Текст книги "Под кровом Всевышнего. О трудах и радостях семейной жизни. Воспоминания"

Прошел еще год после кражи в Гребневе. Нам опять позвонили из милиции и опять под осенний Сергиев день. Тут уж мы заметили, что это неспроста, что Преподобный Сергий взял нас под свое покровительство. Теперь нас просили приехать в отдаленный район Москвы, а именно в Теплый Стан. Там будет в день Преподобного Сергия в восемь часов утра производиться обыск на частной квартире, где будут искать наши украденные вещи и иконы. Милиция указала нам место у двери магазина «Топаз», где мы должны к восьми часам стоять. Нам сказали, что машина из Щелкова поедет мимо и нас захватит с собой на обыск квартиры художника-реставратора.

Батюшка мой, послушный и пунктуальный, уже в семь часов занял свое место у дверей магазина. Я была с мужем. Лил дождь, дул резкий ветер, но мы с поста своего не сходили. Около восьми часов батюшка увидел милицейскую машину с щелковским номером, которая проехала мимо нас и не остановилась. Невозможно было водителю не заметить моего батюшку, ведь он был уже с длинной седой бородой, в шляпе, в пальто и под зонтиком. «Может быть, вернутся за нами?» – подумали мы и продолжали стоять. Еще дважды проехала мимо нас та же машина, но нас они будто не желали видеть.

Так стояли мы часа два, промерзли, промокли от косого дождя и сырости воздуха. Я не выдержала и решила: надо узнать, где идет обыск, и самим идти туда. Я нашла местную милицию, где должны были знать о том, что в их квартале производится обыск. Я дошла до начальника милиции, который, выяснив дело, велел дать мне нужный адрес. Проходив туда и сюда около часа, я вернулась к отцу Владимиру. Бедняжка все еще стоял на ветру, коченея от холода. Мы пошли по адресу и через полчаса попали наконец на нужную квартиру. Обыск производился там уже около двух часов. Хозяев не было дома, они отдыхали в Крыму. Их заменял веселый любезный юноша, их сын. Он предложил нам горячего чаю с медом, чему мы были очень рады. По углам огромной богатой квартиры сидели понятые и милиция, а следователь писал, не разгибаясь, протоколы. Они были все смущены нашим неожиданным появлением, – видно, надеялись, что мы не придем.

– Мы вас не увидели, – сказали они в свое оправдание.

Но это была ложь. Милиционера мы знали в лицо, так как уже не раз с ним встречались за эти два года. Я с недоумением спросила следователя:

– Как вы можете среди такой массы икон, картин и вещей искать нашу пропажу? Ведь никто, кроме нас с мужем, не знает наших икон и вещей.

Он смолчал.

Но случилось чудо. Едва войдя в чужую квартиру, батюшка мой быстро прошел в кабинет художника и выдвинул ящик письменного стола. Он протянул руку и вынул из кучи разных металлических безделушек маленькую, как спичечная, серебряную коробочку на цепочке.

– Вот мощи святых мучеников, пострадавших в Индии во время гонения, – сказал батюшка. – Эта святыня принадлежит моему сыну Федору. Его крестный отец, врач Понятовский, благословил Федю, когда умирал.

Я подскочила и ахнула. Да, видно, святой человек Николай Павлович, врач-гомеопат, испросил у Бога, чтобы святые мощи вернулись к его крестнику. Теперь прошло уже много лет, Федя пятнадцать лет как священник. Он часто надевает на шею сей мощевик, ибо благодать Божия, исходящая из косточек трех мучеников, не раз являла свою силу, защищая молодого священника от невидимого врага.

