Текст книги "Под кровом Всевышнего. О трудах и радостях семейной жизни. Воспоминания"

В конце 60-х годов в Москве начали продавать кооперативные квартиры. Деньги у нас были. Я с детьми была прописана у родителей, поэтому мы имели все права на покупку новой квартиры. Прописано нас было восемь человек на три комнаты, нам требовалась дополнительная площадь. Папа мой стал усиленно «пробивать» это дело. Он предоставлял все свои документы, ордена, справки, но сначала ничего не получалось. Как только в бюро узнавали, что зять Николая Евграфовича (мой отец Владимир) имеет в Московской области свой дом, то документы папе возвращали со словами: «Пусть ваша дочь живет с мужем и детьми за городом». – «Но дети учатся уже в Москве, – возражал папа, – они живут с нами, нам тесно!» – «Тогда пусть ваша дочь разведется с мужем, о чем вы нам принесете справку», – был неизменный ответ. Разводиться с мужем после двадцати лет счастливой совместной супружеской жизни, имея пятерых детей? Разводиться через суд священнику со своей женой ради внешних условий жизни? Какой позор! Никто из нас даже думать о том не желал. А иначе в кооператив не принимали. Что же делать? Будем молиться, Богу все возможно, решили мы. «В Твои руки вручаю нашу жизнь, Пречистая Дева, позаботься о нашей будущей квартире, помоги ее получить, переехать… Дай силы и благополучный исход папиным хлопотам», – взывала я к Царице Небесной.

Как-то папе удалось подать документы в один из кооперативов, их было тогда много. Оставалось внести деньги, которые хранились у моего отца. Но что-то его смущало, он колебался, хотел еще раз посоветоваться с моим супругом. Мы были в Гребневе, когда получили телеграмму от дедушки: «Документы подал, вносить ли срочно деньги?» – «Да, конечно, вносить», – решили мы. Но мы не могли сами сходить на почту и ответить телеграммой, были нездоровы. Отец Владимир попросил паренька-соседа принести ему бланк. Батюшка сам его заполнил, выразив наше согласие словами: «Деньги вносить». Сосед пошел на почту, откуда в то время текст телеграммы передавали в районное почтовое отделение по телефону. Когда телефонистка диктовала подряд все написанное на бланке и дошла до текста: «Деньги вносить», то кто-то из присутствовавших в зале задал ей какой-то вопрос, на который она отмахнулась со словом «подожди». Это слово вошло по телефону в текст телеграммы.

Недели через две, когда мы увиделись с папой, то поздравили его с успешными хлопотами, сказав:

– Ну наконец и документы приняли, и ты деньги уже внес!

– Нет, ничего не получилось, – ответил огорченно мой отец, – не внеся вовремя деньги, опоздал, теперь поздно…

– Почему? – удивились мы.

– Да вы же дали ответ телеграммой: «Деньги вносить подожди». Вот она.

Мы с батюшкой с недоумением лишь развели руками. Все мы поняли, что такова была воля Всевышнего. Значит, не угодно Господу, чтобы мы переехали в тот район. Ну, Его святая воля. Теперь, спустя тридцать лет, когда четверо моих детей имеют свои квартиры в одном отдаленном районе на северо-западе Москвы, мы ясно видим всемогущую руку Всевышнего, устраивающего нашу временную жизнь по Своему святому плану. В районе станции метро «Сходненская» не было храмов, но Господь помог отцу Федору возобновить храм в Тушино. И теперь все дети мои и внуки живут недалеко друг от друга, посещают этот храм во имя Преображения Господня. Подлинно, чудесной заботой о нас Пресвятой Девы полна наша временная жизнь!

