Текст книги "Найти, чтобы потерять"

Прошлое, которое определяет будущее. Век шестнадцатый, Флоренция. Деньги не растут на деревьях

– Хорошо, – сказал ростовщик, неприятно обшаривая ее маленькими заплывшими глазками. – Покажите, что у вас есть.

Бьянка, стараясь не торопиться и не терять лица, развязала тесемки бархатного мешочка. Не вытряхнула небрежно, а все так же не спеша достала крупные жемчужные сережки и массивный золотой браслет.

– Сколько вы за это хотите, милая? – поинтересовался старик.

Бьянка назвала сумму.

– Жемчуг мертвый, браслет дутый, золото низкой пробы… – Ростовщик поморщился. – Могу дать три испанских эскудо, да и то лишь из уважения к вам…

Бьянка едва не заплакала. Три монеты! Всего три! А ей нужно как минимум десять!

– Посмотрите лучше! – воскликнула она. – Браслет ведь с рубинами!

– Стекляшки, – бросил старик, вглядываясь более пристально, – но не в браслет, а в нее, Бьянку.

Посмотреть и вправду было на что: изящные белые руки загрубели от домашней работы, покрылись ссадинами и заусенцами. О, теперь эти руки умели все: чистить рыбу, резать овощи, топить очаг, выносить грязные горшки с дерьмом и отстирывать это самое дерьмо с простыней, потому что свекровь два месяца назад разбил паралич… От волос Бьянки несло кухонным чадом, платье, единственное приличное из оставшихся, уже вышло из моды и было покрыто пятнами. К тому же оно теперь болталось на ней, как на вешалке, поскольку ее постоянно тошнило от вонючей дешевой рыбы и тряпок, отстирать которые от испражнений до конца она не могла.

– Я не могу продать вам это за такую цену! – отрезала Бьянка и гордо вскинула голову. Это движение было из прошлой жизни, от которой теперь осталось так мало… совсем почти ничего не осталось! Но старик уже достал три толстых золотых кругляша, три двойных дуката, и они посверкивали, подмигивали ей: возьми нас, Бьянка… купи мяса, вина, фруктов, снова найми кухарку и прачку – хотя бы на месяц… отдохни, Бьянка! Однако как ей отдохнуть, когда за тонкой стеной то и дело стонет и кричит матушка Пьетро, по всему дому шныряют его братья и сестры – хотят есть, пить, дерутся, ссорятся, рвут друг у друга из рук остатки жалких игрушек, просят еды, орут, визжат, плачут… Она и сама сейчас едва не заплакала, но разве эти слезы помогут?

– У меня есть еще драгоценности, – сказала она. – И мне нужно десять эскудо… за эти.

– У меня опасная профессия, – снова оглядев ее с головы до ног, вкрадчиво произнес ростовщик. – Люди приходят разные… очень разные! Одни разбойники, которые хотят ограбить меня, а другие приносят краденое…

Бьянка сглотнула и почувствовала, как загорелись щеки и уши – маленькие изящные ушки, в которые раньше всегда были вдеты сережки, но сейчас в них не было ничего… ничего, кроме краски стыда, бешено пульсирующей крови и бешенства. Все ее поучают! Все тычут в нее пальцами… даже вот этот грязный старикашка, ростовщик из презренного еврейского племени, паук, кровосос!

– Да… приносят краденое, которое потом не продашь никому, потому что все спрашивают, что это и откуда я это взял! – насмешливо продолжал тот. – И что тогда делать? Перелить золото в слиток и продать ювелиру? Взять у вас за десять монет, а продать за одну? Хе-хе-хе… хорошая сделка! Особенно в случае, когда опись краденых вещей есть в каждом городе, у каждого торговца украшениями, в каждом банке! Я слышал интересную историю… Год назад в Венеции парочка молодых шалопаев – он и она – ограбили почтенного патриция… забыл фамилию… Очень богатый человек! Он обещал за поимку разбойников большую награду – тысячу венецианских дукатов! Но их так и не поймали. Не удивлюсь, если они живут сейчас в нашем городе… Не слыхали?

