Текст книги "Зарубежная литература. XVII век: Практикум для педагогических вузов"

ЗАНЯТИЕ 3. Роман Гриммельсгаузена «Симплициссимус»

Примерный план практического занятия

1. Особенности развития немецкой литературы в XVII веке. Тридцатилетняя война и ее влияние на немецкую культуру и литературу указанного периода. Проблема барокко в немецкой литературе XVII века и пути развития реалистического искусства.

2. Творчество Гриммельсгаузена, место писателя в истории немецкой литературы.

3. Мир и война на страницах романа «Симплициссимус». Особенности изображения земного мира.

4. Философская ирония Гриммельсгаузена, приемы создания характеров в романе.

5. Аллегорические образы и их значение для раскрытия главной идеи романа.

6. Образ главного героя, его судьба и утопические поиски нравственного и философского идеала в книге Гриммельсгаузена.

7. Противоречия автора. «Симплиций» и традиции испанского плутовского романа.

8. Своеобразие художественного метода Гриммельсгаузена.

Материалы и задания

Задание 1. Прочитайте главу «Сатира и утопия» из книги А. А. Морозова «Симплициссимус» и его автор». Ответьте на вопрос: в чем заключается художественное новаторство Гриммельсгаузена в изображении мира?

Сатира и утопия

Распространенное представление о «Симплициссимусе» только как о сатирическом романе неверно. Сатира у Гриммельсгаузена лишь один из аспектов многогранного изображения им действительности. Она сочетается с утопией и мечтой о лучшем социальном устройстве. У простака Симплициссимуса глубокие народные корни. До известной степени он потомок всех умных и лукавых дурней фольклора. Но он далеко ушел от них в необъятный мир, который хочет постичь. Он говорит горькую правду, но его отношение к жизни насмешливое и печальное. Мир предстает перед ним то как трагический гротеск, то как обманчивая иллюзия, то как ужасающая картина бедствий простого народа, бессмысленных и несправедливых в самой сущности. В этом мире смещаются, нарушаются и обнажаются привычные представления и связи.

Вступает в свои права «мир навыворот», известный Гриммельсгаузену по народным картинкам, о чем он сообщает в «Вечном календаре». И вот уже не торжествующие звери тащат на палке связанного или подстреленного охотника, как на картине Поттера, а осмеиваются и обличаются реальные социальные отношения и порядки. В брошюре «Мир навыворот» (1672) рассказчик встречает в аду человека, осужденного за косность и леность души. Он жил в неведении о «божественных вещах», «прилепившись к временному», т. е. земному, бытию, «подобно глупому неразумному скоту». «Этот крестьянин, приметив мое сострадательное удивление, спросил: «Разве на моей родине ведется с мужиками иначе?» Я ответил: «Конечно, духовные и светские власти предержащие вовсе не намерены, да и впрямь не имеют того в обычае, чтобы вверенных им от Бога подданных, а именно мужиков, оставлять в толиком грубом неведении, а пекутся об их душевном спасении».

«Мир навыворот» оказывается совершенным и идеальным, а реальный – порочным и несправедливым. Этот мир не только гротескный, но и трагический. Не земля покрывает трупы, а трупы покрывают землю в нескончаемой войне. Сатирическое изображение «мира навыворот» обличает противоестественность человеческих отношений, сложившихся в обществе. Мир облечен в лицемерную личину, которую и срывает сатирик. Картины «мира навыворот» вызывают чувство горечи, но не предлагают выхода из существующего положения.

На путь сатирического обличения Гриммельсгаузен вступил во всеоружии традиционных средств народной и книжной сатиры. Ему во многом удалось преодолеть ограниченность и отвлеченность сатирической дидактики, хотя он и не отказывался от ее абстрактно-аллегорических способов изображения, но он наполнил их живым ощущением действительности. Условность героя и относительная бедность внутренней жизни Симплициссимуса облегчали создание сатирического аспекта романа. Средством сатиры, оружием «разумного дурака» становится «наивность» и «непонимание» происходящего у него на глазах. Привычное предстает как нелепое, все происходящее, особенно жестокости и насилия, как бессмысленное и потому еще более ужасное. Шут Симплициссимус говорит горькую правду, но смотрит на вещи со стороны.