А в 1968 году отец мой Николай Евграфович возобновил свои хлопоты, снова стал искать кооператив, который принял бы документы, не требуя раздела нашей семьи. Тогда я видела чудесный сон: всю ночь я с братом Николаем, убитым на фронте, работала на обширной стройке дома. Длинное здание из камня. Кругом нас цемент, песок, кирпичи. В руках у нас с Колей широкие лопаточки, которыми кладем мы раствор на камни, укладываем их, носим. И как нам весело! Мы оживленно болтаем, что-то рассказываем друг другу, обнимаемся, целуемся, как после долгой разлуки. Наконец я говорю: «Коленька! Как хорошо мне с тобой было! Но я знаю – это сон, тебя ведь нет с нами на этом свете. Нет, ты не убеждай меня, что ты жив. Скоро ночь пройдет, настанет утро, я проснусь, и ты исчезнешь. Так уже бывало. Но я так счастлива, что повидалась с тобой. А вот папочка наш тебя и во сне не видит. Ну, ты скажи мне, братец, что мне ему передать-то от тебя?» И я услышала ответ: «Скажи папе, что стараюсь изо всей силы». И Коля при этом показал мне на шпатель, и камни, и длинный дом, который поднимался уже этажа на три над землей. На той высоте мы стояли.

Я рассказала сон Володе и папе. Отец мой сказал: «Ну, значит, скоро у вас будет в Москве квартира. Коля старается!» Не прошло и полгода, как мы переехали с семьей в Москву, на Планерную улицу. Получилось это так.

Вышло новое постановление о кооперативных квартирах. Если до 1967 года покупатели квартир оплачивали только полезную площадь, то с июля 1967 года покупатели должны были оплачивать и те метры площади, которые приходились на кухню, ванную, санузел и т. п., так что квартиры сразу сильно подорожали. Потребовали дополнительные взносы. Многие, не имевшие лишних денег, стали выходить из кооператива, отказываясь от подорожавших квартир, забирая назад прежние денежные взносы. Строительство должно было продолжаться, правление кооператива стало искать новых покупателей. Вот тут-то и вспомнили про отца моего, профессора Пестова, которому прежде сами возвратили документы, требуя развода его дочери с мужем-священником. Папу вызвали в правление и научили сами, как писать в документах о семье: «Вступайте в кооператив вы с супругой, а дочери оставьте старую квартиру. Ни словом не упоминайте о муже дочери, как будто его совсем нет. В паспорте у вашей дочери записано много детей, так что старую трехкомнатную квартиру мы можем оставить на имя Соколовой Н. Н. Ведь вам важно получить добавочную площадь? Вносите деньги, покупайте метры. А уж как вы в дальнейшем расселитесь по двум квартирам – это ваше семейное дело, нас оно не касается».

Папа поблагодарил за совет. Он попросил четырехкомнатную квартиру, намереваясь поселить в ней вместе с собой и бабушкой двух старших внуков. Пришли к общему согласию. Я с отцом поехала посмотреть дом и район, где он строится.

К своему удивлению, я обнаружила длинную стройку уже в три этажа, как я и видела во сне. В октябре мы уже получили ордер на квартиру. Мы поехали смотреть ее с батюшкой и всеми детьми. Грязь в туалете и ванной не затмила нашей радости. Мы энергично взялись за совки, ведра, щетки, которые намеренно привезли с собой. Главное, отопление было уже включено, на кухне горел газ, в воде нужды не было. Отмыв раковины, полы и окна, мы пустились в обратный путь.

Уже стемнело. Вокруг дома была непролазная грязь, трудно было найти дорожку к автобусу. Но мое сердце ликовало: «Скоро я перестану таскать дрова и уголь, всю ночь смогу спать и не думать об отоплении!» А мой батюшка был мрачен. Он не хотел, чтобы мы все оставляли гребневский дом и переезжали в Москву. Но трое старших детей с сентября месяца уже жили в Москве у наших старичков. Сам батюшка тоже под праздники часто ночевал при храме, где ему (наконец-то!) выделили уголок. В Гребневе жила одна я с Любой и Федей. Да, батюшка мой еще не знал, как я тяжело болею. На мою постоянную слабость и белый цвет кожи он не обращал внимания. Однако судьба была на моей стороне. Пришел наш шофер Тимофеич и объявил, что уходит. Он думал, что мы будем шокированы его заявлением, что добавим ему зарплату и будем просить оставаться шофером нашей машины. Но накануне мы получили ордер на квартиру и решили, что поскольку впредь в своей «Волге» нуждаться не будем, то расстаемся с Тимофеичем.