– Нет… – прошелестела Бьянка едва слышно. Губы у нее внезапно одеревенели, ноги подкашивались, но сесть было некуда.

– Вспомнил! – веселился старик. – Его зовут Пьетро Бонавентури, а ее – Бьянка Капелло. Правильно?

Бьянка молчала.

– Говорят, он увлекся ее красотой, а вот чем увлеклась она – непонятно. Впрочем, женщин бывает сложно понять. Этот Пьетро, по слухам, уже спустил ее денежки, потому что у них в роду все такие. И папаша его проигрывал все, что имел, и дед… почтенное когда-то было семейство! И в самом деле богатое, но Бонавентури давно уже нищие… Девчонке можно только посочувствовать. – Он прищелкнул языком.

– А что бы вы ей посоветовали? – вдруг спросила Бьянка. Она сумела взять себя в руки, и ее уже не тянуло бежать из этой полутемной лавчонки куда глаза глядят.

– Она молода и красива… говорят, – насмешливо сказал ростовщик, и Бьянка снова вспыхнула. – Муж ей ничем не поможет, лишь утащит с собой на самое дно. Да и какой это муж? Мальчишка! Ей бы обзавестись настоящим покровителем… сильным, надежным!

– Где же бедной девушке такого сыскать? – насмешливо спросила Бьянка. К ней внезапно вернулся былой кураж. В одно мгновение из несчастной, почти смирившейся с нищетой, тяжелой работой и никчемным спутником жизни женщины она снова превратилась в гордую и полную сил патрицианку. Распрямила плечи, подняла голову, вздернула подбородок… Даже ее волосы, потускневшие от кухонного жира, засветились, словно монеты на прилавке.

– Наш герцог Франческо, да будут благословенны его милости, любит красивых молодых женщин. – Еврей расплылся в улыбке, от которой его крючковатый нос стал казаться еще длиннее, а широкий рот – еще шире. – Я думаю, донна Бьянка – женщина во вкусе его милости. И еще я знаю, что донна Мондрагоне, у которой такой роскошный дом на пьяцца ди Сан Марко, иногда устраивает в этом самом доме свидания герцога с молоденькими женами проигравшихся мужей… все лучше, чем сидеть дома и портить ручки черной работой!

– Но как же эта девушка, Бьянка, попадет к донне Мондрагоне? Они ведь наверняка незнакомы! – Теперь уже не только волосы, но и глаза той, что пришла продать браслет и серьги, сияли.

– Флоренция – маленький город, моя госпожа, – притворно вздохнул ростовщик, и Бьянка с удивлением заметила, что старик тоже выпрямился – и не так уж он и стар! – Все друг друга знают. Я бы мог познакомить донну Бьянку с госпожой Мондрагоне. Если бы донна Бьянка выглядела… гм… попривлекательнее!

– Для этого донне Бьянке и нужно десять эскудо! – сказала она.

– Деньги, деньги… – проворчал ростовщик и снова съежился. Он явно не желал рисковать. – Деньги не падают с неба и не растут на деревьях, моя красавица! Принесите мне что-нибудь еще, и я дам за это хорошую цену! А еще я слышал, что у господина Капелло из Венеции пропал перстень с большим красным камнем. Камень этот непростой, его сразу отличишь – внутри у него звезда. Вот как у этого. – Почтенный сводник достал из-под прилавка довольно крупный звездчатый сапфир и предъявил Бьянке переливающуюся точку внутри небесной синевы. – Вот такой камень, только красный как кровь… Никогда не видели? Нет? Ну, если увидите кольцо или ту, что, не думая о последствиях, выскочила замуж за этого Бонавентури, скажите ей, чтобы принесла его мне. Я дам за перстень хорошую цену! Можно будет заказать самое красивое платье, и тонкую нижнюю сорочку, и подбитый мехом плащ, чтобы понравиться герцогу!