Отец Владимир просмотрел множество больших и малых икон, стоявших и на полу, и на шкафах, и во всех углах, и вдоль стен. Сын хозяина уверял, что отец его не знал, что купил ворованное, что он просто реставратор и коллекционер старинных изделий. Однако в руки моему батюшке попали две украденные у нас иконы. Впоследствии их нам вернули вместе с подстаканником. И ничего больше. Мы стеснялись сами проглядывать имущество художника, а милиция со следователем сидели, будто скованные нашим присутствием, ничего нам не показывали и ничего не говорили. Следователь все писал, не поднимая глаз. Мы с батюшкой поняли, что мы тут лишние, и скоро ушли, потому что устали и ничего не могли понять. Зачем нас вызывали? Чем мы всем мешаем? Мы вернулись домой.

С тех пор нас стали вызывать в Щелковский суд, чтобы познакомить с бумагами следствия. О, их было не одна толстая папка. Жутким корявым почерком были исписаны скрепленные пачки бумаг, где фиксировались процедуры обысков, ход следствия и показания подсудимых. Сидя в прокуренных смрадных комнатушках, в присутствии следователя мы должны были прочитать и подписать эти акты. С большим трудом мы с мужем разбирали эти неграмотные записи, скоро уставали и просили отложить наш сеанс до следующего раза. Следователи торопили нас, упирая на то, что дело затянулось, план они из-за нас не выполняют.

Примечательно то, что следователи менялись, прокуроры – тоже. Новые лица не были знакомы с нашими предыдущими вопросами: «Почему, когда нападают на след, обыски производят без нас? Кто, кроме нас, может опознать наши иконы?» Ответ бывал таков: «К следующему разу мы все выясним». А в следующий раз с нами занимался уже другой следователь. На наш вопрос, где же И. И. или П. П., был один ответ: «Он сменил место работы, теперь я за него». Мы разводили руками и мучились над бумагами.

Я заболела и не могла уже сопровождать мужа в Щелково. Впервые он уехал один. Вернулся мой Володенька и облегченно вздохнул:

– Мы со следователем договорились. Больше он не будет нас с тобой вызывать, поведет дело сам. Я ему все подписал.

– А ты прочитал то, что подписывал?

– Где там… Не в том дело. Я устал, ты тоже заболела. Следователь обещал больше нас не тревожить, если я подпишу бумагу о том, что… все найденные у воров вещи и иконы я не буду требовать себе обратно…

– Так все найденное кому останется?

– Да им, конечно. Следователь говорил так: «Вам досталось это богатство не трудом, не потом и кровью, а от умирающих бабушек, в наследство и т. п. Так эти вещи у вас – лишние… Вы поберегите свое здоровье, свои нервы, а мы будем искать, ворам ничего не оставим, вас вызовут еще раз только на суд, а пока мы будем трудиться сами, без вас…» Я согласился, и мы по-хорошему расстались.

– Что ты наделал? Я не согласна!

– Ну, как хочешь, а у меня больше нет сил, – смиренно сказал мой батюшка.

Я лежала больная. Прошел еще год нашей спокойной жизни с семьей сына Николая и внучатами. Сын Серафим ушел из мира в монастырь, отказавшись от земного богатства. Дочь Катя вышла замуж и уехала в Киев. Любочка жила с дедушкой, отрабатывала педагогом на фабрике после швейного техникума. Сын Федя служил в армии в десантных войсках.

Шел уже третий год после кражи, близился осенний праздник Преподобного Сергия. «Что-то нам принесет в этом году осень?» – вздыхал мой батюшка. Он верно предчувствовал – нам пришла повестка в суд.

Я представляла себе суд как действие справедливое, защищающее интересы обиженных, обсуждающее свершившееся дело. Увидела я своими глазами совсем иное. Меня даже не впустили в зал суда.

– Вы – свидетель преступления, вас вызовут в нужное время, а пока посидите в коридоре.

– Как так? Я же пострадавшая. Мои вещи были украдены! – протестовала я.

Но никто меня не слушал. Судья сидела серьезная, злая, не говорила, а рявкала на всех повышенным голосом. Я поняла, что спорить бесполезно, сидела за дверью и молилась про себя: «Да будет, Господи, воля Твоя». А муженек мой сидел в уголочке зала, молчаливый, грустный, безучастный ко всему.

