Текст книги "Зарубежная литература. XVII век: Практикум для педагогических вузов"

Мысль Белинского о превращении поэмы в роман подтверждается, как известно, изучением эпопеи; в применении к «Потерянному раю» определение романа, данное Белинским, уже характеризует известные черты поэмы Мильтона – именно те, в которых это «превращение» сказывается особенно определенно: «Роман может брать для своего содержания… историческое событие и в его сфере развить какое-нибудь частное событие, как и в эпосе: различие заключается в характере самих этих событий, а следовательно, и в характере развития и изображения…» (Т. II. С. 38).

В восстании Сатаны против Бога развито «частное событие» – отношения Адама и Евы, по характеру весьма отличные от эпической темы борьбы и как раз во многом предвещающие будущий буржуазный роман.

До Белинского «Потерянный рай» Мильтона безоговорочно считали эпопеей, а часто и образцовой. Аддисон и Вольтер, «швейцарцы», Клопшток, Шатобриан при всем различии своих взглядов на Мильтона подтвердили престиж Мильтона как эпического поэта. Однако накапливались и критические замечания относительно особенностей этой эпопеи: Мильтона упрекали то в дурной композиции, то в странности образов, то в недостаточной обработке стиля, и это сочетание упреков с комплиментами сделалось в применении к Мильтону обязательным, было закреплено школьными поэтиками XVII–XIX веков, в том числе и русскими.

Авторы английских критических работ о Мильтоне первой трети XIX века – Колридж, Хэзлитт, Дизраэли, Маколей – создали эмпирическую описательную традицию разбора произведений Мильтона, игнорирующую вопросы анализа. Но и они привыкли констатировать «странности» стиля Мильтона, уже не задумываясь над их причинами.

Белинский, рассматривая поэму XVI–XVIII веков, поставил попутно вопрос о противоречиях в поэме Мильтона и, как мы могли убедиться, разрешил этот вопрос, указав на искусственность эпопеи – устарелой формы, в которую все еще втискивается новое содержание. Конечно, это новое содержание во многом преображало старую форму, что особенно видно в «Потерянном рае». Но и оно, это новое содержание, искажалось и омертвлялось канонами старой формы.

Замечательная мысль Белинского находит себе обоснование и подтверждение в известном высказывании К. Маркса: «…возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?»

В статьях, о которых мы сказали выше, Белинский включил Мильтона – эпического поэта – в общий историко-литературный процесс, чего не сделали до него ни критики XVIII века, рассматривавшие Мильтона только в рамках поэтики жанра (Аддисон, Вольтер, Бодмер), ни критики начала XIX века, рассматривавшие его изолированно как великую индивидуальность (Колридж, Шатобриан, Хэзлитт, Маколей).

Но Белинский решил вопрос и о месте Мильтона в английской литературе. Самые глубокие и плодотворные мысли критика о Мильтоне встречаются в одной из его поздних и наиболее значительных работ – в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» («Современник». 1848. Т. VII). Только зрелостью критической мысли Белинского и огромным опытом участника ожесточенной литературно-политической борьбы можно объяснить тот факт, что Белинский, специально не занимавшийся ни Мильтоном, ни его эпохой, нашел ключ к истолкованию особенностей образа Сатаны, над которым лишь иногда задумывались немногие пытливые западные мильтонисты XIX века. Большинство и не пыталось никак его истолковать, довольствуясь признанием в Мильтоне поэта-«сатаниста», подыскивая Сатане политические параллели (Колридж, Хэзлитт) или сравнивая его с другими образами дьявола в литературе. Из многочисленных замечаний о загадочной роли Сатаны в поэме «Потерянный рай», где он одновременно и явный «враг», «тиран» и вместе с тем «герой», как на том настаивал еще Драйден, наиболее примечательны соображения Шелли: «Поэма Мильтона содержит в себе философское опровержение той самой системы, для которой она, силою странного и естественного противопоставления, явилась главною всенародной поддержкой. Ничто не может превзойти энергию и величие в характере Сатаны, как он выражен в «Потерянном рае».