– Я передам ваши слова… если увижу госпожу Бонавентури. – Бьянка почтительно склонила голову, но все же не выдержала и продолжила: – Я думаю, его милости все равно, какой будет на женщине плащ, подбитый мехом или нет. И он не посмотрит на платье и даже на нижнюю сорочку, если ему понравится то, на что это все надето! Но я передам Бьянке Капелло ваши слова. Обязательно передам!

Сегодня, сейчас. Неурочное время, или Просто прочерк

– Простите, что в неурочное время…

– Да ничего… входите, – разрешил я. Еще бы я не разрешил! Однако, если честно, я не совсем был готов к визиту нашего олигарха – сидел в одних трусах, поскольку пока я довольно долго гулял по окрестностям, мой кондиционер экономил Светочке электроэнергию. Короче, я попросту забыл его врубить, а вечер был горячий. И в окна, где у меня как раз спальное место, нажарило будь здоров, почти как в моей однокомнатной душегубке, где и спальня, и гостиная, и кабинет – все смешалось в одном флаконе. Поэтому-то и тут я предпочитал работать не в гостиной, а в спальне, на маленьком столике у кровати. По большому счету гостиная была мне ни к чему, но платил за все тот, кто заказывал всю эту музыку… жизнеутверждающую биографию маленького человека, ставшего большим. Попавшего в струю, запрыгнувшего на подножку сумасшедшего экспресса… эт цетера, эт цетера…

Возможно, расшифровывая и переводя его рассказы из устной речи в язык легкой беллетристики, я просто ему завидовал? Может быть… очень может быть! Иначе отчего я целый вечер бродил как потерянный среди стриженых самшитов, розовых аллей и как бы естественных дубрав? Бродил и слушал голос в наушниках… где все было, как и у меня… почти все… почти все и почти как у всех – но какой неожиданный, прям-таки поразительный результат!

Я слушал и задавался вопросом: где та грань, переступив которую вы попадаете в другой мир? Другое измерение, где живут те же люди, – но живут несколько по-иному? В другом масштабе. Неизмеримо более крупном. Непостижимом для большинства. И большинству же, наверное, ненужном… Потому что они не знали бы, что со всем этим делать. Олигархами рождаются? Наверное… так же, как и рождаются писателями – на свое горе. И – к счастью или несчастью – некоторые так и проживают свои жизни, не узнав о своем предназначении, просто об этом не догадавшись…

– Я пришел вот по какому поводу, – произнес Николай Николаич, осторожно вдвигаясь в помещение, где я кайфовал, развернувшись спиной к прохладному потоку воздуха. – Сегодня днем я дошел до этого места в моей биографии… которое мы уже обсуждали. Так вот, я весь вечер думал над тем, что вам рассказал. И вдруг увидел это все иначе… с другого ракурса. И мне показалось, что об этом надо написать по-другому. И я даже на диктофон наговорил новый текст, чтобы занести вам, но потом опять передумал и все стер. Я вообще не хочу упоминать об этом эпизоде своей жизни. Вот почему-то очень не хочется. И… это ведь никому, кроме меня, не нужно, так? Я же могу об этом не говорить… если не хочу?

Я чуть было не сказал: «Хозяин – барин» или «Любой каприз за ваши деньги», – но, слава богу, сдержался. Это было бы пошло, грубо, некрасиво… Да, конечно, Ник Ник меня сильно обидел, вторгшись в мое личное пространство, и я до сих пор дулся, но… Он сделал это не из праздного любопытства, а потому что совсем не знает меня. Я и в самом деле мог оказаться шпионом, или же меня просто могли использовать втемную, или посулить денег – да мало ли! Именно так: мало ли у него врагов, у которых есть и деньги, и возможности. И неумное любопытство в придачу! Поэтому я, помолчав немного, согласился:

– Так.

