Володя спросил брата Васю и мать:

– Так вы не будете против, если мы впереди нашего дома пристроим этот новый сруб? А то дети растут, тесно становится.

– Что ж, пристраивайте, – задумчиво отвечал Василий, покуривая папироску.

Никаких дальнейших объяснений Володя давать не стал. Он договорился с плотниками, которые по субботам и воскресеньям (то есть в свои выходные дни) обещали начать нашу стройку. Слава Богу! Появилась надежда зимой уже зажить своей семьей. Да, Господь исполняет наши желания!

Четыре окошечка нашего старенького домика смотрели (до стройки) на восток, то есть на храм. Перед домом был палисадник, который Володя усердно засаживал георгинами, левкоями и другими цветами. Росли в садике и флоксы, и красные лилии. Перед стройкой надо было бы зимники выкопать, пересадить. Но я ничего не успела, пришли рабочие и начали рыть ямы для столбиков, на которых собирались складывать сруб. Деверь мой Василий помогал выкорчевывать кусты, усердно копал. Я переживала за выброшенные в сторону цветы, но молчала. Помогать я не могла, у меня на руках были маленькие дети.

Было воскресенье, когда стены нашего сруба поднялись и загородили вид из окон старенького дома. Придя из храма, Вася и мать его возмутились тем, что в полутора метрах от окон теперь возвышалась сплошная бревенчатая стенка.

– Что ж, мы теперь и храма через окна не увидим? – говорили они. Они накинулись на меня, требуя прекращения стройки. Что мне было делать?

– Говорите Володе, – отвечала я.

Но Володя пришел часам к четырем, а рабочие продолжали быстро укладывать бревна. Васю и мать поддержала сестра Володи Тоня, приезжавшая в Гребнево по воскресеньям. Володю они оправдывали, говоря, что «это не его затея, он попал под влияние Наташиных родных» и т. д. Когда пришел Володя, родные на него не нападали, будто жалели его. Всю вину сваливали на меня… А Володя мне говорил: «Не обращай внимания…»

Василий поехал в Щелково жаловаться. Оттуда прибыл человек и с видом начальства заявил мне: «Ваша стройка арестована, прекратить ее. У вас нет разрешения». Володя дал мне деньги, велел проводить приехавшего человека и, объяснив ему суть дела, сунуть ему взятку. Никогда я раньше этим делом не занималась, поэтому сильно волновалась. Однако я пошла с ним через поле, рассказала, что у нас в доме уже четверо малышей, что положение у нас безвыходное и стройка необходима. Засунув деньги в карман, мужчина сразу переменил строгий тон и сказал: «Ну, так я доложу, что жалоба на вас от родственников – по пьянке, что ничего противозаконного нет…» И мы расстались.

Но дома Василий не унимался, требовал от Володи разрешения на пристройку. Конечно, если б не те годы, когда все стремились «насолить попам», Володе следовало бы самому ездить и хлопотать. Но его вид (борода, волосы) выдавал его, поэтому Володя никуда не ездил, а везде стал посылать меня. А беременность моя давала себя знать: протрясусь в автобусе, волнуюсь – живот начинает ныть. Хожу по Щелково – ищу строительный отдел, сижу в очереди – дожидаюсь начальника. Тот высокомерно принимает заявление с просьбой о разрешении пристройки, на меня не смотрит, требует план, документы на владение домом и т. п. Ничего этого у меня нет, а есть только сумма денег, которые я должна ему всунуть. Но для этого надо было остаться с ним без свидетелей. И вот я езжу еще и еще… Боюсь, трепещу: «А вдруг за взятку посадят?» Ведь в те годы за что только не забирали! Призываю всех святых на помощь и наконец подсовываю деньги.

В следующий мой приезд человека не узнаю: он милостиво смотрит на меня, жалеет, что я теряю тут силы и время, говорит: «Да ведь ваше Гребнево к Щелково не относится, так что мы здесь ни при чем. Больше к нам не ходите. А если сосед-брат донимает вас, то добейтесь разрешения от колхоза. Ведь там у вас колхозная земля».