Гриммельсгаузен преодолевал ограниченность отвлеченной дидактической сатиры, придавая ей социальное звучание и остроту. Сначала он следует традиции, ссылаясь на слова апостола Павла о «делах плоти», и даже встревоженный мыслью, не нарушает ли и он сам «заповедь Господню» «не судите, да не судимы будете», описывает общезначимые пороки, которые он узрел, вступив в мир, где «чуть ли не всяк» «избрал себе особливого кумира»: «Одни хранили его в ларцах, возлагая на него все упование и надежды; другие нашли его при дворе, где стал он единственным их прибежищем, хотя был всего лишь фаворитом, а нередко просто беспутной продажной шкурой… Иные обретали его в почестях и мирской славе, и коль скоро их достигали, то мнили и самих себя полубогами… Было много и таких, кому идолом служило собственное брюхо, коему они каждодневно приносили преизобильные жертвы, как в Древние времена язычники Бахусу и Церере… Иные дурни творили себе кумира из пригожих потаскушек, коих они нарекали другими именами, поклонялись им денно и нощно со многими вздохами и слагали для них песни, где ровно ничего не было, кроме похвал им и смиренных молений, да смилостивятся они над их сумасбродством и возжелают также стать дурами». Но затем он конкретизирует эти общезначимые пороки на примере порядков и нравов, которые Симплициссимус с нарастающим недоумением наблюдает в крепости Ганау, где солдаты и офицеры «сквернят свою совесть» и живут по «катехизису дьявола». Сатирические пассажи чередуются с бытовыми картинами разнузданности, пьянства и обжорства, происходящими на глазах беженцев, у которых «от голода глаза пучило».

Симплициссимус вступает в беседы с канцеляристом, который «только недавно окончил учение, а посему был еще битком набит школьными дурачествами». «Однажды похулил я грязную его чернильницу, он же отвечал, что сия де самая распрекрасная вещь во всей канцелярии: из нее достает он все, что пожелает: блестящие дукаты, платья и, одним словом, все, в чем был у него достаток, выудил он из нее мало-помалу. Я не хотел верить, чтобы из такой столь малой и презрения достойной вещицы столь великолепные предметы извлечь было можно. «Напротив, – сказал он, – сие способен производить spiritus papiri (так прозвал он чернила), и чернильный прибор оттого и зовется прибором, что немалые вещи через него к рукам прибирают». Я спросил: «А как же можно их вытащить, когда туда разве что два пальца и просунуть-то возможно?» Он же ответил: «У него де такое в голове есть Хватало, какое сию работу и справляет; он располагает, что в скорости выловит себе пригожую богатую невесту, а ежели посчастливится, то надеется вытащить также поместье с людишками, и что все сие вовсе не ново, а и в старину довольно бывало». Комическая реализация метафоры, сравнение «духа бумаги» с фантастическим услужающим духом фольклора («spiritus familiaris»), «остраненность» всего происходящего с помощью «неведения» Симплиция, каламбурность построения отрывка могут служить примером виртуозности сатирической техники Гриммельсгаузена.