– Но совсем не упоминать об этой женщине… об Инне… как-то некрасиво, вы не находите?..

– Да вы садитесь! – спохватился я, указывая ему на кресло.

Мой работодатель сел, потер лицо и сморщился, и я подумал, что он плоховато выглядит. Не спал в урочный час? Или его, помимо сомнений, мучила какая-то хроническая болячка? Мигрень? Болел живот, ныла совесть?

– Что, если нам просто написать: в таком-то году женился на И. М. Васильевой… э-э-э… которая… которая…

– Можно как в энциклопедии, – сухо подсказал я. – Если персона не представляет интереса для… э-э-э… – я тоже начал тянуть резину, соображая на ходу, как бы деликатнее скруглить неделикатный момент, – для читателей… – я все-таки выкрутился! – э-э-э… можно просто написать в скобках дату рождения, прочерк и дату смерти. Все! И начать новую главу или абзац.

– Да… – задумчиво произнес Ник Ник. – Это идея хорошая… Пожалуй, так и сделаем. Фамилия, инициалы, затем две даты – и между ними прочерк. Просто прочерк. Как… как в энциклопедии…

«И как в жизни, – мрачно подумал я. – Точно как в жизни! Две даты и между ними – прочерк. Как у большинства. Кладбище. Все там будем… И только некоторые кроме кладбища останутся еще и в энциклопедии. Или в учебниках. Да и то ненадолго. Порой даже память о тех, которые попадают в энциклопедии, гораздо скоротечнее скорби о ничем не отличившихся, но родных и близких людях. Интересы человечества слишком быстро меняются. Уходят люди, становятся неактуальными даты, устаревают энциклопедии… Да и кладбища рано или поздно ровняют с землей, и на их месте разбивают парки или строят парковки… Вечны только прочерки. Только прочерки. Одни лишь прочерки!»

Прошлое, которое определяет будущее. Век шестнадцатый, Флоренция. Два огня

Она не отдала ему перстень с красным камнем. Сказала, что Пьетро, по всей вероятности, спустил его в кости. Она была так расстроена, что не смогла принести безделицу, стоившую так много… Если бы она узнала об этом раньше, то спрятала бы кольцо там, где муж не нашел бы его! У нее даже слезы навернулись на глаза – настоящие слезы, и ростовщик смягчился. Вряд ли старый лис дал бы ей столько за то, что она выложила перед ним в этот раз, если бы не имел на нее виды и не думал о собственной будущей выгоде.

Бьянка наняла кухарку, прачку и, поразмыслив немного, сторговалась еще и с соседской девчонкой – ухаживать за лежачей больной, мести полы и бегать в лавку – за небольшую мзду, так как опыта у той не было. Обещала наградные к праздникам и хорошую рекомендацию – и неизбалованная дурочка согласилась.

Две недели Бьянка отъедалась и отсыпалась, умывалась настоем лилии и отбеливала кожу. Сшила два платья и полдюжины нижних сорочек – на большее денег не хватило, потому что на тканях, отделке и лучшей в городе портнихе она не экономила. Да и вряд ли ей понадобится больше нарядов, если герцог ее заметит!

Она выгоняла из комнаты крикливое потомство Бонавентури, запирала двери на засов и сводила волосы на теле, выщипывала брови, полировала ногти, терла пемзой загрубевшие подошвы ног, мыла волосы и наводила на них блеск с помощью желе из айвового семени. Зеркало говорило ей правду – она и впрямь была колдуньей: настолько быстро, прямо на глазах ей удалось похорошеть и расцвести. Ростовщик не узнал ее в прекрасной даме, явившейся с его запиской в руках, переданной ей тощим оборвышем из еврейского квартала.

– Вижу, вы не теряли времени даром! – воскликнул он.