Теперь Володя начинает меня посылать в колхозное правление. Но председатель вечно в разъездах, поймать его трудно. Хожу по жаре, по солнцу, отдыхаю на бревнышках, животик тянет, болит.

Наконец поймала председателя. Он сказал: «Сам я дать вам разрешения не могу, поставим ваше дело на собрании. А собрание у нас будет, когда соберем урожай, то есть поздно осенью, в октябре».

Я стараюсь его убедить, что колхозной земли мы не застраиваем, пристройку делаем на своем участке и т. д. И опять незаметно сую председателю деньги. Выйдя на улицу, я сажусь на ступеньки и горько плачу. И так мне обидно, что Володя везде меня посылает, а я уже с трудом передвигаю ноги. А до дома три километра. Сижу и плачу, плачу и молюсь. Выходит из сарая председатель, удивляется, что я вся в слезах и никуда не иду.

– Да продолжайте стройку, не волнуйтесь, я пришлю вам сам разрешение. А сейчас у меня и печати с собой нет…

– Я не могу идти домой, у меня болит живот, я беременна, – сквозь слезы отвечаю я.

– Так я дам машину…

И вскоре по кочкам поля загрохотал огромный грузовик, колхозник предложил мне сесть рядом с водителем. «Доехала, слава Богу! И больше ездить не стану, надо будущее дитя беречь», – решила я.

А дома меня заели! Жить в этой обстановке гнева и ненависти стало для меня ужасно. На помощь пришли мои родители, которые сказали: «Тебе трудно тут паклю щипать… Мы пришлем такси и увезем тебя с детьми к себе, будь готова».

Когда мне было тринадцать-четырнадцать лет, я бегала в переулки (за нашими домами), где жила Александра Владимировна Медведищева. Это была уже старушка лет шестидесяти со строгим лицом и огромными черными глазами, в очках. Александра Владимировна была домашним врачом Патриарха Сергия, который жил от нее поблизости в маленьком деревянном домике в Девкином переулке. В те годы в нашем районе, то есть вблизи Елоховского собора, только на центральных улицах возвышались каменные невысокие строения, а позади них еще ютились одноэтажные здания с уютными двориками, с палисадниками и кустами. Я с огромным желанием брала у Александры Владимировны уроки французского языка, так как даже пройтись по тихим заснеженным переулкам было для меня большим удовольствием. За уроком я сидела спиной к окну, а предо мной в глубоком кресле – Александра Владимировна. Она часто начинала дремать, голова ее свешивалась на грудь, раздавался тихий храп. Тут же ко мне подбегала лохматая собака Джек, а на стол спрыгивала с полок кошка Джонька. Она лапкой хватала мое перо, когда я писала. В общем, я с радостью играла с животными, давая отдохнуть усталой учительнице. А за ее спиной предо мною чернела длинная комната, со всех сторон увешанная темными иконами. Тогда я ими не интересовалась, не думала, что с ними свяжется моя жизнь. А вышло так.

В начале войны Патриарха Сергия эвакуировали, велели собраться в двадцать четыре часа. Александра Владимировна очень это переживала. Она взяла к себе в дом иконы и святыни Патриарха, так как в Куйбышев он ничего взять с собой не смог. Но недели через две пришел приказ Александре Владимировне так же срочно выехать к Патриарху. Мама моя навещала сестру Александры Владимировны, и та рассказала ей следующее.

Александра Владимировна была остра на язык и терпеть не могла сотрудников НКВД, которые окружали Патриарха. Были там в эвакуации и продажные из духовенства (обновленцы), с которыми Александра Владимировна тоже горячо воевала. Помню, как она говорила: «Я ему в морду плюнула» или «Я ему по физиономии дала». Понятно, что за такие вольности Александру Владимировну быстро арестовали, посадили лет на десять. Так вот, в 3-952 году, когда я уже ждала третьего ребенка, к родителям моим пришла сестра Александры Владимировны и сказала: «Ко мне приехала племянница, она неверующая. Все иконы и святыни от Патриарха и сестры мы убрали в чемоданы, корзины, ящики… Все у нас под кроватями, по углам. Вы – люди верующие, возьмите все у нас, а иначе мы сожжем все иконы, держать это в доме опасно».