Наконец и меня впустили. Я удивилась разговорам, которые велись с родными подсудимых – Игоря и Алеши. Тетка Алеши была учительницей моих детей, преподавала в школе русский язык. Она подробно рассказывала о тяжелом детстве племянника, который остался в семь лет круглым сиротою, отец которого беспросветно пил. Обсуждали подробно годы учения ребят, старались выяснить их знакомство с Лебедевым, толкнувшим их на преступление. Ребята сидели, опустив головы, пристыженные, а Лебедев чувствовал себя героем. Он сказал, что всю жизнь честно работал, но года три назад «спутался с металлоломом», что и привело его на скамью подсудимых. Никто не говорил ни слова о старинных дорогих иконах, о драгоценных камнях на их ризах, о великолепных серебряных окладах икон, о наборах ложек и других вещах. Как будто их и не было! Прокурор и состав суда были люди новые, которых мы видели впервые. Казалось, что они и дела-то не знали.

Когда дошла моя очередь высказываться, то я подробно рассказала о похищенном у нас богатстве, просила подсудимых ответить, куда же все делось? Ребята указали на Лебедева, которому они передали пять тяжелых узлов с добром (большинство икон при краже заворачивали в широкие рясы батюшки). Лебедев сказал, что отдавал иконы на реставрацию художникам, а серебряные вещи «все разошлись» куда-то, их нет у него.

Были на суде и художники, но они или указывали друг на друга, или отказывались от обвинения, говоря, что ничего у них нет, ничего они не знают. Мы с батюшкой скоро поняли, что здесь бесполезная трата времени, выматывающая силы присутствующих.

Наконец произнесли приговор: Игоря и Алешу – к трем годам лишения свободы, так как они лазили и грабили дом, а Лебедеву, который в ту ночь гулял около дома, а потом завладел всем украденным, дали «условно». То есть его отпускают на волю с тем, чтобы он заплатил нам, пострадавшим, цену проданных им вещей. Глупо и смешно: неужели человек будет на свободе целый век работать, чтобы выплачивать нам за украденное? Да стоит только выпустить этого вора на волю, как его больше никто никогда не увидит! Это было ясно всем (так оно и случилось), но никто не возражал, все молча расходились.

Я недоумевала, но мне посоветовали подать на пересуд в высшую инстанцию. Так мы и сделали. Но мы с батюшкой так устали, что наняли себе юриста. Это оказалась порядочная, энергичная женщина. Она заставляла меня вспоминать все вещи и иконы, их размер, ценность и т. п. До чего же я уставала, до чего же мне это было тяжело: тащиться в центр Москвы, сидеть часами рядом с юристом, которая все писала, писала, готовя длинную обличительную речь не только преступникам, но и всем, кто первый раз вел наше дело. А преступники пока сидели в тюрьме в ожидании второго суда.

Второй суд вынес такое же решение, как и первый.

– И тут преступники всех подкупили! – возмущалась наш юрист. – Будем подавать в высшую инстанцию.

– Когда же будет конец этому делу? – спрашивала я.

Я пошла на исповедь к опытному в духовной жизни знакомому священнику и рассказала ему все. Он ответил:

– Вот как старается враг рода человеческого отвести рабов Божиих от главного дела их жизни – от спасения души. Так можно всю жизнь судиться и потерять всякое духовное устроение. Разве ваше дело сажать на скамью подсудимых всех тех, кто запачкал руки в деле кражи и суда?

– О нет, батюшка, мы никому не хотим делать зло, только бы нам развязаться с этим делом, – сказала я.

– Тогда забудьте о краже и вещах, – прозвучал ответ духовника.