Однако даже рядом с этими очень глубокими соображениями Шелли, внимательно изучавшего литературное наследие Мильтона, мысль, высказанная Белинским, выглядит гораздо более точной: «Поэзия Мильтона явно произведение его эпохи; сам того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного Сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое».

В этой короткой фразе заложено принципиальное решение «загадки» Сатаны. Если бы Мильтон не был поэтом своей эпохи, т. е. эпохи буржуазной пуританской революции, то он не стал бы делать Сатану «апофеозой восстания против авторитета».

Нам кажется возможным предположить, что слово «авторитет» в данном случае – термин из словаря эзоповых выражений, к которым прибегал Белинский, чтобы избежать цензурных придирок. Если бы Белинский здесь думал о буквальном смысле библейской легенды, которой пользовался Мильтон, он просто назвал бы Бога противником Сатаны: восстание против авторитета – выражение, звучащее тем более многозначительно, что ему предпослано утверждение: «поэзия Мильтона явно произведение его эпохи».

Итак, сын революционной эпохи, сам участник «восстания против авторитета», Мильтон изобразил в своем Сатане «апофеозу восстания». Но Белинский вместе с тем помнил о пуританских религиозных чертах английской буржуазной революции.

Дважды, говоря о Мильтоне, Белинский напоминает читателю о том, что Мильтон – поэт-пуританин; он связывает его с «пуританским движением» в цитируемой статье, как связывал его с пуританизмом и в статье «Разделение поэзии на роды и виды».

Белинский прекрасно понимал отрицательное влияние пуритански-религиозного начала на творчество Мильтона и осторожно, иносказательно указал на это влияние: «Потерянный рай» есть произведение великого таланта; но подобная поэма могла бы быть написана только евреем библейских времен, а не пуританином кромвелевской эпохи, когда в верование вошел уже свободный мыслительный (и притом еще чисто рассудочный) элемент» (Т. II. С. 35). В этом «но» и лежит причина того, что Мильтон «думал сделать совершенно другое», а его Сатана, невзирая на это пуританское «другое», стал «апофеозой восстания против авторитета».

Так Белинский раскрыл мнимую «загадку» Сатаны Мильтона, разобравшись в противоречиях писателя – участника буржуазной революции, но революции пуританской. Пуританское начало омрачило творческий мир Мильтона, говорит Белинский. Это видно в контексте всего цитируемого отрывка: «Шекспир был поэтом старой веселой Англии, которая, в продолжение немногих лет, вдруг сделалась суровою, строгою, фанатическою. Пуританское движение имело сильное влияние на его последние произведения, наложив на них отпечаток мрачной грусти. Из этого видно, что, родись он десятилетиями двумя позже, гений его остался бы тот же, но характер его произведений был бы другой. Поэзия Мильтона явно произведение его эпохи: сам того не подозревая, он в лице своего мрачного и гордого Сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое. Так сильно действует на поэзию историческое движение общества» (Т. III. С. 792).

Следовательно, не будь этого «исторического движения» – «пуританского движения», как выше уточнил сам Белинский, и герой «восстания против авторитета» не был бы «мрачным и гордым» Сатаной.

Культурно-историческая школа буржуазного литературоведения – Массон и Патиссон, а за ними Дауден в Англии, Лотайсеен и Штерн в Германии, позитивист Тэн во Франции – связывали творчество Мильтона с пуританской революцией то вульгарно и поверхностно, то эмпирически скрупулезно.

Тори Джонсон в XVIII веке упрекал Мильтона за эту связь с «мятежниками», Массон видел в нем великого поэта «великого мятежа», Тэн издевался над прямыми отголосками политических событий в «Потерянном рае». На основании данных изучения Мильтона виги и либералы считали его своим, Маколей, извращая историю, объявил его поэтом «над партиями». И никто не мог воспользоваться этими данными для объяснения особенностей творчества Мильтона, как это сделал, пусть в общих чертах, Белинский, обладавший в данном случае меньшим историко-литературным материалом, но применивший к нему свой метод критика-материалиста, представителя революционной демократии.

Западноевропейская буржуазная критика была труслива в решении вопроса о революционных особенностях творчества Мильтона; трусила и лгала она и в вопросе о влиянии религии на его творчество, умиляясь, подобно Колриджу и Шатобриану, пиетистским элементам поэмы Мильтона.

