Текст книги "Под кровом Всевышнего. О трудах и радостях семейной жизни. Воспоминания"

По вероисповеданию своему Иван Петрович принадлежал к Церкви Евангелистов. Детство его прошло на Украине, он был крещен в православном храме. Но веры на селе не было, кругом царили пьянство, разврат. А душа Вани была чутка к страданию людей: будучи еще молодым парнишкой, он бегал принимать роды у соседних женщин, когда не было близко акушерки. Но вот на селе появились штундисты. Они собирали население, читали всем вслух Евангелие, проповедовали слово Божие. Родители Ивана примкнули к этой секте. Отец семьи перестал пить водку, на селе заметно поднялась нравственность. Ваня начал усердно изучать Библию, стал горячим христианином.

В 1968 году, когда я познакомилась с Иваном Петровичем, он занимал уже какую-то должность при Церкви Евангелистов, пользовался известностью в их кругах, даже ездил от в них в заграничные командировки. Его знали как «брата во Христе», который усердно лечил своих собратьев, устраивал в больницы, в санатории, оперировал – в общем, бескорыстно помогал людям, чем мог. В их братстве не разрешалось ни курить, ни пить, ни ходить в кино, ни нарушать супружеской верности. Семейное положение Ивана Петровича терзало его сердце. Он мучился, сознавая себя великим грешником, но был бессилен исправить свою жизнь. Слезы набегали на глаза моего врача, когда он открывал передо мною раны своего изболевшегося сердца. Я слушала исповедь хирурга и с каждым разом начинала молиться за него все сильнее и больше. Я просила Господа ниспослать мир его измученной душе, просила вернуть Ивана в семью, к сыну, просила сподобить Ивана присоединиться к Православной Церкви. Я говорила врачу: «У вас нет сил порвать с грехом. А грех отделяет вас от Бога. Поэтому вам так и тяжело, что вы любите Господа Иисуса Христа, но оскорбляете Его своей жизнью. Я понимаю вашу боль. Если бы вы пошли к православному священнику, то он снял бы в Таинстве Исповеди грех с вашей души. Наши Таинства соединили бы вас с Богом, дали бы вам силы бороться с грехом. Переходите в Православие, будете счастливы». На эту тему мы могли беседовать с Иваном Петровичем сколько угодно, но нас прерывали дела: его звали к больному, а я возвращалась в палату, чтобы лечь. Сил у меня совсем не было.

Прошли февраль, март, наступил апрель. Я уже считала недели Великого поста. Изредка меня навещали родные – папа, мама, детки. Я выходила к ним в вестибюль, получала передачи, справлялась об успехах в школе. Серафиму я даже взялась писать иностранные переводы. Но время тянулось ужасно долго. Операцию все откладывали, что было в институте обычным явлением. Больных готовили к хирургическому вмешательству по месяцу и по два. Так было и со мною. Все ходили в зал смотреть телевизор, но я не смотрела, так как был пост. Книги у меня были с собою, я много читала. И все же я тосковала по церкви и по Володеньке, которому я постоянно писала письма.

Понятно, что в больницу ко мне он прийти не мог. За двадцать лет совместной жизни мы с мужем очень сблизились. Он был как бы половиной моей, прижать которую к себе порою так хотелось… Казалось, что обниму его, поцелую – и тоска пройдет, и свет засияет в сердце… Но чужие тела были мне всегда неприятны. Только к маленькому тельцу младенчика я была всегда неравнодушна, даже к внучатам – ведь в этих крошках таились еще святые души! И вот приходилось отдавать свое грешное тело в руки тех людей, которых посылал мне Бог на моем жизненном пути.

Об этом времени предсказал мне отец Митрофан еще в 1947 году, когда я к нему приезжала. Но тайну этой беседы с отцом Митрофаном я до смерти не открою. Она записана в желтой тетради.

Иван Петрович познакомил меня в больнице еще с одним «братом» – евангелистом. Они звали его «епископом», так как он, в отличие от «пасторов», руководил жизнью их общества по многим городам, разъезжал из одной области в другую. Это был скромный, сдержанный, культурный мужчина лет шестидесяти или больше. «Епископ» (я забыла его имя) лежал в палате на том же этаже, где лежала и я. Он подлечивался, как сказал мне Иван Петрович. Мы ежедневно встречались в столовой во время обедов, ужинов и завтраков. Так как я не садилась за стол без молитвы, осеняла себя крестным знамением, то веру мою скоро заметили. Но не насмешки, а уважение людей вызывала (даже в те годы) моя молитва. Хотя никто не задавал мне каких бы то ни было вопросов, будто все чего-то боялись. А вот «епископ» часто подходил ко мне, приветливо здоровался, и у нас с ним начинались долгие разговоры.