Не менее остро Гриммельсгаузен нападает на титулованную знать. «Когда мы таким образом беседовали о чернильнице (коя неотменно напоминала мне кошель Фортуната), – повествует Симплиций, привлекая известный по народным книгам волшебный неисчерпаемый кошель Фортуната, – попался мне нечаянно в руки Титулярник; в нем по тогдашним моим понятиям всяческих глупостей было больше, чем доселе мне доводилось повстречать. Я сказал секретарю: «То ведь все адамовы чада и одного между собою рода, а по правде от праха и пепла! Откуда же повелось столь великое различие? Святейший, Непобедимейший, Светлейший!.. Здесь Ваша милость, там Ваша строгость, и к чему еще тут Урожденный? Ведь довольно известно, что никто с неба не падает, из воды не возникает и на земле, подобно капусте, не растет. Почто тут одни токмо Превысокоблагородные, а нет двоюродных, троюродных, четвероюродных? Что это за дурацкое слово Предусмотрительный? Разве у кого-нибудь глаза на затылке?» «Наивность» Симплиция становится острым средством сатиры, ибо не лишена здравого смысла. Апелляция к Адаму, от которого произошел весь «род людской», а следовательно, все люди равны, со средних веков служила выражением антифеодального протеста. У Гриммельсгаузена эта «адамистика» сочетается с сознанием, что крестьянский труд кормит все остальные сословия. В самом начале романа он помещает вдохновенный гимн крестьянину, который напевает пастушонок Симплиций:

 
Презрен от всех мужичий род,
Однако ж кормит весь народ.
Достоин ты премногих хвал
Для всех, кто истину познал.
Когда б Адам пахать не стал,
То б целый свет жить перестал.
 

 
С мотыгой землю он прошел,
Чтоб следом князь на трон взошел.
Все, что земля приносит нам,
Возделал ты, презренный хам!
Тобою жатва собрана,
Которой кормится страна.
 

 
И даже царь, что Богом дан,
Прожить не может без крестьян.
Твой хлеб мужицкий ест солдат,
Хоть от него тебе наклад.
Вино для барского стола
Земля трудом твоим дала…
 

Симплиций уверяет, что эту песню он перенял от матери, иными словами, связывает с давней традицией. Но на нее легли отсветы Тридцатилетней войны. Мужику «ниспослан тяжкий крест»:

 
Твое добро берет солдат
Тебе ж на благо – будь же рад.
Тебя он должен грабить, жечь,
Дабы от чванства уберечь.
 

Сатира Гриммельсгаузена обладает глубоким историческим фоном. Роман открывается тирадой, содержащей упоминание о «нашем времени», когда «толкуют, что близится конец света». Эти слова не относятся ко времени написания романа. Они ретроспективны и предваряют его действие.

Начало Тридцатилетней войны совпало с появлением в октябре 1618 года кометы, что подстегнуло суеверное воображение и породило астрологические сочинения, предвещавшие грозные и неотвратимые события. В 1614 году в Касселе вышла брошюра, возвещавшая, что за десять лет перед тем был раскрыт запечатанный в течение 120 лет склеп с гробницей некоего Христиана Розенкрейца. В склепе горела лампада. Тело Розенкрейца было найдено нетленным. В руках он держал книгу, кончавшуюся словами: «Из Бога родимся, в Иисусе умираем, через дух воскресаем». Это было одно из сочинений, вышедших из среды тайного ордена розенкрейцеров, приписывавших себе глубокую древность. Их воззрения представляли собой пеструю смесь христианского и иудейского вероучения, гностицизма, обрывков арабской философии в сочетании с натурфилософией и мистикой. Фанфары Тридцатилетней войны обострили в их учении черты хилиазма и ожидание неизбежной гибели мира. Близкие к розенкрейцерам взгляды получили распространение в среде бродячих пророков и проповедников, толковавших на свой лад «Апокалипсис», призывавших к покаянию и будораживших умы. Розенкрейцером объявил себя некий Филипп Циглер, о котором сообщает «Theatrum Europaeum» под 1636 годом. Он возвещал скорое пришествие Христа, но не в телесном облике, а в духовном. Физическим исполнителем своей воли он пошлет нового Давида. В том же источнике назван «пророк» более низкого пошиба – Иоганн Альбрехт Адельгрейф, объявивший себя в 1636 году в Кенигсберге «князем всего света» и «судией всех живых и мертвых». Он был начитан в Писании, однако, как выразился «Theatrum Europaeum», сидел на нем, «как дьявол на зубцах храма». На его «печати» была изображена рука с обнаженным мечом, простертая из облаков, а под ней розги, чтобы покарать и изгнать с лица земли всех нечестивцев, а заодно с ними и все власти. Он был казнен в том же году, причем обещал воскреснуть через три дня. Внешность несчастного безумца описана следующим образом: «Длинный ястребиный нос, черная с проседью борода и один ус длиннее другого», и его «чрезъестественным образом» заедали насекомые.