В последние годы наши отношения с ним становились все более натянутыми. Тимофеич был атеистом, религию знал с детства как форму внешнего культа. Разница в мировоззрении давала себя чувствовать каждый день нашей совместной жизни с семьей Тимохиных. Посты они признавали только как перемену пищи, ни о каком воздержании, а также о молитве понятия не имели. Мы часто слышали их вопросы: «Почему именно так? Почему не как у всех?» Объяснить неверующим было невозможно. Отец Владимир только говорил: «Уж так у нас заведено» или «Так положено…» Религиозный уклад нашей семьи не умещался в сознании атеистов. Видя же скудную, аскетическую жизнь моих родителей, Тимофеич считал их несовременными. Да также и нас, хотя держался с нами с почтением.

Обстановка в обществе в 70-х годах была и так тяжелая, напряженная. Фактически не было никакого отделения Церкви от государства. Уполномоченный по делам религии в своем районе вмешивался во все дела храмов. По его указанию епископы ставили и избирали священников. К уполномоченному надо было обращаться старостам храмов при всяком ремонте зданий. В общем, не было такой области в жизни Церкви, где бы советское правительство не проявляло свою власть, стараясь всячески ущемить и обобрать храмы. Все это знали, но молчали. За семьдесят лет все смирились и привыкли к всевозможным притеснениям со стороны властей. Но те, кто не служил тайным агентом КГБ, всегда жили в страхе.

Из числа таких был и мой муж отец Владимир. Не раз его в послеобеденное время привозили в какие-то тайные комнаты, где он часа по два-три оставался наедине с агентами КГБ. Батюшку моего допрашивали как о церковных, так и о семейных делах. Муж мой всегда отмалчивался, говорил, что, кроме храма и дома в Гребневе, он нигде не бывает.

– Я ничего не знаю, – был его ответ.

– Где бывают по вечерам ваши сослуживцы? Что они делают в городе? Не крестят ли на дому? Не освящают ли квартир? Не служат ли панихид? Не получают ли за эти требы денег с людей? – спрашивали его.

Мой батюшка давал один ответ:

– Не знаю…

Потом требовали доноса на тестя, то есть на моего отца:

– Кто к нему ходит? Чем он занимается? Где бывает?

Ответ был:

– Я с ним не живу. Заезжаю к старикам, чтобы проведать детей своих, которые живут там…

После таких «сеансов» отец Владимир возвращался бледный и взволнованный. Уж до чего же он был молчалив, лишнего слова никому никогда не скажет! Боялся, что кто-то донесет…

В ноябре и декабре месяце я выбирала дни, когда батюшка мой бывал дома, и тогда отправлялась в Москву в мебельные магазины. Мне было обидно, что муж не помогает мне, но я его оправдывала тем, что он в эти дни следит за печкой и детьми. Денег муж мне давал много, я выбирала недолго, останавливалась на первых попавшихся мне диванах, кроватях, столах и т. п. У меня не было сил ходить по магазинам, я покупала в ближайших, комиссионных или государственных. Тут же подскакивали грузчики, выносили мебель на улицу, подгоняли машину, усаживали меня рядом с водителем. Казалось мне, что невидимая Сила помогает мне на каждом шагу. Конечно, все мои за меня молились, особенно папочка мой родной. А я призывала всегда Святителя Николая.

Быстро вносили грузчики мебель, расставляли ее, куда я укажу. Я расплачивалась и радовалась Божией милости. А в Гребневе я складывала белье, посуду, собирала с собой только самое необходимое, надеясь весной снова вернуться в свой обжитый, милый дом. Под Новый год начались каникулы детей, и мы переехали в Москву. А пока батюшка мой оставался темными вечерами один с детьми, произошел следующий курьезный случай.

Архиепископ Кирилл, Патриарх Пимен, митрополит Алексий, справа от Патриарха Пимена его иподиакон Сергий Соколов

В шестом часу вечера отец проводил в музыкальную школу сына и дочку. Не успел он подняться к себе в кабинет, как раздался звонок в дверь. Батюшка понял: дети что-то забыли. Ребята вошли, нашли оставленные ноты и убежали, поцеловав папочку. Но только отец сел в кабинете (на втором этаже) за свои бумаги, опять раздались звонки. Батюшка спустился, открыл дверь: «Что еще забыли?» – «Холодно, а мы варежки не взяли». Натянув варежки, дети ушли, извиняясь. Не прошло и пяти минут, как снова звонок. Отец, вздохнув, вышел в холодные сени и сердито спросил, открывая дверь:

– Скоро вы кончите туда-сюда шляться?