Родители мои срочно перевезли к себе на квартиру все иконы, но тоже боялись у себя их держать. Папа договорился с моим дьяконом Володей, что тот заберет все святыни к нам в Гребнево. Решили так: привезут ящики и чемоданы на такси в Гребнево, а обратно в этой же машине поеду в Москву я с детьми. Так было выгоднее, так как в те годы оплачивалась дорога в оба конца. И вот в сентябре месяце я снова в Москве, в своей родной квартире, у любящих нас родителей.

А по дому уже топают друг за дружкой Коля и Сима. Коле два года и три месяца, а Симе год и два месяца. Коля уже начал говорить, а Сима пока только стулья целый день двигает – это его любимое занятие. Володя нас часто навещает. Он рассказывает нам, что стройка движется успешно, что домик уже построен, сложена печь-голландка, а с юга пристраивается небольшая террасочка, через которую мы будем попадать в свою пристройку. Рассказывает Володя и о том, какие удивительно богатые и чудные иконы он обнаружил в чемоданах. Была икона и со святыми мощами Казанских святителей. Но больше всего Володю поразил крест, на подставке которого было выцарапано (на меди): «Сей крест дан св. Иоанном Богословом Авраамию Ростовскому на разрушение идола Велеса».

Николай Евграфович достал Житие святого Авраамия Ростовского и прочитал нам о том, как в XII веке апостол Иоанн явился в поле преподобному, как вручил ему жезл, увенчанный большим медным крестом. Этим-то крестом святой Авраамий разрушил идола, который рассыпался от прикосновения к нему сей великой святыни.

Володя говорил, что как скоро оклеит обоями стены, то тут же развесит все иконы, а крест чудотворный поместит на божницу.

«Значит, воля Божия вам иметь у себя эти святыни, – говорил мой папа. – Заметил бы я их, не отдал бы. А я ведь тоже все просматривал, складывая все у себя на шкафу до отправки в Гребнево…»

Так мы мирно сидели у папочки в кабинете, любовались детьми, которые возились у наших ног, не понимая еще разговора взрослых.

Однажды в осенний темный день из бабушкиной комнаты раздался плач Коли. Мальчик спал там днем на моем сундучке, на котором я до свадьбы спала под иконами, на котором сидя молилась еще девочкой.

Няня Лида подошла к Коле, но он плакал, не унимался.

– Идите сами к нему, он какой-то крест требует, – сказала няня.

– Сынуля, ты что шумишь? – спросила я, целуя крошку. – За стенкой дедушка отдыхает, не плачь, разбудишь его.

– Дайте мне мой крестик, – сквозь слезы просил Коленька.

– Да вот, на тебе надет твой крестик!

– Нет, не этот мне надо, а большой, светлый, – показывал Коля, разводя ручонками. – Это мой крест, его мне батюшка дал. Зачем я его отдал папе? А папа крест у дедушки на шкаф положил. Достаньте мне крестик!

И снова раздается его горький плач. Приходит дедушка. Разве он может лежать, когда плачет его любимец? Он сажает Колю на плечи, несет его в свой кабинет, подносит к шкафу. Малыш роется в бумагах, книгах на шкафу, но, не найдя там ничего, опять плачет. Я стараюсь объяснить Коленьке, что он видел сон.

– Коленька! Папы уже дня четыре тут не было, так что это тебе сон приснился. И креста никакого не было – это снилось тебе!

– Нет! Папа тут сейчас был. Я с ним в храм ходил. И батюшка тут был – он мне этот крест дал.

– Какой батюшка? Откуда он крест взял? – спрашиваю я.

– Батюшка мне крестик из алтаря вынес, он мне его дал. А я дал папе подержать. Зачем я его отдал! – И снова плач безутешный.

Я подвела Колю к углу с иконами, на которых было изображено много святых. Показываю сынку на святых и спрашиваю:

– Какой же батюшка тебе крест дал? Вот этот? – показываю на Преподобного Сергия, потом на преподобного Серафима. Был там и святой пророк Илья, и другие святые. Но как увидел Коля Святителя Николая Чудотворца, так и протянул к нему ручку:

– Вот этот, вот этот батюшка мне крестик дал.