И в этом случае особое значение имеют соображения Шелли; его склонность к диалектике и здесь подсказала ему гораздо более глубокое суждение о религиозности Мильтона: «Искаженные представления о невидимом, которым Данте и его соперник Мильтон дали идеальное олицетворение, являются как бы маской и мантией: великие поэты облеклись в них…»

Но не говоря о прочих, и Шелли не мог так сформулировать отрицательное влияние пуритански-религиозного начала на поэзию Мильтона и исторически объяснить это влияние, как сформулировано и объяснено оно у Белинского. Превосходство исследовательского метода Белинского было основано в данном случае на тех элементах революционного, материалистического мировоззрения, которые выражены в его подходе к Шекспиру и Мильтону как писателям, выдвинутым разными эпохами английской истории.

В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» их творчество было примером, доказывающим положение, сформулированное Белинским: «…вполне признавая, что искусство прежде всего должно быть искусством, мы тем не менее думаем, что мысль о каком-то чистом, отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, не имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не бывало» (Т. III. С. 791).

Приложив этот тезис к английской литературе XVI–XVII веков, Белинский создал свою общую концепцию английской литературы: Шекспир – поэт «старой и веселой Англии», в своих трагедиях, однако, уже предсказывающий нарастающий в ней кризис, Мильтон – «пуританин кромвелевской эпохи», Свифт – создатель «истинного романа XVIII века», – а за ними Байрон и Диккенс.

Место, отводимое В. Г. Белинским Мильтону в истории английской литературы, представляется нам вполне обоснованным. Что бы ни говорили англо-американские буржуазные литературоведы 30-40-х годов XX века, заслоняющие Мильтона то «метафизиками» с Донном во главе, то писателями Реставрации во главе с Драйденом, ни одно из этих явлений и никакой другой английский писатель XVII века не запечатлели в прозе и поэзии эпоху буржуазной революции в Англии так, как запечатлел ее Мильтон.

Суждения Белинского о Мильтоне и эпопее были в корне противоположны рутинным взглядам, развиваемым в университетских поэтиках 20-40-х годов XIX века. Их авторы, постоянно переносившие в русскую науку устарелые и ложные западноевропейские теории, были бессильны дать научное объяснение историко-литературных явлений. В противоположность несамостоятельной и ограниченной мысли Белинский, обгоняя и опровергая своих противников, стремился осмыслить историко-литературный процесс. Он закономерно объединял в нем явления европейской литературы в целом, включая литературу русскую, но помнил и о национально-исторических особенностях, формирующих развитие отдельных литератур. В этом процессе критик отвел конкретное место и Мильтону.

* * *

Революционно-демократическая сущность оценки Мильтона в работах зрелого Белинского делается особенно заметной в сравнении с мыслями Пушкина о Мильтоне, для своего времени весьма значительными и верными.

Пушкин, вопреки обычному мнению мильтонистов начала XIX века, установил, что противоречия стиля «Потерянного рая» не были отклонением от нормы классицистской эпопеи, а являлись выражением самой художественной сущности поэзии Мильтона, отнесенного им к числу смелых поэтов-новаторов.

Видел Пушкин и другую сторону деятельности Мильтона: как помним, он считал его замечательным политическим писателем, выдвинутым историческими событиями середины XVII века, прежде всего революцией 1648 года. Но то, что Пушкин констатировал, Белинский мог объяснить, раскрыв при помощи анализа исторической ситуации особенности противоречий Мильтона.

Пушкин назвал Мильтона «фанатиком». Если такой эпитет в применении к Мильтону и неточен, то Пушкин все же был прав в том, что (хотя бы так, сгущая краски) отметил в творчестве английского писателя ограничивающее религиозное начало, определившее многие недостатки творчества Мильтона – среди них и противоречия стиля.

Революционер-демократ Белинский не только выявил отрицательную роль этого религиозного начала, но и дал ему отрицательную же оценку, совершенно основательно указав на то, что в английской литературе XVII века далеко не все писатели, даже находившиеся во власти религиозных предрассудков, подчиняли свое творчество религиозному началу в такой степени, как это было в «Потерянном рае» – поэме, написанной в эпоху, «когда в верование вошел уже свободный мыслительный (и притом еще чисто рассудочный) элемент». Тем самым Белинский подчеркнул ограниченность Мильтона. Эти замечания Белинского давали историческую перспективу развития английской литературы XVII века, отмечали в ней наличие борющихся сил.