Как горы свалились с моих плеч. «Так слава же Богу за все! Его святая воля…»

В конце 70-х годов наш гребневский дом был необитаем даже летом. Сыновья по очереди служили в армии, дочки и отец Владимир ездили летом в Крым. Наш «семейный врач» Иван Петрович рекомендовал моему батюшке ежегодно «просушивать» легкие на юге, что очень укрепляло здоровье моего мужа. Он возвращался неузнаваемым – сильно загоревшим и похудевшим от ходьбы по морскому берегу. Я ни разу ему не сопутствовала. Я помогала снохе Светланочке, у которой вслед за Анютой родился Димочка. Эти детки нарождались весной. Матери их было трудно в эти дни переезжать с места на место, поэтому мы даже летние месяцы провели в Отрадном.

Н. Н. Соколова со старшими внуками, детьми отца Николая: Лешей, Аней, Димой

В Гребнево тянуло, но мы опасались туда ехать. Положение Церкви в те годы стало очень печальным. Священники уже не имели голоса в собраниях прихожан, всеми делами управлял староста. У отца Владимира (в Лосиноостровской) старостами были верующие, культурные женщины, которые ничего не предпринимали без благословения настоятеля (старшего священника). Они вершили дела сообща, чем удивляли атеистическое правительство. В райисполком вызывали всех поочередно и спрашивали: «Почему на других приходах все жалуются друг на друга, а у вас разве не бывает разногласий?» Это им было не по нутру. Иное дело в Гребневе: там меняли то и дело и старост, и настоятелей, мира не было. Поставили такую старуху, что все дивились.

Я не раз пробовала с ней говорить, но мне всегда казалось, что она речи не понимает. Молчит, бормочет о чем-то постороннем, а косые глаза ее бегают далеко по сторонам. «Нет, от нее толку не добиться!» – решала я. А дела в храме приходили в упадок. Священников то и дело меняли, они в хозяйственные дела не вмешивались. А калориферное отопление не грело, стирать облачения приходилось женам священников, были и пропажи, и кражи, а старостам все это сходило с рук.

Печальнее всего было то, что духовность замирала: во время богослужений часто шумели, гул от разговоров стоял такой, что не слышно было чтения псаломщика. Годами уже не было ни одного венчания. Проповедей никто из священников не осмеливался говорить. Часто не было никакой исповеди – ни общей, ни частной. Молча покрывал священник голову человека епитрахилью, после чего тот шел причащаться.

А для нас самым страшным стало то, что в сторожке у храма поселилась старуха из Средней Азии, которая слыла колдуньей. О ней мы давно слышали, священники-пастыри (отбывавшие ссылку в Казахстане) не рекомендовали своим духовным детям даже близко подходить к этой личности. Она ставила свечи, посещала богослужения, являлась матерью священника, служившего в Гребневе. Понятно, что ее можно было встретить и в парке, окружавшем храм. Поэтому я с маленькими внучатами в те два года даже не ездила в Гребнево, жила в Москве.

Но вот священника сменили, семья его уехала. Третий внучек мой, Дима, подрос, и мы с радостью водворились на лето в свой милый дом. Не скажу, чтобы мне было легко: с Димы глаз не своди – ему один год, Ане два года, а Леше четыре года. Конечно, мне все помогали: Любочка приезжала, Катя, Коля со Светой ездили то в Москву, то обратно.

Однажды даже монах наш (тогда уже не Сима, а Сергий) провел с нами свой отпуск. Когда я его провожала обратно в Лавру, то спросила:

– Ну как тебе, не трудно было среди детского шума и суеты?

Он ответил:

– Я насилу дождался, когда вернулись родители малышей и я освободился.

Дело в том, что мы отпускали Колю со Светой на юг подлечиться.