Бьянка только царственно склонила голову. Красный камень в грубой массивной оправе, которая царапала ее сливочную грудь, теперь был надежно зашит в мешочек лайковой кожи и покоился у ее сердца и днем, и ночью. На ласки Пьетро в последнее время она откликалась неохотно, вернее, совсем не откликалась. А на вопрос, что это болтается у нее на шее, ответила:

– Частица мощей святой Зиты.

– Зачем тебе святая Зита, ты же не горничная и не прислуга, которым она покровительствует? – попытался поднять ее на смех Пьетро, но она лишь грубо стряхнула с себя его руку и отрезала:

– В этом доме я и то, и другое, и вообще за все про все!

Красный камень, какой так хотел заполучить старый еврей, казалось, горел внутри ладанки, и женщина горела вместе с ним: ей необходимо выбраться из ямы, в которую она попала, любым путем, любым способом! И даже если герцог будет таким же дряхлым, беззубым старикашкой, как и ростовщик, она все равно пойдет на все, лишь бы не оставаться в этом нищем квартале, в этом жалком доме рядом с Пьетро!

Герцог оказался молод, строен и не слишком красив. У него было треугольное лицо с ранними жесткими морщинами и глаза человека, которого не любят и боятся. Они стояли и смотрели друг на друга: Франческо и Бьянка. Он – в черном, она – в золотом, и вся – словно чистое золото: безупречный овал лица, скромно уложенные пшеничные волосы, прижатые к груди в мольбе руки, сияющие глаза, устремленные на его некрасивое властное лицо. О, у нее уже был один красавчик, ее муж, но какой в этом был толк?!

– Просите, чего вы хотите? – сказал он низким, глуховатым голосом.

О, ей хотелось так много! И прежде всего никогда больше не возвращаться обратно к Бонавентури, но об этом нельзя было говорить, и камень, толкнувшийся в самое сердце, велел ей сказать совсем другое – то, чего ждал от нее человек в черном, человек, которого никто не любил. Он жаждал именно любви, любви бескорыстной, поэтому ничего не следовало просить для себя! «Ты и так потом все получишь, – словно нашептывала ей пульсирующая на груди звезда. – Ты свое теперь не упустишь!»

– О, я не за себя пришла умолять вас! – Из глаз Бьянки вдруг полились слезы, крупные, как жемчужины, и отчего-то не портящие ее безупречного лица. – Милости и защиты! – Она опустилась на колени у его ног. – Несчастные гонимые скитальцы – я и мой муж Пьетро… осужденный Советом десяти к смерти… Я прошу за него, ваша светлость…

– Встаньте! – властно сказал герцог и опустил ей на плечо свою тяжелую руку. В голосе звучало одно, рука говорила совсем другое. Голос велел ей встать и уйти, потому что аудиенция была закончена, а рука удерживала, не давала этого сделать. Рука была почти такой же горячей, как камень, они словно жаждали встретиться, эти два огня, жаждали померяться – или обменяться? – властью, силой, волей.

Бьянка все-таки поднялась – медленно, будто нехотя, будто больше всего на свете желала бы остаться у его ног, но он повелел, и она подчинилась. Не поднимая головы, она глубоко, почтительно склонилась и двинулась к выходу из парадной залы донны Мондрагоне. И только в дверях она обернулась и снова встретилась с ним взглядом. Его глаза горели неистовым пламенем: два черных агата на белом страстном лице. И они, эти глаза, обещали сделать для нее все.

Сегодня, сейчас. Деспот и самодур, или Почему бы и нет?

– Я не могу этого для тебя сделать! Я вообще не понимаю, откуда у тебя берутся такие дикие желания!

«Да что ж они все время ссорятся? – удивился я. – И чего такого Лин от него хочет? Неужели снова желает надеть корону императрицы на какую-нибудь смузи-вечеринку?» Впрочем, это было не мое дело. А моим делом – и делом наиважнейшим – было не опаздывать и не раздражать патрона, который, судя по голосу, и без того был весьма не в духе. Поэтому я не стал ретироваться к себе, чтобы переждать, как в прошлый раз, их ссору, а решительно постучал.