Батюшка широко распахнул на себя дверь и ахнул: перед ним возвышалась огромная, мощная фигура в черной рясе. То был митрополит Пимен.

– Как тут любезно гостей принимают, – прозвучал сильный красивый бас будущего Патриарха.

– Владыка, заходите, я думал, что это опять дети вернулись, – заволновался мой батюшка.

– Да нет, не буду заходить, я весь в снегу. Такие сугробы намело, что дальше твоего дома, отец Владимир, не проедешь на машине. Даже тропинки нет, а я хотел посетить храм ваш.

Батюшка мой оделся, взял лопату и пошел впереди митрополита, расчищая ему тропинку к храму. К ночи я вернулась, и ребята со смехом рассказывали мне, как папа сегодня неласково (по их вине) встретил владыку Пимена.

Есть пословица: «Не приведи Бог судиться да лечиться!» Но по Его святой воле пришлось мне испытать в жизни и то и другое. Кончилась пора моего двадцатилетнего «затвора» в Гребневе, когда, кроме семьи и церкви, я ничего не знала. Снял Господь меня с должности истопника печек, но послал мне крест болезни. Всякий крест от Господа ведет ко спасению души, к совершенству. Я это всегда знала, а потому просила у Господа сил нести этот крест.

Знакомая женщина-врач, которую я встретила на квартире моих родителей, осмотрела меня и нашла у меня фиброму. Она подтвердила мои опасения, что дело идет к операции. Но моя слабость и чрезвычайная бледность волновали моих родителей, которые послали меня проверить кровь.

Я жила уже в районе Планерной, где в 1968 году не было близко ни поликлиники, ни магазинов, ни метро. Ноги вязли в непролазной грязи, мусор из квартир не убирался, но горел тут и там огромными кострами, отравлявшими воздух. Помнится мне день, когда я, изнемогая от усталости, шла по незнакомым улицам среди сугробов талого снега, обходя глубокие лужи, ибо была оттепель. Сыро, скользко, ветрено и холодно, но надо идти, чтобы получить анализ крови и пойти с ним на прием к врачу. А ноги мне отказывают, еле-еле заставляю себя их передвигать. Обидно, что я одна, боюсь упасть. Призываю Господа на помощь, с трудом поднимаюсь на второй этаж, получаю анализ, опускаю талончик в щель двери, жду вызова. Я сажусь на диван, тут нервы мои не выдерживают, и я плачу. Слезы струями катятся из моих глаз. Чужие, незнакомые мне люди начинают меня утешать: «Что с вами? Успокойтесь, не надо расстраиваться, мы все тут больные…» – «Анализы у меня плохие…» – говорю я. Видимо, предполагая у меня рак крови (по моему виду и цифрам анализа), больные поочередно говорят мне ласковые слова, уговаривают не отчаиваться. И хотя слова «Бог милостив» никто в те годы не произносит, но любовь и сострадание чужих людей исцеляют мою смущенную душу. Я чувствую любовь, окружающую меня, и прежде далекие мне люди вдруг становятся близкими, дорогими…

Этот час, видно, был прообразом моей болезни. Видно, Господь посылал мне болезнь, чтобы сердце мое смягчилось, чтобы начала я смотреть на незнакомых людей не как на «язычников» и грешников, а как на больных братьев во Христе, искупленных Его Святою Кровью. Для этого понимания мне надо было самой пострадать, испытать свою беспомощность, смириться и полюбить тех, с кем приведет меня Господь встретиться в жизни. Пусть оскверненные грехом, падшие, не знающие Господа, но все – дети Его. Теорией и словами мне это не объяснить. Это надо было испытать мне на практике, на болезни моего сердца за другого человека, на деле. Да, о том предсказывал мне в 1947 году отец Митрофан. И слова его, не понятые мною сначала, забытые на двадцать лет, в 1968 году воскресли в моей памяти и начали сбываться.