Однажды около десяти часов вечера в дверь к нам позвонили, и мы услышали крик: «Храм внутри горит, скорее!» Отец Николай и Любочка еще не легли и побежали к храму. Дверь открыли, но из-за густого дыма войти было уже невозможно. Впереди слева полыхало пламя, с треском падал старинный иконостас. Приехавшие пожарные залили огонь, но уже сгорела одна треть иконостаса зимнего храма. Уцелевшие помещения и алтарь были покрыты черным нагаром. Сгорел (в закоулке) целый шкаф с книгами, еще шкаф с иконами, которые клали на аналой по праздникам. Приехала милиция, началось следствие…

На следующий день после пожара храма горело еще три дома, два из которых сгорели дотла. Остановили двух восьмилетних мальчуганов, которые в ужасе бежали из леса, где горели дачи. Дети сознались, что все пожары – дело их рук. Я видела молодого следователя, который сидел на ступеньках храма и записывал показания ребятишек. Они ласково жались к следователю и доверчиво, жестикулируя, по-детски рассказывали ему, как им удалось проникнуть в храм. Один прут у оконной решетки был слегка отодвинут в сторону, поэтому маленькие головки детей прошли через отверстие решетки окна, которое было открыто. Храм проветривался, сторожей не было, вечерело. Смельчаки (вернее, глупыши) достали спички, зажгли свечи, обошли все закоулки. «Мы подземные ходы искали», – оправдывались малыши. И что с них спрашивать? Дневные сторожа наши Василий с Варварой сидели дома, а ночная сторожиха пришла вместо восьми часов к десяти вечера. Увидев пламя в окнах храма, она прибежала к нам, прося кого-нибудь сесть на велосипед и доехать до телефона, который был только на фабрике, что отстояла на полкилометра от храма. Итак, храм остался закоптелым, черным от сажи, которая лежала повсюду и издавала сильный запах. Но алтарь был цел, центральный иконостас только потемнел и требовал, как и все кругом, промывки.

Пожар произошел 2 сентября, когда службы совершались еще в летнем здании. Там и продолжали служить до морозов, а зимний храм стали понемногу промывать. Но настоящий ремонт начали только года через два, когда удалось сменить старосту. Она лежала в больнице, но ключи от храма не отдавала. Ее зять-атеист приезжал на машине, отпирал ворота и склады, хозяйничал как хотел. А больная старуха-староста говорила: «Ничего, я уж как-нибудь досижу…» – «Досидела!» – возмущались прихожане и добились (с трудом) ее замены. Собрали средства с добровольных жертвователей. Энергичная Мария Петровна, новая староста, взялась за восстановление храма вместе с отцом Иваном, который стал настоятелем.

До назначения отца Ивана за шесть лет в гребневском храме сменилось пять настоятелей. Дело в том, что в 1976 году вторым священником в Гребнево из Москвы был переведен знаменитый отец Димитрий Дудко, который был не в ладах с властями. Обстановка изменилась до неузнаваемости. Появилось много новых людей, молодежь ехала к нам и из Фрязина, и из Москвы, и из окрестных мест. Зазвучали длинные, увлекательные, меткие проповеди отца Димитрия, которые многие записывали на магнитофонную пленку и распространяли среди верующих, в том числе и за границей: в Европе и Америке. Впоследствии даже отец Серафим (Роуз) в своих трудах приводил цитаты из проповедей отца Димитрия.

Как изголодавшиеся (после длительного молчания), ловили люди святые слова истины, стояли долго и напряженно внимали. Потом никто не спешил уходить, отца Димитрия осаждали вопросами. Не только в праздники, но и по будням ограда храма была полна людьми, по большей части молодежью. Под липами ставились столы, дымили самовары, происходила общая трапеза. Зимой и в непогоду народ собирался в сторожке у отца Димитрия, за обедом читалось Священное Писание. К Церкви примкнуло много новых, дотоле не просвещенных верою людей.

«Наши взрослые сыновья постоянно находились при Патриархе Пимене…»

Отец Димитрий старался своих духовных детей снабдить литературой, за которой пришел как-то в наш дом. Батюшки моего не было. Я показала отцу Димитрию нашу духовную литературу, и он кое-что выбрал для себя. Во второй приход к нам отец Димитрий застал отца Владимира. Последний был немногословен, насторожен и невесел. Отец Димитрий заметил настроение моего супруга и вежливо спросил его:

– Может быть, вам, отец Владимир, нежелательны мои посещения?