– Войдите! – раздался срывающийся по-петушиному голос, и я вошел.

Николай Николаич был на себя не похож – шевелюра растрепана, лицо перекошено, пальцы подрагивают, без остановки вертя карандаш. Вдруг они застопорились, и – крак! – карандаш оказался разломанным на две половинки. Он с отвращением взглянул на обломки и кинул их в корзину для мусора.

– Вы вовремя, Лев Вадимович!

«Да уж… очень вовремя! – мрачно подумал я. – Только под раздачу попасть и не хватало…»

– Лин, душа моя… мы сегодня обойдемся без тебя! – на октаву выше, чем обычно, и почти не разжимая зубов, проскрипел олигарх. – Можешь быть свободна… до вечера! Или даже до завтрашнего утра! У меня будут дела… срочные дела!

– Как угодно! – ответствовала красавица-невеста, которая, видимо, рассчитывала совсем, совсем на другое, когда добивалась этого статуса. Она приносила ему молодость, красоту, ум – хотя, возможно, ума от нее и не требовалось, – а взамен логично рассчитывала получать безмерное обожание и потакание всем прихотям. Чтобы поклонялись и баловали. Возможно, у Лин еще не было опыта и Ник Ник был первым мужчиной, первым представителем такого ранга – или же девушка просто не рассчитала сил? Либо, как говорят, нашла коса на камень? О, Николай Николаич, несомненно, был кремень, он же самодур, деспот, домашний (а возможно, и не только домашний) тиран, сатрап и сумасброд. И наверняка женщины были для него не совсем одушевленными предметами – во всяком случае, свои желания они просто обязаны были согласовывать с ним. Более умудренные опытом общения с сильными мира сего могли бы подсказать красавице: прошение, даже поданное по всем правилам – с поклоном, реверансами и расшаркиваниями, – далеко не всегда бывает удовлетворено! Лин не учла этого – и теперь ее удаляющаяся спина излучала негодование, а на меня девица даже не взглянула. Не потому ли, что не хотела демонстрировать заплаканные глаза или, что еще хуже, совершенно ненавидящий взгляд?

Не-е-е-т, Стасов, не придумывай! Девушка, конечно, выходит за нашего олигарха по расчету, но расчет у нее правильный – довести дело до законного завершения, а не рассориться и разбежаться! Ей нужны статус и все права жены, а не сомнительное звание бывшей невесты! Пусть даже жен у Ник Ника было пять, но Лин особа решительная… да и каждая из этих пяти наверняка считала, что будет последней! Последней и единственной, вытеснившей из раненого сердца вдовца всех предыдущих неудачниц. Ни одна не думала, что может остаться в его воспоминаниях лишь прочерком… незамысловатым тире между двумя датами. И каждая хотела если уж не царского венца, то надежного дома, пристанища, в котором она была бы хозяйкой, единственной и безраздельной!

Она все-таки обернулась – в самых дверях. Полоснула по жениху обсидиановым клинком взгляда, дрогнула губами, по-детски припухшими, обиженными. Потом чуть задержалась глазами на мне, словно желала призвать в союзники, рассмотреть, жалею ли я ее молодую, великолепную красоту, приносимую в жертву этому старому эксцентрику, неуравновешенному чудовищу… Я ответил невозмутимой миной. Мне вовсе не улыбалось стать буферным государством и жилеткой для излияний их обоих. У меня уже были грустная и одинокая Желтая Уточка и неотвеченные Кирины звонки – теперь уже она не брала трубку, когда я вчера целый день пытался к ней пробиться.