Я выяснила, что сектанты не знают нашей православной веры, так же как и мы не знаем их установок. Им казалось, что мы, православные, не можем молиться Господу, если не имеем перед собою Его изображения (иконы, креста). Как-то утром «епископ» подошел ко мне, предлагая присесть с ним на диване и побеседовать. Но я отказалась, сказав: «Я еще не помолилась. Пока не прочитаю утренние правила, не могу беседовать. Господь меня ждет».

И я уходила в дальние коридоры, становилась лицом к свету и старалась сосредоточить свое внимание на словах молитвы. О, это было гораздо труднее, чем дома перед образами. Но я смотрела на небо, на голые еще деревья парка. Ведь в каждом сучочке, покрытом еще морозным инеем, можно уловить дыхание Святого Духа.

– Вы, православные, молитесь на иконы, – говорили мне евангелисты.

– Нет, иконы только помогают нам сосредоточить свое внимание на образе Божием, на том образе, в котором Он открылся людям, сойдя на землю. Иконы для нас как окна, в которые Свет Божий на нас изливается. Вы ошибаетесь, считая, что мы кланяемся доске и краскам. Сколько б тогда у нас было божеств? Столько, сколько икон? Но мы верим в одного Бога, как и вы, кланяемся Святой Троице.

– А зачем вы, православные, молитесь святым? Ведь все люди были грешными, один Бог без греха.

Я объясняла:

– Мы поклоняемся не плоти, не телам их, не изображениям их, а Духу Святому, который обитал в теле святого. Ведь написано в Библии: «Вселюсь в них и буду обитать в них…» И еще написано: «Или вы не знаете, что тела ваши суть храмы Духа Святого, что Дух Божий живет в вас». Поэтому, прославляя святых, мы славим Господа.

Евангелисты думали, что мы, православные, не знаем и не читаем послания святых апостолов. Конечно, евангелисты знали тексты Священного Писания лучше меня. Они могли, не имея в руках книги, сказать, в каком послании, в какой главе и под какой цифрой стиха написаны те или другие слова. Среди нашего православного духовенства я таких знаний не встречала, впрочем, не знания спасают, а вера. Однако и у меня хватало в памяти цитат, которыми я могла подтвердить убеждения православных.

Наши беседы с «епископом», как и с врачом, не носили характера диспутов. Мы, как написано в Евангелии, «утешались верою общею». Мне было жалко сектантов, так как они не имели никаких духовных книг, кроме Библии. Правда, они читали творения Иоанна Златоуста и восхищались ими. Но другой богословской литературы у них не было. Иван Петрович как-то сказал:

– Жаль, что сейчас нет богословов, которые смогли бы разрешить наши недоумения…

– Как нет? – с жаром сказала я. – Есть и всегда будут. Вот выйду из больницы и познакомлю вас.

Так мы почти ежедневно расставались, оставаясь каждый при своем мнении. Углубляться в философию и долго рассуждать не хватало времени.

Иван Петрович говорил:

– Как разобраться простому человеку в вопросах веры? Уж где нашел Бога – там и держись за Него.

Еще он любил повторять слова:

– Верил Авраам Богу, и это вменилось ему в праведность. Так что не за дела, а за веру и любовь дает Господь Свое Царство.

– Но вера без дел мертва, – возражала я. – Однако у вас-то, Иван Петрович, столько дел милосердия, что за них Господь помилует вас. Вы с утра и до ночи самоотверженно облегчаете страдания людей, вашу любовь и внимание чувствуют все ваши пациенты.