Так в оценке творчества Мильтона, поэта, казалось бы, весьма далекого от русской литературно-политической борьбы середины XIX века, проявились передовые методологические принципы, свойственные революционеру-демократу Белинскому.

Для изучения западноевропейской литературы XVII века, в особенности тех ее явлений, которые связаны с революционными движениями этого столетия, проблема Мильтона представляет серьезный интерес. Белинский указал нам пути ее решения, закрепив в данном случае безусловный научный приоритет за русским революционно-демократическим литературоведением.

(Самарин Р. М. Зарубежная литература. М., 1987. С. 115–123.)

Задание 5. Прочитайте лекцию протоиерея Александра Меня и ответьте на вопросы: кто в европейской литературе разрабатывал известный библейский сюжет? Как трактуются судьбы человечества этими авторами?

Задание 6. Согласны ли вы с трактовкой образа Сатаны?

Задание 7. Что нового вносит Мильтон в разработку библейского сюжета?

Библия и литература XVII века

Итак, мы с вами продолжаем наше путешествие по векам и по жанрам, в которых отражалась библейская традиция на протяжении истории. XVII век! Это был потрясающий, грозный, чреватый многими великими и трагическими событиями век. Это был век протопопа Аввакума, патриарха Никона, Ришелье… В России его называли «бунтарочным» веком – век Кромвеля, английской революции, Смутного времени в России, век, когда жил еще Шекспир (в XVII веке был написан «Гамлет»); век, когда эпоха Ренессанса уже пережила свой кризис и чувствовалось приближающееся веяние иных, трагических перемен; век, когда начало бушевать барокко, с его тревожной динамикой и подвижностью. И естественно, что именно этот век сумрачного Тинторетто, этот век был очень чуток, особенно чуток к Священному Писанию, к тем его грандиозным страницам, которые, подобно фрескам, навсегда врезались в сознание и память человечества. Три имени хочу я сегодня напомнить вам… Среди них первый – Гуго де Гроот, голландец, который был известен как Гуго Гроциус (латинизированная форма его имени), или просто Гроций, человек, имя которого и сейчас является важнейшим в том смысле, что он заложил основы международного права. Его книга о международном праве есть на русском языке и издана тридцать лет назад, в 56-м году, книга «О праве войны и мира». Но мало кто знает, что Гуго Гроций был одним из крупнейших исследователей Библии, человек, который по-своему начал новую эпоху в библеистике.

Судьба его была удивительна. Это поистине был вундеркинд, человек, родившийся в Нидерландах в семье образованного муниципального, впоследствии университетского, деятеля. Он окончил университет уже в четырнадцать лет! Владел множеством тогдашних наук, языков и степень докторскую получил в шестнадцать лет. И в это же время Гуго Гроций написал свое первое художественное произведение на библейскую тему «Адам в изгнании». Это была юношеская драма, трагедия, написанная по образцу любимых Гроцием трагедий римского философа и писателя Сенеки: философские трагедии, в которых было мало действия, много размышлений, длинные монологи. Гроций не включил в свои собрания сочинений эту юношескую поэму, однако она оказала огромное влияние на всю литературу XVII века и на важнейших ее представителей – на Йоста Вондела и Мильтона.

Гроций был человеком, в чем-то похожим на Дон Кихота. Даже на портретах этот худощавый человек с остроконечной эспаньолкой напоминает нам Дон Кихота. И жизнь его была похожа на приключения странствующего рыцаря. Он становится адвокатом, когда ему еще не было двадцати лет, и совершенно юным получает огромную популярность в Нидерландах.

Изучает различные науки, занимается философией, богословием, филологией, юриспруденцией. В это время в Нидерландах бушует религиозно-политическая война. В то время эти войны охватили всю Европу, включая Россию. Не надо думать, что раскол, старообрядчество и определенным образом связанное с ним восстание Разина и другие мятежные события XVII века, что все это какие-то изолированные факты истории, скажем, принадлежащие только нашей стране. Нет. Тогда поколебались основы всей христианской Европы. И религиозные войны, которые бушевали на Западе, по-своему имели место и в России.