Да, мне не было до Лин никакого дела – и потому, что я подписал контракт, и еще потому, что меня все больше и больше захватывала идея нового романа – исторического, да, исторического! «История умалчивает о многих историях»… Кто это сказал? Булычев, кажется? Нет, какой там Булычев! Булатович. Юзеф Булатович, польский остроумец, часто попадавший своими афоризмами в самую суть вещей и проблем. Да, история умалчивает слишком о многом… поэтому ей и нужны рассказчики. Такие, как я? Слишком многословные, с необузданной фантазией? Любители сочинять детективы и сказки? А почему бы и нет? Да, почему бы и нет!

Николай Николаевич не спешил начинать новую главу в своем собственном повествовании. В своей истории, состоящей по крайней мере из пяти грустных романов. Трагедия в пяти актах… и бог его знает, что еще было в жизни этого человека – кроме сломанных ребер, предательства, убийства близкого человека и крушений надежд…

«Интересно, а есть ли у него дом? – вдруг подумал я. – Строил ли он своим женщинам дома, где они становились настоящими хозяйками? И есть ли у него дом сейчас? Или же он так и скитается из отеля в пансионат, из гостиницы в следующую гостиницу… Не отсутствие ли своего дома – пунктик этого человека, терявшего дом как понятие и пристанище раз за разом? Недаром тут, где, по его словам, он проводит половину времени в году, у него даже собственные апартаменты с сейфом имеются! А у тебя самого, – неожиданно поинтересовался я, – есть ли дом, Стасов? Настоящий дом, а не захламленная конура, куда стыдно привести женщину? И не потому ли ушла Кира, что почувствовала – ты не живешь настоящим, нет у тебя настоящего, Лева! Некоторые птицы и звери не роют нор и не строят гнезд, а занимают брошенные и никому не нужные. С запахами запустения и одиночества… И ты почти так же – тебе все равно, где жить, потому что ты не живешь в реальности. Ты постоянно проваливаешься в какие-то норы твоего больного воображения, поэтому-то и взял первое, что под руку попалось, – с видом на автомагистраль, с невыносимыми звуком и запахом, – хотя мог бы жить совсем в другом месте! Но тебе все равно, где жить… ты обитаешь внутри собственных иллюзий! Но только женщины – они совсем другие. Им нужен настоящий дом, а не стоящее на песке нечто, которое может рухнуть в один миг! Рухнуть и погрести под собой так любовно налаженный быт – который важная часть их мира, их самих!»

– Ну что ж, начнем? – прокашлявшись, спросил человек, также не имеющий подлинного дома, но нисколько не тяготящийся этим. Потому что имел нечто неизмеримо большее – полную свободу выбора. И он выбирал не иметь, в то время когда другие просто брали то, что им подворачивалось. Как большинство. Как и я.

– Да, конечно! – вежливо ответил я, человек без настоящего дома. Как и та, о которой ему, этому неприкаянному человеку, так хотелось писать. И хотелось поскорее избавиться от этой ненастоящей работы, за которую платили реальные деньги, чтобы вернуться к себе, во временное пристанище, выбранное другим, и в нахлынувшем азарте стучать по клавишам, вызывая из небытия образы – проекции давно умерших людей. Чтобы вкладывать в их уста слова, которых они, возможно, никогда не говорили, и вдувать в них душу, в которой, может быть, они не нуждались. Вместо души у этих людей были амбиции, страсти, необузданные желания – и кольцо. Перстень всевластия. Аляповатая, слишком крупная, до полной безвкусицы, штуковина с красным камнем-глазом. Этим людям казалось, что они сами идут по жизни, сами торят путь – но на самом деле ими владел камень. Именно он толкал их в нужном направлении, это он требовал убить и очистить путь – на самый верх их желаний, которые на самом деле были его желаниями.

Я старательно записывал и делал пометки, но мысли мои блуждали не около истории Николая Николаевича Никитича – ими безраздельно владела Бьянка Капелло, она же Бонавентури, женщина, отчаянно желающая иметь свой дом. Женщина, в чем-то похожая на покинувшую нас Лин. Женщина, жаждущая счастья.