Дедушка Николай Евграфович с внуком Коленькой

Мы поняли, что ребенок видел сон. Но он еще не мог отличить сон от действительности, поэтому долго скучал по «своему» крестику. Сидит, бывало, с кубиками играет, но вдруг расплачется. «Сынок, ты о чем?» – спрашиваем. «Где мой крестик? Дайте мне его!» И так часто он вспоминал свой сон все пять месяцев, пока мы не вернулись в Гребнево. Едва войдя в комнату, он кинулся к божнице и закричал: «Вот он, вот он – мой крестик! Наконец-то я его нашел! А вы все говорили, что нет крестика, что это сон. А это не сон, а мой крест!»

Осенью 1952 года сестра закрытой Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна Дефендова рассказала нам о чудотворной иконе Богоматери, помогающей при родах. Нас предупредили: «Дважды предлагать эту икону кому-либо не следует. Отвозить к беременной в дом тоже не следует, нельзя навязывать помощь Богоматери. Муж беременной или кто-то из ее семьи должен сам съездить и привезти домой к себе эту иконочку». Она была небольшая, с лист тетради, письмо напоминало стиль XVII века, внешне ничем не поражало. Но мы знали, что дело не во внешнем, а в благодати, которую несла с собой эта икона. Икона – это как бы окошечко, чрез которое к нам нисходит свет милосердия Божия.

Привезли икону, папа поставил ее у себя на круглом столике, который когда-то служил жертвенником. А теперь на нем стояли иконы, лампады, лежали молитвенники, Евангелие. Вспоминая мои первые тяжелые роды, родные надумали поместить меня в какие-нибудь лучшие условия, чем обычный роддом. Нашли какую-то старушку, бывшую раньше директором НИИ, запаслись распоряжением поместить меня в родовое отделение института. Благо это было недалеко. А то ведь навещать-то меня все мамочке моей приходилось, а у нее здоровье было неважное, она много операций перенесла.

Повезли меня поздно вечером, в сырую осеннюю погоду. Снег падал и таял, идти было трудно. Мама быстро уехала домой к внучатам, а я осталась одна в приемной. Тут на меня накинулись: «Зачем вы сюда приехали? Кто вас направил? Почему?» А я ничего не знаю. Знаю только, что уходить мне поздно, роды начинаются.

Недовольные и грубые сестры наконец отвели меня в палату и указали место в углу. Никто не подходил ко мне, никто не интересовался мною. Я молилась Царице Небесной, всю надежду на нее возлагала. «Неужели будет плохо? Нет, теперь такого быть не может: у папы пред образом Богоматери горит лампада, папа молится».

Наконец я попросила отправить меня в родовую. Отвезли, опять спросили: «Какие у вас сложности? Зачем вы у нас? Странно!» – и оставили меня на попечение одной молоденькой сестрички. В предыдущих роддомах обстановка была напряженная, как на производстве: все кругом бегали, шумели, одних везли, других смотрели и оставляли пока. Врачи, няни, сестры обслуживали рожениц, не спуская с них глаз. А тут я лежала одна среди ночи. Кругом темно, тихо, нигде ни души. В углу где-то дремала сестричка. Я позвала ее, сказала, что скоро буду рожать, просила ее все приготовить, чтоб принять ребенка. Сестра зажгла свет, посмотрела меня, но решила, что «еще не скоро», и пошла опять дремать. Но я умоляла ее не отходить, а приготовить поднос и все другое… «Ну, для вашего спокойствия я все приготовила», – ответила она. «Матушка! Царица Небесная! Окажи Свою милость, покажи Свою помощь!» – шептала я.

– Сестра, сестра, скорее ко мне! – закричала я.

Та нехотя поднялась, медленно, сонно качаясь, но вдруг подбежала ко мне… и поймала дитя.

– Я не ждала так скоро, – сказала сестра.

А я ждала, я верила, что Царица Небесная не замедлит. И такая радость охватила меня, и уже не о том радость, что родилась дочка, что громко закричала и продолжает орать, а радость о том, что свершилось чудо Божие, что я уже не мучилась, как при первых двух родах, что Матерь Божия помогла. Так всю ночь и ликовало мое сердце. А предо мною было темное окно, через которое я видела большие хлопья снега, падавшего на ветви и покрывавшего все кругом, – впервые в эту зиму.