В Голландии быстро распространялась строгая кальвинистская доктрина. Дело в том, что, когда пошатнулась старинная, исконная, выверенная, но уже ставшая несколько склеротичной, система церковная, католическая, когда пришли на ее место вольные течения протестантизма, после первого глотка религиозно-церковной свободы стало быстро наступать отрезвление. И стало ясно, что человек в массе своей нуждается в церковной структуре. Разрушив старую, отказавшись от нее, необходимо было строить новую. И вот с этим замыслом и с этой практикой выступил Жан Кальвин, женевский религиозный диктатор. Если кто-либо из вас знает о нем мало, найдите недавно вышедшую книгу Стефана Цвейга «Совесть против насилия» (она вышла в переводе, по-моему, в прошлом году). Там дается, правда, я бы сказал, несколько утрированный, омраченный образ и без того сумрачного Кальвина. Да, он, конечно, был диктатор. Но недостаточно сказать, что он был просто диктатором. Иначе не было бы у него таких масс последователей – и до сих пор ведь существует довольно обширная Реформатская Церковь. Все это было определено Кальвином. Потому что он взамен старой, отвергнутой церковной системы, которая была свойственна католической церкви, предложил новую систему, достаточно жизнеспособную. Но для свободных людей, для просвещенных людей, таких, как Гроций, эта система оказалась тесной. И поэтому он примкнул к последователям другого голландца, Якоба Арминия.

Арминий был замечательный человек, который выступил с богословской полемикой против Кальвина, утверждая, что тот несправедливо, неверно, неадекватно истолковал апостола Павла, приняв буквально его учение о предопределении, рационализировав его. И получилось, что все люди жестко запрограммированы либо на вечное совершенствование, либо на вечную гибель.

Эта мрачная, я бы сказал, доктрина была подвергнута Арминием критике. Но полемика по поводу сущности человека и его свободы переплеталась все время с политической борьбой. И втянувшись в эту борьбу, Гроций оказался в тюрьме, в пожизненном заключении. Но через три года жестокий режим в тюрьме ослабел. Ему стали давать книги. Его жена, необычайно энергичная дама, постоянно носила ему книги целыми корзинами (видите, какие в то варварское время были способы держать людей в тюрьме). И корзины были часто столь большие, что у жены Гроция возник смелый план, который она и осуществила. Однажды ее слуги вынесли из тюрьмы большую корзину с якобы прочитанными книгами, но в этой корзине был ее муж. Таким образом, пробыв три года в тюрьме, он покинул свое узилище.

Гроций уехал во Францию, потом в Швецию – такой человек всюду был нужен, потому что он владел множеством различных полезных знаний. Он стал послом Швеции во Франции (правда, с Ришелье ему не удалось установить хороших отношений). Тогда он написал свои замечательные научные комментарии к Ветхому Завету. Это был один из первых опытов комментировать Священное Писание на основании сравнительного метода. Это метод, который был применен в той же Голландии, в том же столетии, но уже в более развернутом виде известным философом – пантеистом Барухом Спинозой. Хотя Голландия и изгнала своего сына Гроция, но мир его признал. Его трактат о международном праве вышел тогда же множеством изданий. Гроций продолжал писать и на богословские темы. Любопытно отметить, что его книга против атеистов, в защиту христианской веры, была переведена на русский язык вскоре же и была издана у нас в XVIII веке – «Рассуждения против атеистов».

Я не буду останавливаться на всех перипетиях судьбы Гроция. Умер он вскоре после тяжелого морского путешествия, где едва не погиб – корабль потерпел крушение. Гроций вернулся домой больным и умер сравнительно молодым. У него был друг, единомышленник, Йост Вондел, который был младше его всего на два года (Гроций родился в 1585-м, а Вон-дел в 1587 году). Но Вондел прожил почти девяносто лет и был свидетелем бесчисленных потрясений, которые тогда происходили в Европе. Драматическая поэма Гроция впервые позаимствовала материал не только из Библии, но и связала его с народными апокрифическими мотивами. Тогда, в эпоху расцвета бурных драм и трагедий, всех волновала проблема первопричины – где начало, как началось зло, которое терзает человеческий род? Поэтому тайна Сатаны, тайна Люцифера, тайна падения прачеловека Адама была в центре внимания. В средние века не раз на народных празднествах устраивались спектакли-сказания об Адаме и его падении. Это было и на Руси времен Алексея Михайловича, и на Западе. Этот опыт сказаний с вольной интерпретацией Библии использовал Гуго Гроций.