Подобных прорицателей не только казнили. К ним прислушивались, пытаясь проникнуть за темную завесу будущего. Оборванные проповедники вещали об услышанных ими «призывных голосах» и посетивших их «видениях», в которых искали сокровенный смысл и вкладывали в них свои политические помыслы и надежды. Наибольшее распространение хилиастические пророчества получили в среде протестантов, тогда как католики, в том числе и полководцы, больше прислушивались к астрологам. Протестантизм, связанный со свободным толкованием Библии, распадавшийся на различные течения, легче уживался с откровениями визионеров, чем католицизм.

В начале Тридцатилетней войны протестантские силы возлагали восторженные чаяния на Фридриха Пфальцского. И вот в 1620 году некий Иоганн Пластрариус выпустил «Чудесное откровение», в котором с помощью аллегорического толкования Апокалипсиса объявлял Фридриха V героем «последних дней» (перед концом света), когда явится Лев рыкающий и настанут мирные и радостные времена. Что это именно Фридрих Пфальцский, доказывается путем нехитрой подмены букв его имени числами, которые дают дату 1618. Фридрих, подобно «льву», выйдет из окруженной лесами Богемии. Запутанная метафора в духе барокко уподобляет Богемию райскому древу познания и крестному древу Христа, водруженному в сердце Европы. На этой же земле произрастает и зеленеет древо Фридриха, в тени которого люди насладятся миром и покоем. Голод и нужда исчезнут. Будет упразднена барщина. Фридрих V овладеет Римом и поступит как Фридрих Барбаросса, «который был его прообразом». В сочинении, вышедшем из протестантских кругов, трансформировалась старая гогенштауфенская легенда, обратившая свое острие против светской власти пап, ссылаясь на борьбу Фридриха II Штауфена с папой Иннокентием IV. Средневековые мечты о наступлении «тысячелетнего царства» мира и справедливости переносятся на Фридриха Барбароссу, спящего в пещере Кифгейзера, обрастают фольклорно-сказочными мотивами и сочетаются с народными чаяниями.

Во время Тридцатилетней войны «императорская легенда» приобрела антигабсбургскую направленность. Никакие неудачи Фридриха V Пфальцского, никакие насмешки и памфлеты не могли пошатнуть связанные с ним утопические надежды. Они проникли в немецкие и чешские народные песни. Сам Фридрих проявлял настороженное внимание к различным предвещаниям и пророчествам. В 1626 году чешский просветитель и патриот Амос Коменский представил ему описание «видения» неграмотного чешского крестьянина Кристофа Коттера, с которым король уже встречался в 1620 году.

С 1627 года подобные «видения» стали посещать шестнадцатилетнюю Кристину Понятовскую, дочь видного деятеля общины «чешских братьев». Ей «открылось, что близится время, когда свершится «суд Божий» над нечестивцами, прежде всего над «F. v. W.» (т. е. Валленштейном). «Белый лев» (Фридрих V) в союзе с двумя другими львами (Турцией и Венгрией) уничтожит «зверя» (Габсбургскую монархию и папство). Кристина в своих грезах встречала Фридриха V, пришедшего в виноградник, чтобы срезать гроздья, но когда он хотел вкусить от их сока, то они превратились в «шиповник» (намек на поражение при Белой Горе), а затем снова стали гроздьями спелого винограда, что означало его конечное торжество. Повинуясь «божественному велению», Кристина отважно явилась в резиденцию Валленштейна. Прочитав ее «пророчество», он со смехом сказал: «Мой повелитель император получает со всего света послания – из Рима, Мадрида, Константинополя, – а я так прямо с небес!» Но когда в 1634 году он был убит, то многие, в том числе и Амос Коменский, объявили, что над ним свершился предвещанный суд Божий». Чешские визионеры вкладывали в свои «видения» программу национального, религиозного и социального освобождения. Они возлагали надежды на мусульманскую Порту как на реальную политическую силу, способную разгромить Империю и папство. Рассматривая турецкое нашествие на Европу как «бич Божий», они успокаивали себя мыслью, что после победы турки и татары непременно обратятся в христианство.