– Это моя работа. А грехи… грехи давят…

Напрасно я уговаривала моего хирурга идти в Православную Церковь, чтобы через Таинство Покаяния очиститься от грехов. Он был тверд в своей вере. Я же горячо и много молилась за Ивана Петровича, утешаясь словами Господа: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Подошли великие дни Страстной недели, а я все еще находилась в больнице. В моем сердце раздавались песнопения святых дней. Благо, что я многое знала наизусть. Я вспомнила, как впервые услышала слова из службы Великой Пятницы. Володя был еще тогда моим женихом, мы сидели с ним вечером в папином кабинете. Летом я в храме наслаждалась церковным пением, особенно мне нравился Володин тенор. И вот я зимой попросила Володю спеть мне что-нибудь. Он долго сидел и напевал нотное «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного». Голос Володи звучал то тихо, то громче, но доходил до моего сердца. Он кончил свою теноровую партию, замолк. «Еще что-либо подобное спойте», – робко попросила я. Тогда Володя исполнил опять нотное: «Тебе, одеющагося светом яко ризою, снем Иосиф с древа с Никодимом…» Эти два песнопения навсегда вошли в мою душу. Когда я повторяла слова этих молитв Великого Четверга, мне казалось, что я стою и прошу вместе с Иосифом. Только прошу я не Пилата, а Бога Отца: «Даждь мне Сего странного, Иже не имеет, где главы подклонити…» И вот уже скоро два тысячелетия пройдет с дней страдания Господа, а много ли сердец зовет Его к себе с любовью: «Вниди в сердце мое»? А Он все Тот же, жаждущий любви нашей…

Предаваясь таким мыслям, я не могла сидеть в больнице и вышла на улицу. Было теплое весеннее утро. Никакие врачи в этот день не работали, так как 22 апреля считалось всеобщим выходным днем (день рождения Ленина). По улицам тянулись бесконечные колонны детей, несших в руках прутики со свежей листвой и бумажками, яркими цветами на концах веточек. Кругом было людно, шумно, но я ни на что не смотрела, я пробиралась к ближайшему храму. Я знала, что где-то в этом районе есть действующая церковь, а потому шла и шла. Спросить я никого не смела, но белые узелочки в руках старушек показывали мне, что уже святят пасхальные куличи.

Наконец предо мною незнакомый храм, откуда выходят богомольцы. Я взошла, увидела Святую Плащаницу, украшенную белыми цветами, опустилась на колени и с плачем начала изливать перед Господом свое наболевшее сердце. Долго я стоять не могла, сил совсем не было. Приложилась и побрела опять в больницу, имея одно желание: не упасть, дойти до постели. Дошла с Божией помощью. Никто не обратил внимания на мое отсутствие, многие в тот день впервые вышли погулять. Я поняла, что жить, как прежде, я уже не могу: несмотря на долгие недели лечения, сил не было, я совсем изнемогла. Кровь моя была настолько плоха, что врачи решили делать мне вливание чужой крови.

И в первые же пасхальные дни началась эта мучительная процедура. Меня всю трясло, зубы стучали, хотелось бегать, чтобы согреться. Но пришел Иван Петрович, не велел вставать, так как температура у меня сильно поднялась. Дали грелки, одеяла, понемногу я пришла в себя. Последующие два раза я уже не ощущала такого сильного озноба, видно, организм привык уже усваивать чужую кровь. Я не рассуждала, говорила только: «Твори, Господь, Свою святую волю».

И все же на Пасху я опять сбежала ненадолго домой. Застала Володю, села с ним рядом, целовалась, христосовалась. Обнимала всех детей, слушала их рассказы, думала: «Вот так и в вечности мы все встретимся снова – вот будет радость воскресения!» Час промелькнул, как минута. Дочки пошли меня провожать в больницу. «Не горюйте, теперь уже недолго нам быть в разлуке, скоро операция», – прощалась я с детьми.

Операцию мне назначили на Пасхальной неделе. Настроение у меня было радостное, праздничное. Никакие обстоятельства жизни не могут заглушить в душе свет Христова Воскресения! Мысль о смерти не приходила мне больше в голову, видно, родные во Христе вымолили у Бога мне жизнь, и я это чувствовала.

– Зачем везти меня в операционную? Я и сама дойду, – сказала я.

– Но так уж полагается…

В операционной за столом сидит Иван Петрович. Он, как и все, в зеленом халате, чтобы пятна от капель крови не бросались в глаза. Иван Петрович оперся на стол и закрыл лицо руками. Все знают, что он перед операцией минут пять-десять молится. Полная тишина, все должны отдохнуть и сосредоточиться. Меня подвозят под огромный, сияющий светом металлический таз, который слепит глаза. Хочется отвернуться, но подушки нет, ее тут не полагается. Чьи-то руки нежно держат сзади мою голову и нащупывают на шее кровеносные сосуды. Это врач-анестезиолог. Слышу несколько ласковых слов, и сердце мое наполняется любовью к этим хирургам, которые с таким вниманием и сочувствием меня окружают. Их человек семь. Они велят мне протянуть руки направо и налево, так что я лежу, как распятая на кресте. Но я улыбаюсь врачам, благодарю их за заботу о моем здоровье, желаю успеха в их труде. Мне делают укол в руку, и я засыпаю.