В Институте крови врач подтвердил наличие у меня фибромы. Эта опухоль вела к истощению организма, к потерям крови. Операция требовалась немедленно. Но где взять сил, чтобы обойти всех врачей, которые должны были дать свое заключение и направление в больницу? Ноги не шли! Одна надежда была на Господа, что Он не оставит. «Ведь молятся за меня мой дорогой папочка и мама, и муж поминает за богослужением. И детки мои уже начали самостоятельно молиться». О, их духовная настроенность была для меня великой радостью!

Незаметно, в хлопотах по устройству хозяйства на новой квартире, прошли Святки. Теперь с нами жили снова четверо детей. В одной комнате – Федя и Серафим, в другой – Катя и Люба, в третьей – батюшка со мной. А большая средняя «зала» служила для общей вечерней молитвы и для тех часов, когда мы собирались все вместе. Утром все разъезжались на занятия, по вечерам Любочка продолжала посещать музыкальную школу. А Федюше пришлось прекратить занятия на фортепиано, так как у меня не было сил его провожать, а одного (в девять лет) я по городу вечером отпускать боялась. Но в общеобразовательной школе занятия Феди и Любы пошли гораздо серьезнее, чем в Гребневе. Детей в Москве не распускали по домам из-за болезни педагога или из-за памятного Дня танкиста, Дня космонавтики и т. п. Уроков задавали много, дети усердно учились.

Феденька рассказывал мне, что с первых дней подружился с одноклассником, которого звали Гриша Копейко. Они оба учились на пятерки, соревновались, однако это не мешало им от души полюбить друг друга. Гриша усиленно звал Федю к себе в гости, на что Федя попросил у меня разрешения. Но я сказала:

– Сынок, я не могу пустить тебя одного на вечер в незнакомую семью. Мне надо первый раз проводить тебя, чтобы узнать, какая в доме том обстановка. Может быть, там ругань, злоба, или пьянство, или сквернословие?

– Что ты, мамочка! Гриша такой культурный мальчик, он один изо всех никогда не ругается. У него отец – врач, а мать – учительница немецкого языка.

– Ну, тогда пусть Гриша попросит разрешения у мамы, чтобы ты пришел к ним не один, а на первый раз со мною вместе.

На другой день, получив приглашение, я пошла в семью Гриши вместе с Федей. Бабушка и мать Гриши Валентина Григорьевна встретили меня очень приветливо. Они сразу сказали, что тоже не пустили бы своего мальчика в чужую семью, не узнав обстановки в доме. Мы тут же нашли общий язык, долго беседовали, сидя на диване и любуясь на наших второклассников, которые играли на полу так мирно и любовно, что порой обнимали друг друга и целовались, как девочки. К нашей радости, мы выяснили, что имеем в Москве общих знакомых, а именно семью Каледа. Глеб Александрович оказался крестным отцом Гриши, его супруга Лидия Владимировна Каледа была моей подругой детских лет, а третий сын их, Кириллушка, являясь постоянным гостем у нас в Гребневе, был лучшим товарищем нашего Федюши.

Так у меня завязалась крепкая дружба с Валентиной Григорьевной, которая в те годы хоть и была далека от Церкви, но в Бога верила. Она обратила внимание на мою бледность, поинтересовалась моим здоровьем. Я откровенно рассказала ей, что болею тяжело, что предстоит операция, но у меня нет сил ходить по врачам и собирать нужные справки. Валентина Григорьевна была так добра ко мне, что предложила мне обратиться за помощью к ее супругу, отцу Гриши. Его звали Иван Петрович, он был хирургом и работал в Институте имени Вишневского. Валентина Григорьевна уверяла, что Иван Петрович может положить меня немедленно в свою больницу, в свое отделение, так как грудь и легкие – это его специальность. Я посоветовалась дома с мужем и родителями, которые решили, что это знакомство – великая милость Божия. Итак, я согласилась лечь.

Валентина Григорьевна переговорила с Иваном Петровичем, и он назначил мне утро встречи в институте.

– Но как я узнаю его? – спросила я. Валентина Григорьевна ответила:

– Врачи выйдут из зала после «пятиминутки» (так называлась короткая ежедневная встреча всех врачей после ночи) и пойдут по коридору, а вы смотрите среди них самого высокого, похожего на нашего Гришеньку. Он вас узнает, я ему про вас и семью вашу все рассказала. Никаких анализов он с вас не спросит. Они чужим бумагам не верят, сами всех проверяют. Не бойтесь, все будет хорошо, вас сразу положат.