После того как Фридрих V в 1632 году погиб от чумы, взоры противников Габсбургов были устремлены на север, к новому «льву рыкающему» Густаву Адольфу, также окруженному роем астрологических предсказаний. В 1631 году анонимным издателем был выпущен «Прогностикон, или Толкование anno 1618 появившейся кометы» – несколько запоздалое по названию, но весьма актуальное по содержанию. Автором книги назван Пауль Гребнер, которого в то время, по-видимому, уже не было в живых. Ему принадлежало пророчество, предвещавшее гибель герцога Альбы, попавшее и в издание 1631 года.

«Пророчество», относящееся к 1573–1574 годам, было приноровлено к появлению кометы 1618 года и событиям еще более позднего времени, в частности вступлению в войну Густава Адольфа. Он возвещает появление «императора-избавителя», который родится в 1634 году в «низкой» (неблагородной) немецкой семье. Корону он получит не от папы, а от горожан, знатнейших рыцарей и «господ могущественных городов Германии». Он покорит противников своим мечом, даст городам и деревням новых управителей, а в заключение соберет «собор», чтобы учредить «единую истинную религию». Все народы Европы, Азии и Африки обратятся к евангельскому учению, после чего наступит золотой век.

Пророк и безумец забрел и в роман Гриммельсгаузена. Его повстречал на опушке леса егерь Симплициссимус в зените своей славы, когда со своим отрядом подстерегал неприятельский обоз. Странный человек шел «один-одинешенек» и «беседовал сам с собою». Он – заучившийся педант, возомнивший себя громовержцем Юпитером и решивший покарать неразумный и греховный мир, полный войн и всяческого беззакония. За ним стоит прочная литературная традиция.

Философские и политические сочинения XVI–XVII веков часто обращались к античной образности. В памфлете Джордано Бруно «Изгнание торжествующего зверя» (1584) Юпитер грозит наслать огонь на «злополучную Европу». Мелкие трактаты во время Тридцатилетней войны также пользуются его именем. Один из них носил название: «Боги Марс и Меркурий перед трибуналом Юпитера как виновники войны и обесценения денег» (1622).

Речи разгневанного Юпитера в «Симплициссимусе» перелицованы из предисловия Гарцони к «Piazza Universale», где описан «совет богов», что было использовано уже в «Гусмане» Фрейденхольда. В «Филандере» Мошероша в главе «Гошпиталь фантастов» помещен человек, помешавшийся на религиозных распрях, которые он намерен устранить. Фигура фантаста, помешанного на «делах государственных», резко снижалась, как в романе Ф. Кеведо «История жизни пройдохи по имени дон Паблос» (1626), где герой встречает по дороге в Сеговию человека верхом на муле, который «что-то с великим жаром доказывал самому себе». Оказывается, он уже четырнадцать лет носится с проектом завоевать простейшим способом Остенде, о чем собирается опубликовать трактат и поднести его королю. Для этого нужно только «высосать губками» участок моря, а чтобы оно не нагоняло новую воду, углубить его «на двенадцать человеческих ростов».