Катюшу мою унесли куда-то близко, я слышала ее крик до самого утра. «Ну и певунья будет!» – думала я. Спать я не могла, ужасно хотелось пить, а попросить не у кого: нигде ни души, все спят. Наконец раздалось шлепанье тапок. Я попросила пить. Из крана кто-то налил мне ледяной воды. Пить ее я побоялась, так как была вся потная и знала, что страдаю хроническими ангинами. Опять идет няня, опять я прошу теплого питья. «Вскипит вода, тогда принесу», – слышу ответ. Жду, жду… Несут?

– Осторожно, тут крутой кипяток! – слышу.

– Но я не могу взять раскаленную кружку, – говорю я.

В ответ:

– Поставлю на полку, остынет, и выпьете.

Итак, я опять мучусь жаждой. Ночь, темно. Скоро ли утро? Когда же меня напоят? Но на душе радость великая, ликую, как в праздник.

Еще семь дней я мучилась послеродовыми схватками. Боли усиливались особенно во время кормления, сжимала зубы, чтобы не закричать. Впоследствии я узнала, что одна-две таблеточки «бехтеревки» спасают от этих мук. Но врач была ко мне так невнимательна, что я дивилась: «Со всеми подолгу разговаривает, а меня и замечать не хочет!» Потом я поняла, что, наверное, все окружающие меня матери были знакомы врачам или, может быть, давали им взятки… Не знаю… Но мои родители этого делать не умели, считали, видно, грехом. А мне, значит, Бог потерпеть велел. Но Он и духовную отраду посылал, и терпение давал… Слава Богу за все! Ведь как же страдал наш народ в 1952 году! Аресты, тюрьмы, расстрелы! А я лежала ухоженная, в теплой больнице, – разве это страдание? Это милость Божия: дочку ведь Бог послал нам – Катюшу.

В ту зиму однажды пришла к нам знакомая женщина, привозившая из деревни молоко для городских жителей.

Эта простая баба с ужасом сообщила нам, что «Сталин умирает, теперь все мы погибнем!». Так воспитан был к пятидесятым годам наш русский народ, что доверял Сталину, называл его «отцом» и находился в полном неведении о всех ужасах в лагерях и тюрьмах сталинского режима.

Я сама была в Елоховском соборе, когда служили молебен о здоровье Сталина. Народ молился, но вождь умер совсем неожиданно. Сразу ничего не изменилось, все еще продолжали трепетать пред именем тирана. Приказано было всем, кто стоял на ногах, идти на похороны Сталина. Куда идти, что делать – никто не знал, однако народ повалил в центр Москвы неорганизованными толпами. Все улицы центра города были три дня запружены такой плотной стеной живых человеческих тел, что и весь транспорт остановился, и вся городская жизнь замерла: ни магазины не работали, ни к одному учреждению нельзя было пробиться через толпу удивленных и испуганных людей. Чтобы не быть раздавленными, люди заходили в любые подъезды, заполняли дворы, взбирались по лестницам до чердаков. Рассказывали потом, что на Трубной площади, где улица спускалась вниз, было что-то страшное: толпа налегла на стоявшие машины, которые без водителей покатили вниз, давя народ. Из той квартиры, которая была над нашей, юноша восемнадцати лет три дня не возвращался с похорон Сталина. Волнение родителей было непередаваемо. Наконец через трое суток сын их смог пробраться через толпы и прийти домой. А все эти дни он с товарищами отсиживался на чердаке какого-то дома, так как выйти было невозможно, народ стоял плотной стеной, стонал и падал. Говорили, что после похорон Сталина все больницы Москвы были переполнены…

И только года через два, когда расстреляли Берию, правую руку Сталина, люди вздохнули свободно, кончился страх, появились улыбки и шутки. Тогда у меня на детской елке сосед – малыш лет четырех вышел сказать стихи, но пропел частушку:

 
Берия, Берия, потерял доверие,
А товарищ Маленков надавал ему пинков!
 

Все от неожиданности весело рассмеялись.