Должен вам сказать, что Библия не содержит рациональной теодицеи. То есть, иными словами, в Библии нет строго логического последовательного объяснения природы и причины зла. Библия учит нас о том, что зло реально существует и человек должен противостоять ему, бороться с ним. Она не рационализирует, не раскладывает по полочкам, не дает какой-то теории, оставляя человека перед тайной, навстречу которой он должен всегда идти, набравшись смелости, веры и твердости духа. Но есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь, что сперва дьявол согрешил. Эти слова заслуживают внимания. Потому что многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна, зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла, то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.

И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане, – это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной стихии, которая все разрушает. Это Сатана (Шайтан по-древнееврейски, что значит «противный»). Бог есть торжество света. Как говорил поэт Алексей Константинович Толстой:

Бог один есть свет без тени. Нераздельно с Ним слита Совокупность всех явлений, Всех сияний полнота. Но усильям духа злого Вседержитель волю дал, И свершается все снова Спор враждующих начал. В битве смерти и рожденья Основало Божество

Нескончаемость творенья, Мирозданья продолженье, Вечной жизни торжество.

Свобода предоставляет возможность зла, и битва начинается до появления человека. Гроций пытается эту битву изобразить в лицах, он ее конкретизирует, мы бы сказали, – мифологизирует. А я бы даже сказал: чрезмерно очеловечивает. Он рисует царство каких-то существ, духов (которых он называет ангелами), но это совсем не таинственные духовные существа в понимании современного человека, а это обитатели каких-то иных миров. Более всего они похожи на инопланетян, на неких братьев по разуму. И надо так их и трактовать.

Однажды, когда я смотрел известный фильм «Star Wars» («Звездные войны») и читал этот, такой смешной, детский роман, как в космосе сталкиваются светлые и темные силы, мне это очень напомнило поэмы Мильтона, Вондела и Гроция. Потому что схватки в космосе, показанные в этом фильме, очень близко напоминают то, что пытались изображать эти великие писатели. Итак, некое царство обитателей иных миров в некотором пространстве во Вселенной. И вдруг они узнают, что Творец сделал царем Вселенной обитателя Земли – малой планеты! Более того, Он этого обитателя хочет в конце концов размножить и предоставить его потомкам всю Вселенную. И это вызывает ненависть, зависть, мятеж главы этих существ – Люцифера – «носителя света» (Люцифер – «светоносный»). Он восстает против Бога, происходит сражение, он терпит поражение и, пытаясь нанести победителю урон, отравляет сознание, соблазняет человека. Человек оказывается, хотя и ненадолго, на стороне Люцифера, который объясняет ему, что если он соединится с ним и восстанет против власти Бога, они вместе будут царствовать в творении. Разумеется, это был обман, и люди не стали как боги.

Гроций изображает момент нарушения запрета как помрачение ума у Адама и Евы, у первых людей – они становятся безумными! И потом, когда они приходят в себя, они понимают, что перешли какую-то мистическую линию, какую-то черту – и наступила катастрофа. Трагедия такова, что выхода нет, но, следуя Писанию, Гроций указывает на будущее спасение человечества. Человек не отвергнут.

Иначе подошел к этой теме Йост Вондел. Это был человек другой судьбы. Он был очень разносторонним, как Гроций: ученый, поэт, прозаик, драматург, – и страдал оттого, что христианский мир раздирается войнами.