Юпитер обещает пробудить «немецкого героя», который с помощью «волшебного меча», изготовленного для него самим Вулканом, из той же «материи», из которой он делает «громовые стрелы», установит новые порядки почти во всем мире, и «тогда воцарится вечный нерушимый мир между всеми народами по всему свету, как во времена Августа». В Германии он соберет особый парламент, куда каждый немецкий город пошлет по два умнейших мужа, а затем упразднит «крепостную неволю вместе со всеми пошлинами, податями, оброками и питейными сборами и заведет такие порядки, что больше уже никто не услышит никогда о барщине, караулах, контрибуциях, поборах, войнах и о каком-либо отягощении народа». Речь как будто идет о восстановлении на новых началах «Священной Римской империи германской нации», причем идеи мира и социальной справедливости преобладают над идеей всемирного государства. Главенствующую роль Юпитер отводит не королям и князьям, а городам, которые объединяют вокруг себя «для мирного управления прилежащую к ним страну». «Немецкий герой» разделит великих мира сего на три группы: нечестивых покарает, а остальным предоставит выбор либо остаться в стране, либо покинуть ее. Те, «что пожелают остаться, будут жить наравне с простолюдинами», однако жизнь в стране будет проходить в большем довольстве, нежели ныне у самого короля. Тем же, которые не захотят остаться, будет предложено забрать с собой «наемных головорезов» и двинутся в далекие азиатские страны, где они могут понаделать себя королями.

Отличительной чертой Гриммельсгаузена была веротерпимость. Нигде в своих сочинениях он не отстаивал и не защищал какое-либо определенное вероучение, так что долго спорили, к какому вероисповеданию он принадлежал. Он видит, что «мир во зле лежит», и не может найти разрешения мирного конфликта на традиционной церковно-теологической основе. Сколько горести в слове Симплициссимуса о «благостном провидении»: «Любезный читатель, кто бы сказал мне, что есть на небе Бог, когда бы воины не разорили дом моего батьки и через такое пленение не принудили меня пойти к людям, кои преподали мне надлежащее наставление».

Гриммельсгаузен видел, как под покровом религиозных распрей разгорались и велись войны. И в романе Симплициссимус спрашивает Юпитера: «А как же водворится в Германии столь душимый мир, когда столько различных вер?» И Юпитер предлагает радикальное решение. «Немецкий герой» соберет «со всех концов земли наиострейших, ученейших и богобоязнейших богословов», поставит им уединенные кельи и повелит рассмотреть все распри между вероисповеданиями, а потом установить истинную религию «согласно Священному Писанию, древнейшим преданиям и апробованному учению святых отцов». Так как дело сразу не пойдет на лад, то герой «начнет морить голодом всю конгрегацию», а потом и прочитает им «небольшую проповедь о виселице или покажет свой чудесный меч», что склонит их к уступчивости. Это принудительное примирение отвечало желаниям народа, но столь же очевидна его несбыточность. Проекты Юпитера приобретают гротескно-комический характер. Он произносит свои «пророчества», отряхаясь от блох, под глумливые реплики слушающих ландскнехтов. И когда он провозгласил, что после того как «немецкий герой» установит вечный мир, боги Олимпа сойдут на землю, где будут веселиться «посреди виноградников и фиговых деревьев», Шпрингинсфельд насмешливо отозвался: «И тогда в Германии жизнь пойдет как в стране Пролежибока, где дождик моросит чистым мускатом, а крейцерпаштеты вырастают за одну ночь, как сыроежки». Заключительная сцена с блохами, которых Юпитер приютил на себе, после того как они пожаловались ему на преследовавших их женщин, лишает его, а заодно и «немецкого героя» всякого ореола. Гриммельсгаузен не присоединяется к легенде о чудесном избавителе, а пародирует и развенчивает ее. Он не верит в приближение «золотого века».

Реакционные черты и бесплодные мечтания о величии Германии в программе Юпитера отразили отсталость народных масс, которые после разгрома крестьянских движений XVI века, усиления феодального гнета и нескончаемых войн не видели никакого просвета. В раздробленной и опустошенной Тридцатилетней войной стране крестьянство было закабалено и забито, бюргерство запугано и подавлено, потеряло свое достоинство и трусливо пресмыкалось перед крупными и мелкими деспотами. Надеяться на близкое социальное освобождение могли только «фантасты» вроде Юпитера. И не случайно программу государственного и социального переустройства излагает не человек из народа, а представитель книжной учености, вдобавок повредившийся в уме. «Немецкий герой», воображаемый Юпитером, – не подлинный народный герой. Он взращен на литературном Олимпе. Античные божества снабдили его своей мудростью. Он превосходит красотой Нарцисса и Адониса, а силой равен Геркулесу. Минерва взрастит его на Парнасе, а Меркурий вселит в него проворство.