Собираясь в больницу, я вызвала к нам пожить неизменную Наталию Ивановну, которая по-прежнему не чаяла души в нашем Феденьке. Она охотно согласилась взять в свои руки мое хозяйство.

Осталось у меня в памяти только прощание с младшим сыночком. Я знала, что Федюша будет тосковать без меня, ведь ему только что исполнилось девять лет. Я благословила Федю тем складнем, той иконочкой, которую перед свадьбой прислал мне отец Митрофан. Я сказала Федюше: «Когда затоскуешь без меня, ты бери этот образок, целуй его и говори Богоматери все, что у тебя на душе, и Святителю Николаю, и Преподобному Сергию, которые на складне стоят по сторонам от Богоматери, ты святым тоже поведай свое горе. Господь, сыночек, тебя утешит. Молись, чтобы я вернулась к вам здоровой. Бог слышит твою молитву, я не умру».

Я плакала, Федюша обнимал меня и целовал, обещая молиться.

Около девяти часов утра я с сумкой вещей стояла в коридоре Института имени Вишневского, ожидая выхода из зала врачей. И вот ко мне движется толпа в белых халатах. Врачи расходятся в разных направлениях. Наконец от последней группы отделяется высокий грузный врач с широким добродушным лицом, похожий на маленького Гришу. Иван Петрович протягивает мне свою огромную руку с короткими, но ловкими пальцами. «Этим пальцам суждено от Бога перекроить мое тело», – мелькает в моей голове.

Иван Петрович ведет меня к гинекологу. Старушка заполняет на меня документы, спрашивает меня:

– Сколько абортов было?

– Не было…

Врач недоверчиво качает головой:

– Говорите правду! А роды были? Сколько?

– Пять.

– Не может быть! А где же дети?

– Все пятеро дома с мужем остались.

– Небывалый случай! Не верится…

И старушка внимательно смотрит на Ивана Петровича. А он, улыбаясь во весь свой широкий рот, говорит:

– Она не обманывает, пишите.

Минут через двадцать меня уже ведут в палату. Я молюсь Господу: «Отче милосердный! Сейчас я встречусь с теми, с которыми мне придется долго лежать… Благослови же, Господи, мой приход к ним».

«Здравствуйте!» – приветствую я больных женщин, входя в двенадцатиместную палату. Общая тишина. Я забиваюсь под одеяло. Впоследствии одна верующая старушка, лежавшая в палате, сказала мне: «Мы все были поражены вашим голосом. Обычно больные поступают убитые горем, подавленные, молчаливые. А вы словно в гости на праздник пришли, словно радовались встрече с дорогими друзьями».

Да, я чувствовала, что когда я молилась, то благодать Божия сходила на окружавших меня. К сожалению, я в те годы не могла открыто беседовать с больными о Боге, о религии. Я должна была скрывать свою веру, скрывать, кто мой муж. Так он сам мне велел, но это было мне очень тяжело. А Володя, видно, боялся ненависти коммунистов, которая могла излиться на его больную жену. И мне приходилось молчать, слушаясь мужа-священника. А разговоры кругом меня происходили такие, от которых, как говорится, уши вянут. Женщины изощрялись, рассказывая безнравственные анекдоты, вызывая ими хохот больных. Я старалась почаще уходить из палаты, гуляла по коридорам. Было место, где когда-то находилась больничная церковь. Там у широких подоконников я смотрела на небо, стараясь читать про себя молитвы.

Там началось мое знакомство с Иваном Петровичем. Днем он, как и все врачи, ходил по палатам, оперировал, но в долгие зимние вечера, когда он бывал дежурным врачом, у нас происходили с ним длинные задушевные беседы. Я узнала, что Иван Петрович уже давно имеет свою квартиру где-то в городе. Там с ним живет другая женщина – предмет ревности и душевных мук Валентины Григорьевны. Но семью свою Иван Петрович не оставляет, материально содержит, часто навещает, так как Гриша души не чает в отце. Трагедия семьи ребенку еще не ясна: Гриша считает, что отцу с его новой квартиры ближе добираться до работы, поэтому отец и живет отдельно. Детский ум еще не мог постигнуть всей сложности жизни.