Батюшка мой ответил:

– У нас взрослые сыновья, они постоянно находятся при Патриархе Пимене, выезжают часто с ним за границу. Знакомство с вами, дорогой наш отец Димитрий, может помешать нашим детям… Вы же понимаете…

– Благодарю вас за откровенность, – ответил отец Димитрий, – больше я не приду.

Священники по-братски расцеловались и расстались. С тех пор отец Димитрий не приходил. Но я не раз встречала его в ограде, когда гуляла там с маленькими внучатами.

Родной мой папочка, который любил проводить часы в парке, благоговел перед подвигом отца Димитрия и не раз беседовал с ним на летних прогулках. Папа мой понимал, какое великое дело совершает отец Димитрий, стараясь разжечь в сердцах людей веру, которая в те годы, казалось, еле теплится. Одна обрядовая сторона, без живого слова пастыря, не могла поддерживать веру в стране, где уже семьдесят лет правительство душило Церковь Божию. Оно противостояло доброму и смелому пастырю Дудко, переводя его с одного места на другое. Но народ нашел его и в Гребневе.

Тогда власти предписали настоятелю храма, отцу Владимиру Н., следить за Дудко и доносить о его действиях. Благочестивый и богобоязненный отец Владимир Н. не стал стукачом, поэтому его заменили другим священником. И отцу Владимиру Н. пришлось переезжать с насиженного места, хотя четверо его детей ходили в школу в Гребневе, а двое других еще сидели в коляске. Бедная матушка Валентина! Как трудно ей было менять приходы один за другим, так как супруг ее нигде не желал идти на поводу у врагов Церкви.

У нового настоятеля, отца Александра Б., была больная астмой супруга. Детей у них не было, хотя они прожили в любви и согласии уже больше двадцати лет. И вот, несмотря на то что больная матушка поселилась в сторожке храма у пруда, здоровье ее неожиданно поправилось. Мы их знали давно, так как в Москве мы жили в одном с ними доме. Мы им сочувствовали, видя, как бережет отец Александр свою супругу, возит ее постоянно в Ялту, но ей легче не становилось. А в Гребневе матушка вдруг расцвела и родила двух прекрасных дочек. Счастью супругов радовались все. Я спросила отца Александра:

– За что это, батюшка, на вас тут милосердие Божие сошло? Каких чудесных детей вам Бог послал и матушке здоровье возвратил!

Священник таинственно улыбался, прикладывая руку к сердцу и склоняя голову… Он тоже не угодил властям, и его сменили на другого.

Третий священник избрал себе в духовники моего отца Владимира. Он приезжал к нам в Москву на квартиру и со слезами долго исповедовался у моего батюшки.

– Что делать? Как быть? – говорил он, одеваясь в прихожей.

– Поступай так, чтобы совесть твоя была спокойна, – слышала я строгий голос моего супруга.

Отец Георгий не выдержал и слег в больницу надолго с тяжелым инфарктом.

Прислали четвертого настоятеля. При нем отца Димитрия Дудко арестовали. Был обыск, все в его сторожке перевернули. Напуганная староста долго жгла духовные книги среди могил кладбища. Они не горели, – видно, сырые были. Обугленные по краям страницы листал ветер, мочил дождь. Я их просмотрела слегка: то были листки «самиздата» моего папочки. Юродивая нищенка Люба подобрала их и сказала мне: «Какие святые тексты, а никто их не берет…» Все это было так печально.

А со старосты храма потребовали (как будто отдел архитектуры), чтобы разобрали по кирпичикам всю пристройку к сторожке, в которой проживал отец Димитрий. Тридцать лет это строение никому не мешало, а тут его разнесли по щепкам. Перекопали глубокий подвал, искали какие-то установки, посредством которых отец Димитрий мог бы иметь связь с заграницей. Конечно, ничего не нашли, кроме запаса картошки на зиму. Но разломанная наполовину сторожка, обгорелая внутренность храма – вот та грустная картина, которая была перед годами перестройки.