Но Иван Петрович рассказывал мне впоследствии, что я долго окончательно не «отключалась», так что хирурги не могли начать операцию. Наверное, я громко молитвы читала, потому что засыпала с обращением к «Заступнице Усердной», Матери Господа Всевышнего. Врачи дивились чему-то, качали головами, разводили руками. Таинственно улыбаясь, Иван Петрович рассказывал: «Каких только мы в вас лекарств не ввели, но никакие наркотики не могли вас усыпить. Дозу повышать было больше нельзя, но что оставалось делать? Тогда главврач Александр Вишневский (он же директор института) предложил ввести вам в кровь небольшую дозу спирта. Нескольких капель было достаточно, чтобы вы замолкли…» Никто из врачей не знал, что я спирта не выношу.

Разрезали мой живот снизу до самой груди и пришли в ужас: огромная синяя опухоль срослась даже с кишечником, с отростком аппендикса. В другом хирургическом отделении зашили бы живот, сказав: «Поздно». Но А. Вишневский высоко держал звание своего института и сказал:

– Приступим, уберем все лишнее… Родить детей она больше не сможет. Есть хоть у нее дети?

– Есть, – отвечал Иван Петрович, – много!

– Как много? Неужели трое?

– Пятеро.

– Не верится! И когда же успела эта фиброма тут вырасти? Сколько младшему ребенку? А сколько старшим?

– Младшему – девять, совершеннолетних еще нет.

Вишневский резал, несколько человек быстро перевязывали кровеносные сосуды. Вишневский удивлялся: «Как она только ходила? Нет, это только русская женщина может столько терпеть!»

Четыре с половиной часа напряженно работали над моим организмом эти труженики-врачи, привыкшие героически спасать больных людей. Многие из них уже отошли в вечность. «Господи, не лиши их Царства Небесного», – молюсь я за них. Ведь как ловко они подремонтировали меня, скоро тридцать лет как я живу, перекроенная ими!

Лифт не работал: погасло электричество. А меня надо было уже отправлять в реанимацию. Хирурги стояли все потные, красные от напряжения и усталости. Однако они подняли мое омертвелое тело и на руках спустили с носилками по лестнице. Больные и сестры были в ужасе, думали, что покойницу выносят. Я ничего не чувствовала и не помнила. Все, что я пишу, – это со слов незабвенного Ивана Петровича. Мои сыновья (теперь священники) за каждым богослужением поминают его как благодетеля нашей семьи. Его заботой и трудами Бог вернул мать моим детям и матушку моему отцу Владимиру.

Когда я к вечеру должна была очнуться, Иван Петрович был рядом. Меня долго будили, тихо, нежно гладя мои щеки. Я все слышала, сознавала, что лежу в послеоперационной палате, что кругом озабоченные сестры и врачи, но я не могла дать им знать, что я жива. Я слышала голос Ивана Петровича, который засовывал мне в нос шланг с кислородом. Наконец я вздохнула, и все кругом тоже облегченно вздохнули: «Жива!»

В те часы, когда я была под наркозом, в далекой Псково-Печерской обители игумен Алипий видел сон, как будто я пришла к нему с детьми и, указывая на них, о чем-то его убедительно просила. Видно, душа моя, на время почти отделившись от тела, приходила к знакомому игумену, требуя молитвенной защиты моей семьи. «Я так и понял, – сказал мне впоследствии при встрече отец Алипий, – что у вас не все благополучно». Тогда молитвы монашеской братии были приняты Господом, я вернулась к жизни.

Первые двое суток после операции были очень мучительны. Все в животе болело, но самое страшное – это позывы на рвоту. Как будто острым топором рубят по животу, боль ужасная. Изрезанное нутро содрогалось, я стонала, а холодный пот лил с моего лица, как будто меня водой поливали. Рубаха тоже делалась сырая, как вынутая из воды. Иван Петрович не отходил, поддерживал мою голову, менял тазики. Он вытирал пот с моего лица, мерил давление, считал пульс. Мне казалось, что еще одна рвота – и я умру. Чуть живая лежала я часа два-три, была не в состоянии ни смотреть, ни говорить, ни двигаться. «Не отходите, я умру сейчас», – шептала я. «Не отойду, – слышала я спокойный голос Ивана Петровича, – отдыхайте спокойно».