В мечтах этого «заучившегося педанта» все же доносятся отзвуки программы разгромленных движений. Уничтожение крепостного права, барщины, повинностей, процентов, борьба с ростовщиками, свободное пользование лесами и рыбными угодьями часто встречаются в постановлениях крестьянских собраний и тайных союзов. Со времен «Башмака» немецкое крестьянство выдвигало требование раздела церковных имений и единой неделимой германской империи, стремясь найти в ней защиту от грубого произвола князей, пока Томас Мюнцер, по словам Энгельса, «не превращает раздела церковных имений в их конфискацию ради установления общности имущества, а требование единой германской империи в требование единой и неделимой германской республики». Мечты Юпитера не доходят до такой степени радикализма, как программа Мюнцера, выдвинутая на гребне крестьянской войны в Германии. Они скорее отвечают настроениям отсталой и притом зажиточной части крестьянства, питавшейся цезаристскими иллюзиями и не помышлявшей об общности имущества. Юпитер даже не заикается о разделе церковных имуществ. Он не говорит об уничтожении социальной несправедливости, а лишь делит людей (в том числе и князей) на добрых и злых и обещает всеобщее благоденствие. И все же некоторые его утопические планы перекликаются с отдельными пунктами исторически засвидетельствованных программ крестьянской революции XVI века. Йос Фриц около 1515 года предлагал после установления вечного мира «тем, которые непременно хотят воевать, давать денег и посылать против турок и неверных». И даже наиболее последовательный из всех вождей крестьянской войны Томас Мюнцер склонялся к тому, чтобы лишаемых власти князей приглашать вступать в союз «нового царства Господня», а изгонять и убивать только тех, кто от этого отказывается.

Фигура Юпитера приближается к аллегорическим персонажам, но Гриммельсгаузен наделил его живыми чертами, и, как заметил еще Ю. Петерсен, между Симплициссимусом и Юпитером менее тесная связь, чем с ворожейкой из Зуста, которая по своей природе ближе к остальным действующим лицам. Но между ним и Симплициссимусом возникает грустно-ироническая параллель: «Итак, приобрел я теперь своего собственного шута, которого мне не надо было покупать», – восклицает Симплициссимус, вспомнив, что всего за год до того играл подобную же роль. «Сколь удивительно счастье и переменчивы времена! Недавно еще точили меня вши, а теперь получил я власть над самим блошиным богом!» Юпитер почти пародирует юного Симплиция, который сам пытался образумить и исправить мир. Теперь он умудрен жизнью и с умной усмешкой внимает речам Юпитера о воцарении всеобщей справедливости.

Возвестив свои утопические мечтания, Юпитер остается при Симплициссимусе в качестве шута, а затем сопровождает его в Кёльн, где еще раз встречается с ним и довольно здраво рассуждает о житейских делах. А в конце пятой книги высказывает горькие истины о войне и мире. Война развратила людей, и теперь немало таких, «кои не надеются в мирные времена сыскать себе работу» и «домогаются продолжения войны, дабы хорошенько пограбить». Политическая утопия, провозглашенная Юпитером, дополняется социальной, развертывающейся как сказочная идиллия на дне Мирового океана. Гриммельсгаузен отрывается от привычной сатирико-аллегорической формы «сновидений» и находит новую. Все происходит в глубинах овеянного легендами озера Муммельзее в Шварцвальде, неподалеку от его дома.