Родился он в семье ремесленника. Его не устраивала жесткость реформаторов, он искал полноты Церкви, более свободной, более многогранной церковной жизни. И уже в зрелом возрасте, когда ему было за пятьдесят, он воссоединился с Католической Церковью. Библия была неразлучным спутником жизни и творчества Йоста Вондела. Через нее он воспринимал события своего времени. В драме «Пасха» он описывает освобождение израильтян из египетского рабства, и мы чувствуем в ней гимн свободе Нидерландов, которые боролись с Испанией за свою независимость. Он обращается к различным сюжетам библейской истории, к истории Иосифа Прекрасного, Давида, который взлетел на высоту славы и потом из-за неблагодарности и измены своих детей находился в изгнании и страдал. Вондел учился уже не у Сенеки, а у греческих трагиков. В его произведениях дышит дух Эсхила и Софокла. Могучие характеры, грандиозные столкновения воль и сил! Сейчас, впервые с XIX века, мы имеем в переводе всю библейскую трилогию Вондела, которую он назвал «трагедией трагедий», началом всечеловеческой драмы. Этот небольшой томик блестяще переведен. Сюда входят «Люцифер», «Адам в изгнании» и «Ной». То есть восстание демонов (ангелов), восстание Адама и восстание исполинов. В прекрасном переводе Витковского, который блестяще овладел языком, духом и стилем той эпохи.

Что нового появляется у Вондела? Он видел пафос борьбы, знал могущество демагогов, знал, как они вовлекают массы на ложные пути, запутывают их в сети. Таким предстает у него Люцифер. Это истинный демагог, который обольщает толпы… люциферистов. Вслед за ним они безумно идут навстречу своей гибели, потому что они хотят изменить мировые законы и восстают против Бога. А потом битва, космическая битва. Все это начертано эпически грозно. Вы, может быть, помните, есть картина художника Тинторетто «Архангел Михаил поражает дьявола»: сумрачные тона, длинное копье, и вниз катятся темные силы. Вондел, конечно, знал эту картину. Во всяком случае, она очень созвучна ему. И вот на сцене появляется человек. Идеальный человек! Адам и Ева – это гимн человечности, гимн любви. Единство с природой, единство мужа и жены там даны в совершенной гармонии. И все это на фоне сказочного леса, первичного сада эдемского. Появляется соблазнитель. Он пытается вовлечь в грех Адама как разумное начало, но Адам не поддается. Тогда он обращается к Еве и обещает ей знание. Знание или равенство с Богом! Ева соблазняется, поддается, несет плод Адаму, который ужасается (Вондел все это передает очень драматично). И вдруг она понимает, что она от него оторвалась, она погибнет, а он не хочет оставлять ее одну. И вот вместе они совершают это нарушение, вкушают плод, и тут начинается внутреннее разрушение их души. Сначала впервые между ними возникает конфликт: они начинают обвинять друг друга! Небесный голос взывает к ним – это конец… Но это конец не полный. А перед тем как уйти из Эдема, они слышат пророчество о том, что Бог не покинет их и весь человеческий род.

Потом следующая драма– «Ной». Мир населен исполинами, гордыми титанами, которые бросают вызов небу. На землю обрушивается потоп. Вондел был ученым, историком; в предисловии к драме «Ной» он подробно пишет о свидетельствах народов, древних мифов и легенд о том, что потоп действительно был. Если вы сейчас захотите познакомиться с этим, то вы можете обратиться к книге Кондратова, нашего известного писателя, популяризатора, который пишет на тему геологии и истории. У него есть несколько отличных книг, посвященных вопросу о потопе. Одна из них – «Великий потоп – миф или реальность?». Но, поверьте мне, для Священного Писания этот материал имеет лишь второстепенное значение. Для Вондела он был важен: его вдохновляло, что он пишет о событиях реальных, действительных. Но нам важно совсем иное. Сколько было в истории человечества катастроф, наводнений, извержений и других бедствий! Для Библии важно другое. Она хочет нам сказать, что природа имеет своим главой и царем человека; она вышла из бездны, бездны моря – начальная стихия, согласно поэтике библейского сказания о сотворении мира. И если человек оказывается недостойным своего звания, если человек разрушает все, то разрушается и вся природа – она возвращается в исходное состояние первичного водного хаоса. Природа жива! Она реагирует на зло, воздвигаемое человеком. И это вечный и важнейший для нас урок сегодня, человек ответствен перед Богом за себя и за окружающий мир.