И так всю ночь и весь следующий день он не отходил от меня. Значит, не ел и не спал, а сидел рядом. А на вторую ночь Иван Петрович посадил рядом со мной молоденькую сестру, приказав ей не отходить от меня. Утром, чуть свет, он уже был опять около меня, успокоил, сказав, что приступов рвоты больше не должно быть. Он передал мне привет от моей мамочки, которая приехала справиться о моем состоянии.

– Что сказать о вас матери? Каково ваше самочувствие? – спросил Иван Петрович.

Я хотела ответить: «Как среди двух разбойников, то есть как Христос на кресте, – страдаю». Но я сообразила, что мама испугается, и сказала:

– Нормально.

Я знала, что все и так за меня молятся. На вторую ночь, когда мне предложили болеутоляющее лекарство, я от него отказалась.

– Почему не согласились на укол морфия? – спросил утром Иван Петрович.

Я ответила:

– Если Господь посылает страдания, то даст и терпение. Он тоже страдал и терпел. Он может дать и сон.

Только на третий день меня отвезли обратно в палату, где наконец накормили манной кашей. Иван Петрович застал меня, когда я лежа уплетала манку.

– У вас хороший аппетит! – весело сказал хирург. – Вы любите эту кашу?

Мне стало смешно:

– Всякую еду полюбишь после трех дней голодовки…

– Храни вас Бог съесть что-то острое или соленое, – сказал врач, – ведь все ваши кишки порезаны…

После еды мне стало опять невмоготу, Ивану Петровичу опять пришлось возиться со мной.

Последние два дня апреля в тот год пришлись на субботу и воскресенье. В эти дни больничные врачи обычно отсутствовали, оставался один дежурный врач на все корпуса. Первые два дня мая тоже считались выходными, поэтому у врачей получилось четыре дня отдыха подряд. «Гуляли» в те дни и медсестры, и санитарки, и уборщицы, так что больные были почти заброшены. Особенно страдали те, кто был в предшествующие праздникам дни прооперирован. Так было в моей палате. За ночь повязки сбивались, бинты разматывались, из раны сочилось. А многие из нас (и я в том числе) не могли еще встать, не могли даже вымыть руки. Посетителей и родных в нашу палату не допускали, боялись занесения инфекции. Все мы лежали неухоженные, все приуныли.

Вдруг утром в палату вошел Иван Петрович. «Ну, кому нужна моя помощь?» – весело спросил он. «Ой, меня перевяжите! Меня перебинтуйте, пожалуйста!» – послышались голоса. И хирург тут же принялся за работу. Он все четыре дня добровольно приходил в больницу, обходил все корпуса, все отделения. Одних он перевязывал, другим давал лекарство, третьим поправлял постель. Он знал, как тяжело лежать без помощи недвижимому человеку. Когда Иван Петрович прощался до следующего дня, то вслед ему неслись радостные голоса тех, кому он облегчил страдания: «Да вознаградит вас Бог!», «Спасибо, дай вам Бог здоровья и счастья!». Все в больнице знали, что Иван Петрович – верующий человек. И все его уважали, любили.

В конфессиях никто не разбирался. Но мне было совестно за православный медперсонал. Все они оправдывались тем, что была Пасхальная неделя, в которую якобы грех работать. Но разве совесть их не тревожила? Как могли они наслаждаться праздником, зная, что стонут и плачут те, которым они при желании могли бы помочь?

А Иван Петрович, возвращаясь весенним теплым вечером домой, хотя и был до крайности усталым, но чувствовал тишину в сердце: ведь весь день он провел рядом с возлюбленным своим Христом, наставляющим его облегчать страдания.

На четвертый день в палату зашел сам главврач Вишневский. Он вежливо осведомился о здоровье каждой из больных, а подходя ко мне, сказал:

– Тут у меня бриллиантик лежит… Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, – ответила я. (Все остальные жаловались на свое болезненное состояние.)

– Хорошо? – удивился Вишневский. – А живот не болит разве?

– Очень болит! Но ведь ему еще полагается болеть. Так что ж на него жаловаться?

– Да, если настроение веселое, значит, хорошо, – задумчиво сказал хирург и тихо вышел.

«Как Вишневский вас назвал?» – спросили больные. Они решили, что директор, видно, получил от нас огромную сумму денег за операцию. А в те годы медицина была бесплатной, даже операции. Да родные мои никому заранее и не давали денег, так как все хлопоты взял на себя бескорыстный Иван Петрович. Царство Небесное тем, кто вернул мне здоровье – Ивану и Александру!