Создавая эту утопию, Гриммельсгаузен обратился к фольклору. Поверья и сказания о Муммельзее, дошедшие до XIX века, имеются в различных фольклорных сборниках (И. Сепп, А. Бирлинген и др.) и включены братьями Гримм в изданные ими «Немецкие сказания» (1816). В 1666 году в Шварцвальде шесть месяцев прожил медик Элий Георгий Лоретус, наслышавшийся от местных жителей рассказов о Муммельзее, о благожелательных к людям «подземных человечках» (гномах) и «нимфах» или «наядах», водивших «примерно сто лет назад» хороводы с крестьянами. Одна из записанных им легенд была о «повивальной бабке», которую позвал оказать помощь роженице некий «мужичок». Они пошли на озеро, и он ударил прутиком по воде. Озеро расступилось, обнажив дно, куда они спустились по лестнице. Когда повитуха управилась со своим делом, ей предложили в награду ворох соломы для подстилки, но она не взяла, сказав, что дома у нее довольно своей. Возвратившись, она обнаружила нечаянно приставшую к платью соломинку из чистого золота.

Решив, что «подобает профессии медика исследовать скрытые тайные камеры природы», Лоретус с двумя проводниками из «лесных жителей» добрался до озера, окаймленного сосновыми лесами, «с водою цвета дегтя». Оно «не терпит никакой рыбы» и даже «помещенных туда выбрасывает, как море трупы». Но в нем водились животные, «весьма похожие на саламандр»: «Хвост у нее был продолговатый, четыре ноги, спина наичернейшая, вдоль хребта блестели маленькие черные звездочки и точки, цвет боков переходил из черного в синеватый с лазурными звездочками, живот был расписан желтым цветом, смешанным с огненным. Взяв одну из них рукою, защищенной перчаткою, я заметил, что это животное принимает форму женского тела, имеет сосцы и женские части, откуда оно испускало какой-то белый яд в перчатку, так что кто-нибудь вместе с суеверными старушками мог бы болтать вздор, что это проклятая девушка». Лоретус не забывает сообщить, что Муммельзее «не терпит ни взбудораживания, ни загрязнения, и если кто-нибудь бросит в него камень, то подымаются дождь, гроза и ужасная буря, и тот, кто ее вызвал, подвергает себя немалой опасности». Он упоминает также, что один баденский маркграф с монахами и придворными посетил это озеро, и они кидали в него освященные желуди и погружали священные предметы, но внезапно оттуда вынырнуло какое-то ужасающее чудовище необыкновенного вида и обратило их в бегство, причем поднялась жестокая буря на семь дней». Лоретус и сам, «едва прошел какой-нибудь час», испытал нечто подобное же.

В 1667 году Лоретус передал в Риме свою «реляцию» о посещении им Муммельзее ученому иезуиту, известному астроному, геологу и лингвисту Афанасию Кирхеру, который и поместил ее в своей книге «Vundus subterraneus» (1668) с приложением гравюры с изображением озера в ракурсе, принятом в то время в научных изданиях.

Вряд ли книга Кирхнера успела дойти до Гриммельсгаузена, в то время кончавшего «Симплициссимуса», но вполне вероятно, что он, живший в той же местности, слышал о любознательном путешественнике, собиравшем сведения об озере. У Гриммельсгаузена был свой запас побывальщин о Муммельзее. И он предваряет ими свое повествование, разжигая любопытство Симплициссимуса, принявшего участие в «дискурсе» о Муммельзее на Кислых водах, куда «подозвали несколько престарелых крестьян, которые могли порассказать, что доводилось им слышать о диковинном сем озере», иными словами, привлекает устную фольклорную традицию. Симплициссимус заявляет, что «он слушал их с великим удовольствием», хотя и почитал все «пустыми выдумками». Многие утверждали, что, если кто бросит в озеро камень, «тотчас же подымется, какая бы перед тем не была ясная погода, жестокая буря с ужасающим ливнем, градом и ветром». Это было основное поверье, связанное с Муммельзее. Затем приводится несколько легенд с распространенными сказочными мотивами: о «буром быке», выходившем из озера, водяном, переночевавшем у крестьянина в мочильне для конопли, и др.